И затухает во мне тотчас любовная страсть.
Лучше вели подождать: обуздаешь, резвее пойду я.
Если, Гедил, ты спешишь, требуй, чтоб я не спешил.
Уд твой так же велик, как и нос твой, Папил, огромен,
Так что, когда он встает, можешь понюхать его.
Всякий раз, как Марулла член стоящий
Взвесит пальцами, скажет, подсчитавши,
Сколько фунтов в нем, скрупулов и гранов;
А когда он, свое покончив дело,
Словно дряблый ремень висит, Марулла
Скажет точно, насколько стал он легче.
Лучше всяких весов рука Маруллы!
Если лицо у тебя опорочить и женщине трудно,
Если изъянов нигде нету на теле твоем,
Что вожделеют к тебе и вновь возвращаются редко,
Удивлена ты? Порок, Галла, немалый в тебе:
Лишь я за дело примусь и мы вместе двигаем чресла,
Твой не молчит передок, ну а сама ты молчишь.
Боги! О если бы ты говорила, а он бы умолкнул:
Не выношу стрекотни я передка твоего.
Лучше уж ветры пускай! Утверждает Симмах, что это
Небесполезно, и нам может быть очень смешно.
Цоканье ж кто стерпеть передка одурелого может?
Никнет при звуке его ум и головка у всех.
Что-нибудь ты говори, заглуши передок свой крикливый,
Иль, коль совсем ты нема, им говорить научись.
Невии я написал. Нет ответа. Не даст она, значит.
Но ведь наверно прочла, что я писал. Значит, даст.
Филенида-трибада трет мальчишек
И мужчин превосходит сластолюбьем,
В день одиннадцать девушек меняя.
Подоткнувши подол, в гарпаст играет,
Вся в песчаной пыли, и гирей, тяжкой
Мужеложникам, крутит без усилья;
И в палестре измазанную грязью
Бьет учитель ее, натертый маслом.
А к столу не идет она обедать,
Не извергнув вина семи киафов,
Полагая, что ей их выпить снова
Можно, съевши колифиев шестнадцать.
А потом, предаваясь вновь распутству,
Не сосет (не мужское это дело) —
Все нутро пожирает у девчонок.
Боги) разум верните Филениде,
Для которой лизать — мужское дело.
Хочешь ты даром любви, уродиной будучи старой?
Право, потеха: давать хочешь, не дав ничего.
Дай ты ей два золотых, и Галлою ты овладеешь.
Если же вдвое ей дать, можно и больше иметь.
Десять зачем же, Эсхил, монет золотых ей вручаешь?
Столько давать за язык Галле? — Да нет: за молчок.
Член, блудодей чересчур и многим известный девчонкам,
Линов, — уже не стоит больше. Язык, берегись!
Всем ты, Таида, даешь, но коль этого ты не стыдишься, —
Право, Таида, стыдись все что угодно давать.
Хочешь, Лирида, узнать: что с ней? Что и с трезвою: мерзость.
Братья они близнецы, но каждый разное лижет.
Что же? Не похожи они или похожи, скажи?
Вдруг от удара с небес язык твой во время лизанья
Сразу отнялся. Теперь будешь как все ты, Зоил.
Лесбия, рот осквернив, ты воду пьешь. Это похвально:
Ты промываешь себе, Лесбия, нужную часть.
Прежний Авфидиин муж, Сцевин, любовником стал ты,
Твой же соперник теперь сделался мужем ее.
Чем же чужая жена для тебя твоей собственной лучше?
Иль ты не можешь любить, если опасности нет?
Хочешь, Савфейя, ты спать со мною, но мыться не хочешь.
Подозреваю, что тут что-то неладное есть.
Иль у тебя, может быть, отвислые, дряблые груди,
Иль ты боишься открыть голый в морщинах живот,
Иль непомерно твоих растерзанных чресел зиянье,
Или же там у тебя что-нибудь слишком торчит,
Это, однако, все вздор: ты, наверно, прекрасна нагая,
Худший порок у тебя: дура набитая ты.
А. А. ИлюшинЯрость праведных
Прицепиться к какому-нибудь слову в стихе, — сделав его сексуально-двусмысленным, а то и вовсе заменив неприличным, — что может быть легче? Привычная игра. Если слово мужского рода, односложное и означает продолговатый предмет, то на место его — нечто из трех букв… Весьма забавно. Попробуем:
Кто… точил, ворча сердито…
Тут не только «штык», но и глагол «точил» будто подсказывает, чтобы его заменили (другим глаголом, в рифму).
Кусая длинный…
Подобным образом мы, школьники, когда-то переиначивали лермонтовские стихи, не видя в этом ничего обидного для поэта, которого любили. Пушкинских маленьких трагедий еще не читали, а то бы непременно пришло в голову:
Еще достанет силы старый…
За вас рукой дрожащей обнажить.
Из песни слова не выкинешь, но никто и не предлагает выкидывать. А вот переврать, опошлить стих — иной раз бывает неодолимый соблазн, и такие слова, как штык, ус, меч, дуб, особенно к этому располагают, тем более если моносиллаб оглашен звуком «у»:
Среди долины ровныя,
На гладкой высоте,
Цветет, растет высокий…
В могучей красоте.
Лермонтов, Пушкин, Мерзляков. Попятная хронология постепенно приближает нас к XVIII веку, в котором, собственно, и возникли предпосылки для таких непристойных игрищ и забав, для анекдотов типа того, в котором варьируется чеховское «Епиходов сломал кий». Литератор, дышавший воздухом позапрошлого столетия, умел и приличные стихи читать и понимать как неприличные. По крайней мере, мог уметь.
Ради этого даже не всегда обязательно коверкать текст, произносить, к примеру, вместо слова «дуб» другое слово. Басня «Свинья под дубом»? При направленном в известную сторону воображении ее нетрудно переосмыслить: о, знаем мы, какая это «свинья» и что это за «дуб»! Женский и мужской инструменты соития, один под другим. Текст басни может дать пусть мнимый, но все же повод для такого толкования. Желуди, от которых жиреет свинья (и из которых получаются новые дубки), — это как бы сперматозоиды. Подрываемые свиньей корни дуба подсказывают тестикулярную аналогию: глупое и неблагодарное животное не понимает, что без них засохнет дуб и не будет любезных ей желудей. Ворон на дубе — площица (это слово часто встречается в поэзии барковщины, иногда кощунственно путаясь с сакральным словом «плащаница»).
Подобные аналогии могут показаться искусственными и натянутыми, плодом нездорового воображения. Но Крылов как писатель сформировался в XVIII в., в атмосфере барковщины. И если басни «Свинья под дубом» и «Листы и корни» читать, помня об этой массовой литературной продукции, то указанные смещения смысла станут более понятными. Осужденная в этих баснях недооценка древесных корней окажется сравнимой с недооценкою «мудей», несправедливость которой обличается поэтом круга Баркова. Его стихотворение «Суд у хуя с мудами» написано так, как можно бы написать басню о красивом, гордом и глупом дереве, презирающем свои собственные корни и не понимающем, что оно без них никуда не годится. Это далеко не лучший образец барковианы, но начнем ее обзор с его публикации, чтобы иллюстрировать намеченную аналогию.
С мудами у хуя великий был раздор,
О преимуществе у них случился спор:
— Почтен, достоин я, что всем давно известно,
Равняться вам со мной, муде, совсем невместно. —
Муде ответствуют: — Ты много очень мыслишь,
Когда невравенство с тобою ты нас числишь.
Скажи: ебать хоть раз
Случилось ли без нас? —
— В вас нужды нет совсем, — хуй дерзко отвечал, —
Помеха в ебле вы, — презрительно вскричал.
Муде ответствуют: — Хуй, знай, что все то враки! —
Шум, крик и брань пошла, и уж дошло до драки.
Соседка близь жила, что жопой называют,
Услыша, что они друг друга так ругают —
— Постой! Постой! — ворчит, — послушайте хоть слова,
Иль средства нет у вас без драки никакова?
Чтоб ссору прекратить без крику и без бою,
Советую я вам судиться пред пиздою! —
Почтенного судью тот час они избрали,
Старейшую пизду с предолгими усами,
Котора сорок лет как еться перестала
И к ебле склонность всю и вкус уж потеряла.
Покрыта вся, лежит, почтенной сединой.
Завящивой сей спор решит ли кто иной?
Поверить можно ей, она не секретарь
И взяток не возьмет, не подла ета тварь.
Пристрастия ни в чем она уж не имеет
И ссоры разбирать подобныя умеет.
Предстали спорщики перед судью с почтеньем.
С большим, — хуй начал речь, — он тут преогорченьем.
— Внемли, — в слезах гласит он, стоя пред пиздой, —
Муде премерзкия равняются со мной!
Я в награжденье то ли должен получить