– Надя! Не вмешивайся в мою жизнь. Этот парень мне очень дорог, я скажу больше – я его люблю. Это замечательнейший экземпляр человека-большевика. Но его ожидает трагедия. Я не могу связать свою жизнь с его будущностью. Моя жизнь отдана партии. Борьба превыше всего моего личного. А если я отдамся этому парню, если он останется здесь, то я от него не уйду ни при каких обстоятельствах, и вместо одной трагедии будут две. Тогда погибла работа, погибло созидание. Всё это наполовину потонет в большом горе. Не говори мне об этом больше. – И Марта разрыдалась так мучительно, что Надя бросилась её утешать, забыв все прежние слова».
Островский, как и Павка Корчагин в романе, возвращается от Марты Пуринь в Новоросийск, где вскоре болезнь окончательно укладывает его в постель. С Мартой он встречается снова на рождественские праздники в декабре 1926 года, переписывается с нею некоторое время (письма к Марте не найдены), следующая их встреча состоялась лишь в декабре 1928 года, о чём Островский и сообщает Жигиревой. Тут мы узнаём, что Марта замужем, но муж оказался троцкистом и этот факт вносит разлад в семейные отношения, так как сама Марта прочно стоит на другой политической платформе.
Вот эти-то отношения и отражены в романе при описании семьи Анны Борхарт и Дубавы. То есть мы видим, как писатель не выдумал ситуацию, а пересказал её со слов Марты Пуринь, но, либо не желая простого натурализма, или же с целью предупреждения возможных дальнейших неприятностей в семье Марты из-за появления её фамилии в книге, он прячет свою подругу в образе героини Марты Лауринь, в то же время перенеся её семейную трагедию на Анну Борхарт.
Вполне возможно, что факт политических разногласий между Пуринь и её мужем послужил причиной прекращения дальнейших отношений между Мартой и Островским, о чём он и сообщает через пять лет Новикову, желая напомнить своей старой подруге о себе и своих успехах, но боясь своим вторжением помешать её семейной жизни. Об этом свидетельствует другое письмо Жигиревой, написанное 14 января 1929 года, где, рассказывая о навалившихся в последнее время неприятностях, Островский пишет ещё об одной:
«Московская подруга, один из немногих моих любимых друзей, нас связывает хорошая крепкая дружба, ты знаешь, я писал. У ней есть товарищ (муж), я его не знаю, он меня да. У них были столкновения по политическим вопросам. Она, устав от бесконечных стычек и его полного отхода от партии, написала мне всё, как другу партийцу, где с горечью говорила, что дороги так разошлись, что надо рвать связь и дружбу. Что ж, парень завладел письмом, взломал её стол и написал мне какую-то идиотскую приписку, не только не похожую на партийца, а дрянную ругань не большевика, а обывателя. Мои два письма к ней, где я делился с ней о теневых моментах здешних, перехватил и использовал в троцкистской каше.
Вся эта чушь мне неприятна только с одной стороны – это то, что у ней такое барахло парень, член ВКП(б) с 1916 г., славная большевичка и такой обормот.
Вот, Шурочка, маленький кусочек теневой из нашего быта».
Возможно, что этот эпизод и послужил причиной прекращения переписки Островского с Пуринь, но об этом мы можем пока только догадываться. Зато с достоверностью можно сказать о весьма мастерском перенесении в книгу Островским фактов, взятых из жизни, но обдуманных и творчески переработанных.
Тема лжекоммунистов раскрывалась Островским в романе довольно широко, но была сокращена редакторами. В самом начале книги читатель встречается с гимназистом Шуркой Сухарько, с которым Павел Корчагин подрался у озера. Сухарько же выдаёт Павку, когда он освобождает от ареста Жухрая. Затем в опубликованном варианте книги персонаж Сухарько исчезает, тогда как в рукописи о нём ещё много рассказывается. Автор вводит Сухарько в компанию Шарапоня, где они проводят время за игрой в карты и развратом, а в шестой главе второй части книги опять происходит короткая встреча Корчагина с Сухарько.
«Часто стал читать Корчагин на губкомовских бумажках подпись зав учётом Сухарько. Будучи в губкоме, не забыл заглянуть в учёт. Сомнений быть не могло. Здесь хозяйски устроился его земляк.
Шурка его не узнал.
Зашёл к секретарю, рассказал об учётчике, попросил принести личное дело. Прочли – член комсомола с 1920 года, профессия слесарь, и ещё кое-какие мелочи. Печати и бланк, всё в порядке.
– Покажи свой билет, – угрюмо сказал Корчагин.
Сухарько вынул книжечку и подал ему. Павел заметил в билете подчистку: вместо 1926 год, у шести был вытерт верхний загиб и шесть, размашисто написанное, стало нулём.
– Когда же это ты был слесарем?
– А вот в девятнадцатом-двадцатом году в депо станции Шепетовка, у меня справка даже есть, могу представить, – сказал обеспокоенный Сухарько.
А меня ты случайно не знаешь? Ты не помнишь, кто тебе морду бил, ты что же думал далеко проехать с этой подчисткой?
Сухарько узнал Корчагина и понял, что дело гиблое. На другой день в учёте его уже не было».
Из непубликовавшихся писем Островского мы узнаём, что он сам пострадал от подобного афериста, когда некий Сизов в период лечения Островского в Харьковском медико-механическом институте в 1925 году по доверенности Островского, не имевшего в то время возможности ходить самостоятельно, и за его деньги получил путёвку на курорт, предназначавшуюся Островскому, и уехал по ней сам.
Нуждавшийся в курортном лечении Островский вынужден был обратиться за помощью к друзьям по партии, а о Сизове так писал в письме М.Е.Карасю:
«Несколько слов о Сизове. Коротко – он оказался не чл. Партии, а аферистом. С ним связался Поляков, чл. Партии, и написал вместе со мной в ЦКК, а оттуда в прокуратуру. У него не оказалось ни партбилета и ничего. Какой-то переплётчик контрольной комиссии. А в ЦК партии он ездил, сукин сын, по моим документам. Вот, а уехал он отсюда – просто удрал, никому не заплативши долгов и проч.
Да, мы все здорово ошиблись в нём, Муся».
Сколько было таких ошибок в истории партии, в истории страны? Островский писал и о них, переплетая страницы своей жизни, страницы жизни своего народа со страницами искренней, почти документальной, но всё же художественной книги, имея право на вымысел, но отражая факты.
В этом отношении любопытен ещё один эпизод из реальной жизни Островского, который обрёл в рукописи романа художественную форму, но не попал в опубликованный вариант.
Летом 1925 года Островский лечился в евпаторийском санатории "Коммунар", где с ним подружились Мария Родкина и Валя Лауринь. Вспоминая об этих днях в не публиковавшемся ранее письме Родкиной от 6 июля 1930 года, Островский писал:
«…Манечка, я теперь могу тебе написать о том, что трудно и невозможно диктовать кому-то свои мысли, вот почему я почти никому не пишу. Ты, конечно, опять в тех местах, где мы были пять лет назад. Я вспоминаю о той дружбе и размолвках небольших, которые у нас были. Если бы не желание на бумагу переносить, то я бы теперь мог рассказать тебе об одной обиде, которую ты мне причинила, сама того не сознавая. Тогда она была для меня очень обидная, но теперь, вспоминая, я улыбаюсь потому, что я сам больше всего был виноват, так как не сказал тебе. А если бы сказал, то, может, и обиды не было бы. Но я тогда ещё был глупым. Если бы нам удалась та встреча, о многом мы поговорили бы с тобой. Очень печально, что ты захворала. Даже не представляю тебя такую, порывистую и полную движения, захворавшей.
Ты вспоминаешь, Маня, проведенные вместе евпаторийские дни… (слова неразборчивы)… знала ли ты, Маня, про те желания Вали отдаться мне? Я не исполнил только потому, что думал – ты выскажешься против этой связи.
Много воды утекло со времени нашей встречи. Много пережито мной и тобой. Никакая бумага не может передать всё, для этого нужно встретиться. Будет очень хорошо, Маня, если ты своё здоровье восстановишь…»
И всё-таки через весьма короткое время Островский пытается передать пережитое на бумагу в рукописи романа. В седьмой главе второй части, разумеется, не совсем так, как было в жизни, но узнаваемо рассказывается и об упоминаемых в письме событиях.
«Ранним утром просыпался Корчагин, кругом ни души, все спят крепким сном, и шёл встречать восход солнца. Стоял на берегу и смотрел, как рождается день. В ореоле пламени, разбрасывая каскады горящего света, ослепительное, жаркое, подымало из моря солнце свой раскалённый золотой шар, и море улыбалось ему. Серебристой дорогой отмечало солнце свой путь на белых гребешках волн, и вспыхивали брызгами золота стеклянные террасы Дюльбера и Виллы Роз.
На зернистом песке утренняя роса. Корчагин раздевается и входит в прохладную воду. За его лечение принялись всерьёз, и день стал заполняться рядом процедур: ванны электрические всех родов и действий. Тут монтёр впервые узнал, что ток не только даёт свет и движет моторы, но и лечит весьма успешно головы, почему-либо плохо работающие, вроде его собственной, причиняющей ему много неприятностей. Ванны морские, рапные, песок, солнце, море, – всё это было приведено в действие, и вскоре он ощутил на себе их благотворное влияние. Растраченные силы возвращались к нему вновь, а кругом жизнь била ключом, было так много солнца, моря и людей загорелых, радостных, что Павел быстро поборол нервозную подавленность. Стали реже мучительные контузионные боли в голове, появился аппетит, раньше отсутствующий. Иерусалимчик1 была довольна.
– Наши дела идут в гору, товарищ Корчагин.
Они стояли на центральной дорожке санатория. К ним шла женщина, виденная тогда в саду. Иерусалимчик без обиняков познакомила их. Павлу это знакомство не совсем улыбалось, он ещё не забыл разговора в саду2