Соціальныя послѣдствія
§ 1. Какимъ образомъ начинаются и отчего не удаются революціи
Если проэктъ закона о литературной собственности будетъ принятъ, то не останется и признака учрежденій и идей 1789 г. Духъ Франціи совершенно измѣнится; чтобы окончательно уничтожить послѣдніе слѣды революціи, стоитъ только дать новому закону войти въ силу и внести его въ сводъ законовъ.
Народъ только до тѣхъ поръ держится своихъ учрежденій и законовъ, пока они соотвѣтствуютъ идеалу, имъ самимъ выработанному; какъ скоро этотъ идеалъ будетъ потрясенъ, общество тотчасъ преобразовывается. Такимъ образомъ революція 1789 г. была отреченіемъ отъ религіознаго, политическаго и соціальнаго идеала, освящоннаго литературой ХVІІ-го вѣка. Точно такимъ-же образомъ, реакція, начавшаяся во время консульства, усилившаяся послѣ 1848 г., есть ни что иное, какъ возвращеніе къ этому старому идеалу, конечно съ нѣкоторыми ограниченіями, которыхъ требуетъ духъ нашего времени.
Благодаря сочиненіямъ Боссюэта, Фенелона, Флери, Арно, Паскаля, Бурдалу и дона Каломе, Христіанство пріобрѣло такой раціонализмъ и такой блескъ, какихъ оно никогда не имѣло, даже во времена св. Августина. Философія, математическія и естественныя науки, поэзія и краснорѣчіе, способствовали этому преображенію Христіанства. Съ тѣхъ поръ явилась возможность съ гордостію проповѣдывать Евангеліе: всякій вѣрующій могъ положительно сказать, что за него стоятъ и божественный и человѣческій разумъ. Христіанство стало больше чѣмъ вѣра, — оно сдѣлалось цѣлой системой міра, человѣка и Бога.
Славу религіи раздѣлила и монархія. Прозаики и поэты соединили свои усилія для обоготворенія и восхваленія монархіи, которой теорія народнаго самодержавія, введенная протестантами, придала еще болѣе значенія, проповѣдуя, что монархическая власть опирается и на преданіе и на логику.
Въ семнадцатомъ вѣкѣ еще не понимали, что принципы общественнаго управленія слѣдуетъ выводить изъ науки права; всѣ единодушно признавали принципы власти, освящонной церковью, исходящей отъ Бога и воплощонной, по мнѣнію однихъ, въ лицѣ короля, по мнѣнію другихъ — въ лицѣ народа. Но разъ, что говорятъ о божественномъ происхожденіи власти, то совершенно безсмысленно влагать власть эту въ руки народа, дѣлать подданнаго королемъ, и называть правителемъ того, назначеніе котораго — быть управляемымъ.
Не смотря на всѣ бѣдствія, которыя пришлось ей потерпѣть, соціальная іерархія наконецъ удостоилась освященія. Мольеръ, Буало и Ла-Брюэръ хотя и надсмѣхались надъ маркизами, но тѣмъ не менѣе питали глубокое уваженіе къ самому принципу дворянства, въ которомъ видѣли одно изъ необходимыхъ условій существованія общества и которое считали проявленіемъ личнаго достоинства. Такъ какъ и до сихъ поръ есть еще люди, которые утверждаютъ, что равенство имуществъ и состояній — химера, то дворянство имѣетъ полное право на существованіе, а Фенелонъ въ своемъ Телемакѣ и Сенъ-Симонъ въ своихъ Мемуарахъ отстаивающіе кастовое различіе сословій и требующіе расширенія власти и значенія дворянства — совершенно правы. По мнѣнію этихъ великихъ публицистовъ Ришелье совершилъ тяжкое преступленіе, унизивъ значеніе дворянства; необходимѣйшею же реформою, которой ждали и по смерти Людовика ХІV, точно также какъ прежде ждали во время его несовершеннолѣтія было — возстановленіе феодализма. Что касается до буржуазіи, то, составленная изъ корпорацій и цеховъ, она, вмѣстѣ съ парламентомъ была твердою опорою стараго порядка.
Литература, служащая прототипомъ общества, способствовала сохраненію существующаго порядка, идеализируя его. Подобная идеализація прикрывала страшнѣйшія злоупотребленія, гнуснѣйшіе пороки, только съ помощію этой идеализаціи Франція могла просуществовать до 1789 г. Слава великаго вѣка, затмившаяся во время двѣнадцатилѣтняго революціоннаго волненія, вновь ожила въ наше время и мы восторгаемся эпохой Людовика ХIV, больше чѣмъ самые его современники.
Какимъ же образомъ Франція могла отторгнуться отъ такого могучаго идеала; какимъ же образомъ могла существовать революція? —
Мы знаемъ, что ХVІІ вѣкъ — вѣкъ консерватизма и вѣры имѣлъ болѣе наклонности къ искусствамъ, чѣмъ къ разсужденіямъ. Разумъ употреблялся въ дѣло только для того, чтобы поддерживать и украшать существующій порядокъ; поэзія и искусство, благодаря тридцатилѣтнему процвѣтанію, сдѣлались главнымъ элементомъ ХVІІ вѣка. ХVIII вѣкъ держался совершенно противоположнаго направленія; побуждаемый къ тому и наукою, и плохимъ положеніемъ дѣлъ, онъ сталъ сравнивать дѣйствительность съ идеаломъ, больше размышлялъ, чѣмъ восторгался, сталъ анализировать существующій порядокъ и этотъ анализъ привелъ его къ отрицанію.
Въ самомъ дѣлѣ, и въ церкви, и въ власти, и въ дворянствѣ, и въ духовенствѣ, вездѣ дѣйствительность была отвратительна и даже тѣ, которые меньше всего были предубѣждены противъ существующаго порядка, должны были отвергнуть всякую возможность излеченія и, слѣдовательно, должны были видѣть всю неудовлетворительность идеала.
Однимъ словомъ, революція была протестомъ положительнаго разума противъ внушеній воображенія и вѣры и всѣ послѣдующія событія были послѣдствіемъ этого протеста. Идеалъ монархіи, феодализма и теологіи былъ ложенъ, т. е. я хочу сказать, что дѣйствительность, на которой онъ основывался, была нераціональна и безнравственна и что рано или поздно, критика должна была уничтожить его привлекательность. Анализъ XVIII вѣка былъ безупреченъ и революція была его законнымъ послѣдствіемъ.
Теперь французы отрекаются отъ этой революціи; найти причину подобнаго факта конечно совсѣмъ не трудно. Нужно ли объяснять читателю, что въ прочтенныхъ имъ строкахъ нѣтъ ни прямаго, ни косвеннаго обвиненія правительства; я пишу не политическую сатиру, а просто психологію общества. Тутъ нѣтъ никакого доноса о тайномъ заговорѣ; я изображаю только естественный ходъ мнѣній и послѣдовательную смѣну идей и фактовъ, окончательные результаты которыхъ я тотчасъ же выведу; все то, о чомъ я говорю не зависитъ отъ правительственныхъ распоряженій и за приводимыя мною событія никто не подлежитъ никакой отвѣтственности.
Я уже сказалъ выше (ч. II §§ 6, 7, 8), что причина того упадка, свидѣтелями котораго намъ пришлось быть, кроется не въ принципахъ революціи (принципы эти — справедливость и наука), — не въ тѣхъ заключеніяхъ, которыя мы старались изъ нихъ вывести, потому что эти заключенія состоятъ въ развитіи права и свободы; причинъ этихъ нужно искать въ неразвитости народа, который не былъ достаточно подготовленъ для такого великаго дѣла. Мы не разрѣшили ни одной изъ великихъ задачъ 1789 г., а уже изнемогаемъ отъ усталости и деморализаціи. Ни своими учрежденіями, ни своими искусствами мы не съумѣли идеализировать революціи, нами предпринятой; напротивъ того, такъ какъ изъ событій, сопровождавшихъ революцію, мы сохранили воспоминанія только объ ея ужасахъ, то неминуемо должны были возвратиться къ идеалу XVII вѣка, къ которому влекла насъ блестящая литература, на нѣкоторое время стушевавшаяся предъ философіей. Со времени Робеспьера Франція снова почувствовала стремленіе къ Богу и королю; Наполеонъ осуществилъ оба эти желанія, надѣлилъ Францію побѣдами, дворянствомъ и орденами. Съ этой точки зрѣнія, Наполеона можно назвать геніемъ-возстановителемъ, вѣрнымъ представителемъ своего времени.
Но реставрація, энергически начатая первымъ консуломъ, слабо продолжавшаяся при Бурбонахъ и Луи-Филиппѣ, есть ни что иное какъ набросанный эскизъ; мы же — народъ логическій, народъ который любитъ идти по разъ найденному слѣду до того мѣста, куда онъ можетъ насъ довести. Что-же въ этомъ случаѣ говоритъ намъ здравый смыслъ? Что критическій умъ всегда свободенъ и что нужно съумѣть овладѣть имъ.
Пусть сколько угодно подавляютъ, угрожаютъ, предупреждаютъ, наказываютъ: законы о печати имѣютъ весьма мало значенія, цензура-же ровно никакого; судебные приговоры только разжигаютъ огонь. Съ другой стороны очевидно, что не смотря на все желаніе, мы не можемъ возвратиться къ порядку вещей существовавшему при Людовикѣ XIV. Для этого пришлось бы принципы 1789 г., серьозныя вѣрованія XVII вѣка и духъ пытливости ХѴІІІ-го вѣка замѣнить фантастическими нравами, которые, удовлетворяя нашей гордости и чувственности, давали бы намъ возможность не признавать никакой философіи, не уважать никакихъ учрежденій и презрительно относиться ко всякимъ принципамъ; уничтожить въ націи всякую возможность разсуждать, забинтовать ея мозгъ; словомъ, уничтожить всякую критику и поставить мышленіе въ зависимость отъ государства.
Первая часть этой программы почти уже выполнена, нужно только дождаться выполненія второй. Духъ анализа, которымъ Франція отличалась въ ХVІІІ вѣкѣ, уступилъ мѣсто культу чистаго искусства, искусства безусловнаго, понимаемаго не какъ изображеніе дѣйствительности, а какъ нѣчто фантастическое, не влекущее ни къ какимъ соціальнымъ послѣдствіямъ. Мы уже не рыцари идей, мы обожатели идеала. Право, нравственность, историческіе и политическіе законы имѣютъ для насъ лишь на столько значенія, на сколько они служатъ этому идеалу, который сдѣлался единственнымъ объектомъ нашей вѣры, нашей любви. Поклоненіе идеалу — такова религія всѣхъ нашихъ писателей, какой бы спеціальностью они не занимались, будь то критика, философія, исторія, романы или поэзія. Сама революція сдѣлалась чѣмъ-то фантастическимъ. Подобно всѣмъ испорченымъ и развращоннымъ обществамъ, французское общество, не вѣря болѣе ни во что и въ себя меньше чѣмъ во все остальное, обратилось просто на просто къ диллетантизму; самая прозаическая изъ всѣхъ націй вздумала считать себя націею исключительно артистическою и съ тѣхъ поръ ни принципы, ни справедливость ее уже болѣе не воодушевляютъ. Время идей прошло; въ глазахъ французской публики — писатель, который разсуждаетъ, доказываетъ, выводитъ заключенія — человѣкъ отсталый. Даже и промышленное наше рвеніе, которымъ мы до такой степени гордились, ослабѣваетъ; мы сознаемся, на что наши предки никогда бы не согласились, что нѣмцы и англичане превосходятъ насъ въ производствѣ необходимыхъ и дешовыхъ вещей: но за то никто не можетъ съ нами сравниться въ производствѣ предметовъ роскоши. Такимъ образомъ англичане, которые въ 1788 г. стояли далеко ниже насъ въ торговомъ отношеніи, въ настоящее время, получаютъ отъ внѣшней торговли около восьми милліардовъ, тогда какъ мы едва получаемъ и половину, а если будемъ и впредь идти по тому же идеалистическому пути, то, благодаря свободному обмѣну, другіе завладѣютъ вскорѣ и собственнымъ нашимъ рынкомъ. Кто-же виноватъ во всемъ этомъ? — Страна или правительство? — Ни та, ни другое. Это просто фактъ общественной психологіи, такой же фактъ какъ и то, что въ 93 году преобладала чувствительность, въ 1814 г. — законность, въ 1825 — набожность, въ 1832 — романтизмъ. Можно прослѣдить ходъ развитія подобныхъ фактовъ; но нельзя не признать ихъ фактами самобытными.
Теперь остается только выполнить вторую часть программы, т. е. добиться уничтоженія способности разсуждать, къ чему общество уже хорошо подготовлено этимъ изнѣживающимъ диллетантизмомъ. Очевидно, что какъ только въ націи окончательно заглохнетъ духъ критики, то революція будетъ окончательно побѣждена; Франція, считающая себя артистическою страною, воображающая, что она съ своимъ идеаломъ господствуетъ надъ всѣмъ міромъ, придетъ въ совершенный упадокъ; Парижъ, который называли мозгомъ всего земнаго шара, превратится въ столицу модистокъ. Вотъ къ чему приведетъ установленіе интеллектуальной собственности.
§ 2. Смыслъ закона о литературной собственности
Въ древнемъ Египтѣ, кромѣ отправленія богослуженія, духовенство имѣло еще исключительное право заниматься науками, литературой и искусствами. Однообразіе египетской архитектуры и скульптуры было слѣдствіемъ этой привилегіи. Впродолженіи 15-ти, 20-ти вѣковъ типы въ искусствѣ нисколько не измѣнялись. Тотъ же характеръ неподвижности видѣнъ и въ памятникахъ Персіи и Ассиріи и служитъ явнымъ признакомъ монополіи въ области мануфактуры и искусства. Понятно, что при такихъ порядкахъ древнія общества жили, такъ сказать, внѣ времени. Для нихъ вѣкъ былъ все равно, что день: какая завидная участь! Писатели, которые восторгаются продолжительностью существованія этихъ первыхъ монархій, должны были бы по крайней мѣрѣ показать своимъ читателямъ, чѣмъ обусловливалась эта продолжительность. Многіе эмигрировали бы изъ государства, если бы видѣли передъ собою сорокалѣтнюю смерть; голодъ, холера, гражданская война и инквизиція, всѣ вмѣстѣ, не такъ страшны, какъ эта неподвижность.
Защитники интеллектуальной собственности не сознаютъ, что введеніе ея поведетъ къ уменьшенію числа изобрѣтеній и вслѣдствіе монополизаціи идей и уничтоженія конкуренціи, остановитъ ходъ прогресса. Подобное непониманіе служитъ лучшимъ доказательствомъ ихъ невинности, но не дѣлаетъ чести ихъ прозорливости.
Я кажется уже доказалъ, что всѣ произведенія, принадлежащія къ области науки и права, по самой природѣ своей непродажны; что трудъ артистовъ и учоныхъ подлежитъ тому же самому закону и что независимо отъ соображеній политико-экономическихъ, которыя заставляютъ ихъ довольствоваться простымъ гонораріемъ, самое достоинство ихъ профессіи запрещаетъ имъ требовать большаго.
Итакъ одно изъ двухъ: или новый законъ не имѣетъ смысла, или онъ доказываетъ, что профессіи, очень удачно названныя свободными, — на самомъ дѣлѣ ничто иное, какъ только особый видъ холопской промышленности; что главная цѣль этихъ профессій, какъ и всѣхъ другихъ — богатство; что занимающіеся этими профессіями имѣютъ право извлекать изъ своихъ сочиненій какую имъ угодно выгоду, обусловливая ихъ распространеніе чѣмъ имъ угодно; что однимъ изъ этихъ условій можетъ быть вѣчная привилегія на продажу экземпляровъ своего сочиненія; что защищать непродаваемость твореній ума, значитъ приписывать художникамъ и писателямъ такой характеръ, который имъ не принадлежитъ, значитъ дѣлать ихъ настоящими провозвѣстниками истины, добра и справедливости, тогда какъ они совсѣмъ не провозвѣстники, а развѣ разносчики; что въ настоящее время нельзя уже, какъ дѣлалось это въ старину, называть поэта служителемъ и другомъ боговъ, такъ какъ онъ въ настоящее время только продавецъ духовныхъ пѣсенъ и амулетокъ; что наконецъ, если законодатель учредитъ въ области ума такую же собственность какая установлена въ пользу землевладѣльцевъ, то будетъ весьма справедливо съ его стороны даровать писателю монополію на неограниченное число лѣтъ.
Слѣдовательно, изъ формы и содержанія закона видно, что произведенія философіи, науки, литературы, искусства — могутъ быть продаваемы. Разсмотрѣвъ это, пойдемъ дальше.
Мы сказали, что замѣняя договоръ купли, продажи — пожизненною рентою, правительство поступаетъ совершенно произвольно и вопреки всѣмъ принципамъ права и политической экономіи, заботясь лишь о томъ, чтобы удовлетворить корыстолюбію писателя и установить въ пользу его ту монополію, которой онъ добивается. Итакъ, издавая подобный законъ, законодатель мало того, что оцѣниваетъ сверхъ заслуги трудъ автора, но и пренебрегаетъ общественными выгодами, причиняетъ ущербъ цѣлому обществу.
Мы знаемъ какимъ характеромъ отличаются всѣ человѣческія произведенія, какъ въ области философіи, литературы и искусства, такъ и въ области мануфактуры. Производительность эта состоитъ не въ сотвореніи (въ метафизическомъ смыслѣ этого слова) идеи или тѣлъ, но въ приданіи извѣстной формы матеріи и идеямъ, формы чисто индивидуальной и скоропреходящей. За подобное приданіе формы, а иногда еще и за первенство открытія вы даруете писателю право, которое обнимаетъ и самую идею, т. е. то, что безлично, неподвижно, обще всѣмъ людямъ. Я увѣренъ, что эта идея, сегодня впервые открытая и выраженная, которую вы такъ великодушно обращаете въ собственность нашедшаго ее писателя, завтра могла бы быть открыта другимъ, а черезъ десять лѣтъ и нѣсколькими вдругъ. Несомнѣнно, что когда настала пора появленія какой либо идеи, то она является одновременно въ нѣсколькихъ мѣстахъ, такъ что первенство открытія ничего не значитъ въ сравненіи съ неизмѣримостью движенія общечеловѣческой мысли. Дифференціальное исчисленіе почти въ одно и то же время было открыто Лейбницемъ, Ньютономъ и Ферма и по нѣкоторымъ указаніямъ перваго было отгадано Вернульи. Взгляните на поле: можете ли вы сказать, который колосъ раньше всѣхъ вышелъ изъ земли и есть ли возможность предположить, что всѣ колосья вышли изъ земли благодаря иниціативѣ перваго. Почти таково же и положеніе тѣхъ творцовъ (какъ ихъ называютъ), которыхъ хотятъ обратить въ какихъ то благодѣтелей человѣческаго рода. Они увидѣли, выразили то, что уже было въ мысли общества; они сформулировали законъ природы, который рано или поздно неминуемо долженъ быть сформулированъ, такъ какъ явленіе извѣстно; они придали болѣе или менѣе красивый видъ предмету, уже задолго до нихъ идеализированному въ воображеніи народа. Что касается до литературы и искусства, то въ этихъ сферахъ всѣ усилія генія должны быть направлены на то, чтобы выразить идеалъ массы. Творчество (даже въ этомъ тѣсномъ смыслѣ), въ особенности если оно вполнѣ удачно, безъ всякаго сомнѣнія, уже достойно благодарности; но зачѣмъ лишать человѣчество его достоянія, зачѣмъ обращать науку и литературу въ какія то ловушки для разсудка и свободы?
Интеллектуальная собственность сверхъ того, что изъявляетъ притязаніе на общественное достояніе, отнимаетъ еще у общества и ту законную часть, которая принадлежитъ ему, въ произведеніи всякой идеи и всякой формы.
Общество составляетъ группу; оно живетъ двоякою, реальною жизнью; какъ нѣчто собирательное и какъ множество индивидуумовъ. Дѣятельность его въ одно и тоже время и коллективная, и индивидуальная дѣятельность, мысль его также и коллективна, и индивидуальна. Все, что происходитъ въ этой группѣ, носитъ на себѣ такой характеръ двойственности. Конечно фактъ существованія коллективности еще не можетъ служить достаточною причиною для того, чтобы обратиться къ теоріи коммунизма и на оборотъ фактъ индивидуальности не даетъ намъ права не признавать общихъ правъ и интересовъ. Въ этомъ то распредѣленіи и равновѣсіи коллективныхъ и индивидуальныхъ силъ, т. е. въ справедливости, и заключается сущность науки управленія.
Въ новомъ законѣ о литературной собственности интересы индивидуума вполнѣ гарантированы; но что же достанется на долю общества? — Конечно общество должно вознаградить автора за его трудъ и даже, если хотите, за его иниціативу, но вмѣстѣ съ тѣмъ общество имѣетъ и свою долю въ этомъ произведеніи, оно должно участвовать въ собираніи плодовъ. Эту законную долю общество получаетъ посредствомъ договора мѣны, благодаря которому вознагражденіе соразмѣряется съ услугой. Интеллектуальная же собственность напротивъ того ничего не оставляетъ на долю общества, но все отдаетъ автору. Итакъ, въ проэктированномъ законѣ мы видимъ во первыхъ: признаніе продажными вещей, по самой природѣ своей не продажныхъ, и во вторыхъ: нарушеніе правъ общества. Перейдемъ къ приложенію закона.
§ 3. Присвоеніе интеллектуальной собственности
Неизбѣжнымъ, страшнымъ послѣдствіемъ новаго закона, несмотря ни на всѣ уступки, которыя могъ бы сдѣлать законодатель, ни на протесты тѣхъ, которые требуютъ введенія литературной монополіи, будетъ то, что не только самое произведеніе, но и общая всѣмъ, безличная, неотчуждаемая идея — превратится въ собственность. Въ этомъ случаѣ содержаніе нераздѣльно отъ формы; одно неизбѣжно слѣдуетъ участи другаго. Въ результатѣ окажется, что кромѣ монополизированной книги нельзя будетъ ни читать, ни писать никакой другой, нельзя будетъ имѣть никакой другой мысли, кромѣ мысли писателя-собственника.
Возьмемъ для примѣра Ариѳметику Безу и для удобства предположимъ, что Безу первый изобрѣлъ письменную нумерацію, четыре правила, пропорціи, логарифмы и т д. Безу издаетъ свою Ариѳметику и законъ даруетъ ему право вѣчной продажи этого сочиненія. Слѣдовательно, всѣ другія ариѳметики будутъ запрещены, такъ какъ очевидно, что здѣсь содержаніе преобладаетъ надъ формой; что отъ разности редакціи сущность нисколько не измѣняется; что ариѳметическія дѣйствія всегда одни и тѣже; что таблицы логариѳмовъ всегда одинаковы; что ариѳметическія знаки, языкъ, опредѣленія — не измѣняются. Такимъ образомъ для всей Франціи, для всей Европы будетъ существовать только одинъ учебникъ Безу и всѣ тѣ, которые захотятъ выучиться считать должны будутъ учиться по этому учебнику.
Все вышесказанное можетъ относиться и къ учебникамъ геометріи, алгебры, физики и проч. Слѣдовательно, всякая конкуренція, для этихъ издѣлій, все достоинство которыхъ заключается въ идеѣ, будетъ уничтожена; (подъ конкуренціей въ этомъ случаѣ я подразумѣваю возможность воспроизвести идею изобрѣтателя въ другихъ выраженіяхъ). Однимъ словомъ, такъ какъ содержаніе преобладаетъ надъ формою, то и будетъ существовать одна только книга, по весьма простой причинѣ, что идея одна и таже: Una idea, unus auctor, unus liber.
Возьмемъ другой примѣръ; мы только что видѣли какъ содержаніе преобладаетъ надъ формой, теперь же увидимъ какъ форма беретъ верхъ надъ содержаніемъ.
Въ силу одного закона 1791-го года, подтвержденнаго въ послѣднее время, молитвенники сдѣлались епископальною собственностію. Въ каждой епархіи они продаются въ пользу епархіальнаго духовенства, во всякомъ случаѣ никто не можетъ ихъ продавать безъ разрѣшенія духовенства. Слѣдствіемъ этого присвоенія было то, что всѣ молитвенники стали похожи одинъ на другой, такъ что вѣрующій можетъ молиться Богу только по извѣстной формѣ и въ выраженіяхъ, предписанныхъ высшимъ духовенствомъ. «Церковные часы», «Ангелы путеводители» и всѣ тому подобныя книги духовнаго содержанія могутъ продаваться только съ разрѣшенія Епископа. Здѣсь, говорю я, форма преобладаетъ надъ содержаніемъ, и въ самомъ дѣлѣ, какая сущность этихъ книгъ? Это стремленіе души къ Богу, на котораго она смотритъ, какъ на отца, творца, искупителя, олицетвореніе справедливости и наконецъ, какъ на мстителя, наказующаго за грѣхи. Основываясь на такихъ общихъ, неопредѣленныхъ данныхъ, понятно, что можно разнообразить выраженія до безконечности и писать книги на столько отличныя одна отъ другой на сколько Батрахоміомахія отличается отъ Илліады. Но церковь предупредила подобную дѣятельность, она составила формулы для молитвъ, сочинила утреннія и вечернія молитвы съ сохраненіемъ за собою права перевода и истолкованія. Слѣдовательно, дѣйствительно здѣсь форма преобладаетъ надъ содержаніемъ, такъ какъ по закону никто не можетъ учить дѣтей молиться Богу и распространять формулы славословія, неодобренныя духовенствомъ. Нетрудно было бы причислить къ той или другой категоріи, т. е. къ научнымъ книгамъ, въ которыхъ содержаніе преобладаетъ надъ формой, или къ религіознымъ, въ которыхъ форма преобладаетъ надъ содержаніемъ, всѣ произведенія литературы и искусства и присвоивать себѣ то форму въ ущербъ идеѣ, то идею въ ущербъ формѣ.
Разъ что какое нибудь сочиненіе философскаго, или политико-экономическаго, или юридическаго содержанія, заключающее новыя, оригинальныя идеи будетъ признано классическимъ, то оно исключитъ всѣ прочія, подобныя ему сочиненія, сущность которыхъ будетъ та же, съ измѣненіемъ лишь выраженій. Всякій знаетъ, что преступленіе противъ литературной собственности не заключается только въ заимствованіи чужихъ фразъ, имени, но и въ присвоеніи чужаго ученія, чужаго метода, чужой идеи и этотъ родъ воровства принадлежитъ къ самымъ низкимъ. Существуютъ разныя «философіи» — Декарта, Малебранша, Спинозы, Канта и т. д.; есть двѣ книги, носящія заглавіе: «Доказательство существованія Бога», — одна Кларка, другая Фенелона; есть «Нравственность» Зенона и другая «Нравственность» Эпикура и т. д. Выдача автору безсрочной привилегіи на изданіе и измѣненіе своего сочиненія принесетъ большой ущербъ книгопродавцамъ, уничтоживъ всѣхъ подражателей, контрафакторовъ, копіистовъ, коментаторовъ и т. д.
Замѣтьте, что это будетъ совершенно логично и даже, съ нѣкоторой точки зрѣнія, полезно и нравственно. Всякая посредственность не посмѣетъ уже больше писать; вороны въ павлиныхъ перьяхъ будутъ изгнаны; болтовня прекратится. Конечно подобнымъ полицейскимъ мѣрамъ я предпочту судъ общественнаго мнѣнія (хотя оно иногда и заблуждается, а иногда долго не высказывается); но въ сущности требованія собственниковъ будутъ все таки совершенно основательны и рано или поздно правительство, найдя и въ этомъ свою выгоду окажетъ имъ справедливость.
То же самое можно сказать и о твореніяхъ искусства, сущность которыхъ также заключается не въ выборѣ предметовъ, но въ формѣ, сообщонной идеалу.
Напримѣръ про драматическаго артиста говорятъ, что онъ создалъ роль и въ самомъ дѣлѣ истинный артистъ только по этому творчеству и узнается. Слѣдовательно, зачѣмъ же позволять другому артисту, искуссному въ подражаніи, но неспособному къ созданію ролей, завладѣвать собственностью своего товарища и играть не обдумывая тѣ же роли, благодаря только стараніямъ другаго. Всѣхъ подражателей нельзя назвать артистами, ихъ можно терпѣть только до тѣхъ поръ, пока они не искажаютъ оригинала. Что же изъ этого слѣдуетъ? Для того, чтобы гарантировать драматическому артисту ненарушимость его права, которое также священно, какъ и право автора, нужно запретить всякому подражать ему, что неисполнимо; или запретить всѣмъ другимъ представленіе той же пьесы, что уже совершенно нелѣпо.
Все вышесказанное можетъ относиться и къ живописи, и къ скульптурѣ, и къ поэзіи, и къ роману. Поэтическая идея точно также можетъ быть украдена, какъ воруется алгебраическая идея или какое нибудь изобрѣтеніе; въ мірѣ искусствъ есть столько же людей, живущихъ этимъ родомъ воровства, сколько и въ мірѣ промышленности и мануфактуры. Если только будетъ принятъ законъ о художественной и литературной собственности, то онъ долженъ будетъ предвидѣть всѣ эти случаи воровства, долженъ будетъ учредить особый родъ присяжныхъ экспертовъ и такъ какъ форма преобладаетъ надъ содержаніемъ, то мы придемъ наконецъ къ тому, что будемъ обращать въ собственность и самые сюжеты сочиненій, какъ то дѣлали Египтяне, жрецы которыхъ одни только имѣли право, по разъ установленнымъ правиламъ, производить барельефы, статуи, сфинксы, обелиски, строить храмы и пирамиды. Вотъ до чего доводитъ насъ логика, которая какъ извѣстно всегда безжалостна въ своихъ приговорахъ.
§ 4. Продолженіе предъидущаго: пожалованіе, скупъ, фаворитизмъ
Мы уже видѣли какимъ образомъ законное обращеніе литературнаго произведенія въ собственность ведетъ къ обращенію въ собственность и самыхъ идей. До сихъ поръ я говорилъ обо всемъ только съ точки зрѣнія теоріи, теперь же покажу, что и съ практической стороны весьма не трудно осуществить подобное присвоеніе, во многомъ оно даже уже и совершилось.
Вы, можетъ быть, думаете, что тѣ произведенія литературы, которыя сдѣлались общественною собственностью еще до обнародованія новаго закона, останутся въ прежнемъ положеніи; что они по крайней мѣрѣ будутъ служить защитою отъ распространенія литературной собственности и злоупотребленія ею. Но все это только кажется; древніе авторы тоже будутъ присвоены и вотъ какимъ образомъ:
Профессоръ, при изданіи какого нибудь греческаго или латинскаго автора, прибавляетъ отъ себя введеніе, примѣчанія, біографію автора, или словарь. Совѣтъ университета признаетъ его изданіе за лучшее и съ тѣхъ поръ только оно одно и будетъ продаваться. Такъ какъ прибавленія, сдѣланныя издателемъ — творенія его ума, то они и обращаются въ собственность издателя. Всякому будетъ позволено перепечатывать древній текстъ и снабжать его какими угодно глоссами, но будетъ запрещено присвоивать себѣ трудъ знаменитаго комментатора. Слѣдовательно конкуренція будетъ невозможна, прибавочное сдѣлается главнымъ и «Георгики», «Метаморфозы», «Письма Цицерона» — сдѣлаются источникомъ вѣчнаго дохода для издателя, который положительно будетъ въ состояніи говорить: мой Виргилій, мой Овидій, мой Цицеронъ. Такимъ, или почти такимъ образомъ во Франціи ведется торговля классическими книгами.
Аббатъ Ломондъ, посвятившій всю свою жизнь воспитанію юношества и умершій въ совершенной бѣдности продавалъ свои «Основныя правила французской грамматики» по 50-ти сантимовъ. Грамматика гг. Ноеля и Шапсаля, болѣе обширная, втрое дороже. Между тѣмъ расходы на изданіе этой грамматики весьма немногимъ превышаютъ расходы на изданіе книги Ломонда. Несмотря на такое огромное различіе въ цѣнѣ грамматика Ноеля и Шапсаля заняла первое мѣсто въ ряду всѣхъ подобныхъ изданій; она сдѣлалась выгоднымъ предметомъ торговли и конечно часто служила объектомъ контрафакціи. Я не знаю какая грамматика считается лучшею въ настоящее время, я говорю о тридцатыхъ годахъ. Грамматика гг. Ноеля и Шапсаля была для нихъ вѣчнымъ источникомъ дохода, а между тѣмъ эти господа, занимая высшія должности въ университетѣ и получая за это приличное содержаніе, должны бы въ замѣнъ этого посвятить государству весь свой трудъ, тѣмъ болѣе что вліяніе ихъ, какъ профессоровъ было конечно одною изъ причинъ распространенія ихъ грамматики. Они объ одномъ только и думали, какъ бы накопить денегъ, а правительство потворствовало этому стремленію. Въ настоящее время къ пожизненному вознагражденію хотятъ прибавить еще и вѣчную привилегію. Слѣдовательно нужно проститься со всякимъ грамматическимъ сочиненіемъ, съ литературною критикою, лексикографіею и т. п. Обращаясь въ собственность, все становится неподвижнымъ. При такомъ порядкѣ вещей очень легко понять, какимъ образомъ сочиненія, которыя не могли бы просуществовать и десяти лѣтъ, будутъ существовать цѣлые вѣка. Время отъ времени какой нибудь министръ, найдя, что такое то изданіе устарѣло, передастъ одному изъ своихъ креатуръ привилегію продажи подобно тому, какъ передаютъ изъ рукъ въ руки содержаніе оброчныхъ статей. И противъ этого ничего нельзя будетъ сказать. Съ одной стороны правительство только воспользуется своимъ правомъ, объявивъ, что такое то сочиненіе лучше другаго, съ другой стороны, оно не посягнетъ ни на конкуренцію, ни на право собственности.
Этотъ родъ пожалованія можетъ имѣть самое разнообразное примѣненіе. Разъ что установится такого рода литературная собственность можно положительно сказать, что самыя замѣчательныя, самыя популярныя сочиненія никогда не сдѣлаются общественною собственностью; наслѣдники авторовъ никогда не откажутся отъ своей привилегіи. Если же какой нибудь посредственный писатель, пользующійся благосклонностью правительства, напишетъ книгу, которая не будетъ расходиться, то правительство въ видахъ общественной пользы купитъ у автора его сочиненіе. Такимъ образомъ фаворитизмъ перенесется въ область свободной мысли, свободнаго искусства. Скажу больше, — истинная заслуга будетъ уничтожена, нейтрализирована, благодаря подлому направленію конкуренціи, возбуждаемой, въ случаѣ надобности, правительствомъ. Пусть явится такое замѣчательное сочиненіе, которое было бы опасно запретить, но которое вмѣстѣ съ тѣмъ разоблачаетъ тайныя мысли и политику правительства, тотчасъ же сошлются на требованіе общественной пользы и сочиненіе будетъ измѣнено, очищено, урѣзано или даже и вовсе уничтожено путемъ экспропріаціи.
Естественно, что и въ сочиненіяхъ Вольтера, Дидро, Руссо, Вольнея, есть много такихъ хорошихъ, разумныхъ, нравственныхъ, полезныхъ мыслей, которыхъ жаль было бы лишиться. Какъ бы непріязнено правительство не относилось къ философіи, оно все таки не рѣшится уничтожить всѣхъ трудовъ подобныхъ писателей. Съ другой стороны, нельзя не сознаться, что у всѣхъ этихъ писателей можно встрѣтить много ошибочнаго, несовременнаго, невѣрнаго. Кромѣ того, много ли такихъ капиталистовъ, которые могли бы издать семьдесятъ томовъ сочиненій Вольтера, тридцать томовъ Руссо, двадцать пять Вольнея и т. д. Изданіе избранныхъ сочиненій, съ прибавкою критическихъ замѣтокъ, разбора и общаго вывода, удовлетворитъ всѣмъ требованіямъ и уничтожитъ неудобства, представляемыя полнымъ изданіемъ. Если подобныя изданія избранныхъ сочиненій, поощряемыя и издаваемыя правительствомъ продаются за весьма умѣренную цѣну, кому послѣ того прійдетъ въ голову издавать полныя сочиненія. Благодаря такой законной, раціональной, даже нравственной системѣ очень легко сдѣлать Вольтера — вѣрующимъ, Руссо — консерваторомъ, Дидро — роялистомъ и т. д. Поручите г. Ламартину издать Рабеле или Лафонтена и вы увидите что онъ изъ нихъ сдѣлаетъ.{16}
Такимъ образомъ въ рукахъ правительства будетъ жизнь и смерть литературнаго произведенія; правительство будетъ въ состояніи произвольно уменьшать или увеличивать срокъ существованія книги, отъ него будетъ зависѣть составить и уничтожить славу извѣстнаго сочиненія; всѣ мысли, таланты, геніи будутъ во власти правительства. Противъ подобной власти не устоять никакой оппозиціи. Право собственности и экспропріація, конкуренція и критика будутъ служить правительству вѣрными средствами для уничтоженія всякой мысли, которой оно не раздѣляетъ, всякого выраженія, противнаго его идеямъ. Ни въ литературѣ, ни въ философіи, ни въ искусствѣ не останется жизни и мы, подобно древнимъ Египтянамъ, сдѣлаемся народомъ мумій, іероглифовъ и сфинксовъ.
§ 5. Періодическія изданія
Первый человѣкъ, возъимѣвшій мысль издавать газету во Франціи, былъ докторъ Ренодо (Renaudot), основатель «Французской газеты» (Gazette de France), которая начавъ свое существованіе въ 1634 году продолжала впослѣдствіи издаваться сыновьями Ренодо и дожила до настоящаго времени.
Мысль издавать журналъ, какъ съ литературной, такъ и съ промышленной точки зрѣнія весьма удобно можетъ быть обращена въ объектъ привилегіи и права собственности. Человѣкъ, бывшій въ одно и то же время и учонымъ, и литераторомъ, и типографомъ, и книгопродавцемъ, вздумалъ ежедневно давать публикѣ листъ бумаги, заключающій въ себѣ краткій перечень событій политическихъ, военныхъ, административныхъ, судебныхъ, академическихъ, учоныхъ, художественныхъ, духовныхъ и литературныхъ; отчотъ о биржѣ и театрѣ, иностранныя извѣстія, критическія замѣтки, объявленія и проч. Не богатая ли это, не плодотворная ли мысль, могущая дать самые счастливые результаты не только въ финансовомъ, но и въ умственномъ, и нравственномъ отношеніи? Создавая такой журналъ, авторъ, кромѣ геніальнаго произведенія, создалъ еще совершенно новый родъ литературы. Если существуетъ какое нибудь литературное произведеніе, подходящее подъ условія собственности, такъ это именно вышеприведенное.
Это еще не все; чтобы достигнуть своей цѣли и усовершенствовать свой журналъ этотъ же самый человѣкъ учредилъ товарищество и собралъ значительные капиталы. Редакторы, выбранные изъ самыхъ знаменитыхъ писателей, получали отъ него огромное жалованіе; во всѣхъ главныхъ городахъ провинцій, во всѣхъ столицахъ Европы онъ имѣлъ хорошихъ корреспондентовъ; однимъ словомъ, онъ употреблялъ всѣ средства, чтобы придать своему журналу всесторонній интересъ. Онъ принялъ даже мѣры къ тому, чтобы въ провинціяхъ издавать небольшія газеты, которыя служили бы снимками съ парижской. Чтобы удовлетворить всѣмъ требованіямъ, всѣмъ состояніямъ, Ренодо хотѣлъ издавать еженедѣльную газету и ежемѣсячный журналъ, которыя заключали бы въ себѣ сущность всего того, что писалось въ ежедневной газетѣ и которые были бы похожи на изданія, въ настоящее время носящія названіе обозрѣній (revues).
По принципу первенства открытія и литературной собственности, король даровалъ бы Ренодо вѣчную привилегію, имѣющую силу во всемъ государствѣ. Всѣмъ было бы запрещено издавать газеты или какія либо другія періодическія изданія, которыя конечно могли бы быть только подражаніемъ французской газетѣ. Что можетъ быть справедливѣе этого? Король такимъ образомъ только воздалъ бы должное произведенію генія, онъ не могъ бы позволить, чтобы другіе, научонные его примѣромъ и увлечонные его успѣхомъ стали бы отбивать подписчиковъ и раззорять изобрѣтателя. Даже и тѣ возраженія, что другая газета будетъ говорить о событіяхъ въ иныхъ выраженіяхъ, будетъ смотрѣть на факты съ другой точки зрѣнія, что она будетъ заключать въ себѣ то, что пропущено въ первой, наконецъ будетъ съ нею полемизировать, не могутъ быть приняты въ соображеніе, потому что разрѣшеніе изданія другой газеты есть нарушеніе правъ перваго изобрѣтателя.
Итакъ вся Франція обязана будетъ читать только одну газету, мыслить только такъ, какъ то благоугодно будетъ господину Ренодо, который съ своей стороны будетъ дѣйствовать по инструкціямъ. Защитники литературной собственности скажутъ, что я преувеличивалъ послѣдствія, вытекающія изъ принятія ихъ принципа, чтобы тѣмъ легче доставить себѣ удовольствіе опровергнуть этотъ принципъ. Но пусть они посмотрятъ, что только дѣлается въ настоящее время, при тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ находится французская пресса; журналы наполнены мыслями опасными не для правительства, которое имѣетъ возможность защищаться, но для народа, для тѣхъ партій и тѣхъ мнѣній, представителями которыхъ они должны были бы служить. А между тѣмъ право литературной собственности еще не провозглашено, конкуренція еще продолжаетъ существовать, словомъ привилегіи еще нѣтъ. Позволеніе издавать журналъ, данное министромъ можетъ равняться подарку цѣною въ 100,000 франковъ. Это то же самое, что и концессія доковъ и желѣзныхъ дорогъ. Разрѣшеніе журнала это патентъ на существованіе извѣстнаго мнѣнія, извѣстной партіи, точно также какъ и запрещеніе журнала есть умерщвленіе этой партіи.
Монополизированный журнализмъ держитъ въ своихъ рукахъ и политику, и биржу, и литературу, и искусства, и науки, и церковь, и государство. Кромѣ того, онъ имѣетъ бездну источниковъ дохода: за припечатаніе объявленія платятъ деньги, за отчеты о какомъ либо предпріятіи, въ какомъ бы онъ духѣ не былъ написанъ, непремѣнно платитъ та или другая сторона, за рекламу платится еще дороже и т. д. Справедливость, истина, разумъ, всѣ они давно перестали быть безвозмездными, всѣ они подобно лжи, пристрастію, софизму, — обратились въ такія услуги, которыя даромъ не оказываются.
За отсутствіемъ свободы мнѣній всѣ общественныя отношенія основываются на интригахъ и барышничествѣ; такова обѣтованная земля продажнаго журнализма, содѣйствующаго развитію политическаго рабства, спекуляцій, промышленныхъ и литературныхъ рекламъ, филантропическаго надувательства, словомъ всевозможныхъ видовъ шарлатанства. Въ настоящую минуту, благодаря существующему законодательству, мы находимся еще въ чистилищѣ, но стоитъ только обнародовать новый законъ о литературной собственности и мы перейдемъ въ область вѣчной муки.
§ 6. О налогѣ на литературную собственность
Понятіе собственности неизбѣжно влечотъ за собою понятіе налога. Если литературная собственность будетъ уравнена съ поземельною, то, принося доходъ, она должна подлежать налогу. Чтобы быть правильнымъ, этотъ налогъ долженъ существовать въ двухъ формахъ: въ видѣ прямаго и постояннаго, пропорціональнаго пространству и внѣшнему виду собственности, и въ видѣ косвеннаго, зависящаго отъ размѣра эксплуатаціи. Если произведеніе не приноситъ столько дохода, чтобы изъ него можно было заплатить прямой налогъ, то авторъ принужденъ будетъ покинуть его, какъ покидаютъ безплодную землю; такимъ образомъ констатируется естественная смерть сочиненія. Какъ вещь никому не принадлежащая это произведеніе сдѣлается собственностью государства, которое и можетъ дѣлать съ нимъ, что угодно; сдать его въ архивъ или передать какому нибудь спекулянту, съумѣющему извлечь изъ него пользу.
Мысль о налогѣ на произведенія ума нисколько не пугаетъ защитниковъ литературной собственности. «Отчего же», говоритъ Гетцель, «литературная собственность не будетъ нести такихъ же повинностей, какъ и всѣ остальныя собственности; не лучше ли платить подати, но за то имѣть собственность постоянную, чѣмъ пользоваться только временнымъ правомъ собственности». Это то же самое, что сказать: не лучше ли имѣть майоратъ, приносящій 50,000 франковъ ежегоднаго дохода и платить за это 3,000 франковъ казнѣ, да расходовать 15,000 фр. на поддержаніе этого майората, чѣмъ довольствоваться половиннымъ окладомъ.
Г. Гетцель, думающій, что онъ разрѣшилъ задачу литературной собственности, такъ какъ въ качествѣ книгопродавца-издателя указалъ болѣе или менѣе удобныя средства для установленія авторскихъ правъ и пользованія ими, самымъ наивнымъ образомъ доказываетъ справедливость моего мнѣнія, что и онъ, вмѣстѣ съ гг. Альфонсомъ Карромъ, Аллури, Пельтаномъ, Улбахомъ и друг., ничего въ этомъ дѣлѣ не понимаетъ.
Онъ исходитъ изъ того знаменитаго принципа Альфонса Карра, что «литературная собственность такая же есть собственность, какъ и всякая другая» и возведя эту ерунду въ афоризмъ, доказываетъ, что весьма легко утвердить за авторомъ вѣчное право на полученіе извѣстнаго процента съ цѣны каждой продаваемой книги. Но прежде всего нужно именно узнать есть ли литературная собственность «такая же собственность какъ и всякая другая», т. е. можетъ ли литературное произведеніе породить собственность, аналогичную поземельной. Мы вывели совершенно противное заключеніе, сначала изъ политической экономіи, а потомъ изъ эстетики, гипотеза же объ обложеніи умственныхъ произведеній особаго рода контрибуціей, еще болѣе подтверждаетъ нашъ выводъ.
Напомнимъ въ послѣдній разъ о томъ, о чомъ мы достаточно уже говорили, что произведенія литературы и искусства принадлежатъ къ категоріи вещей непродажныхъ, вещей, для которыхъ гибельно примѣненіе къ нимъ принципа торгашества, барышничества. Я болѣе уже не возвращусь къ тому, что говорено объ этомъ предметѣ: это все такія истины, которыхъ нельзя вывести посредствомъ силлогизмовъ или алгебраическихъ формулъ, но которыя вытекаютъ изъ соціальной необходимости, которыя понятны всякому, въ комъ сохранилось хотя малѣйшее нравственное чувство. Наложить налогъ на науки, поэзію, искусство, — значило бы тоже что наложить налогъ на набожность, справедливость и нравственность, — это было бы освященіемъ симоніи, продажности суда и шарлатанства.
Я охотно соглашусь, что въ сущности мы не хуже своихъ предковъ, но я не могу не сознаться, что въ настоящее время во всѣхъ умахъ замѣчается какое-то всеобщее замѣшательство. Мы потеряли ту деликатность чувствъ, ту утончонную честность, которыми въ прежнее время отличалась французская нація. Религіозное и политическое равнодушіе, распущенность семейной нравственности и сверхъ всего этого рѣшительное преобладаніе идеализированнаго утилитаризма развратили насъ, убили въ насъ много хорошихъ способностей. Понятіе безвозмездной добродѣтели свыше нашего пониманія и свыше нашего темперамента; для насъ перестали быть понятными и чувство собственнаго достоинства, и свобода, и радость, и любовь. Я очень хорошо понимаю, что мы должны получать какое нибудь вознагражденіе за свой трудъ, но съ другой стороны думаю, что мы обязаны также оказывать другъ другу уваженіе и сочувствіе, соблюдать справедливость во взаимныхъ отношеніяхъ и давать другъ другу хорошіе примѣры, не ожидая за то никакой награды, nihil inde sperantes, что честность наша должна быть основана на безкорыстномъ чувствѣ справедливости. Подобныя правила должны бы считаться основными законами общежитія, а между тѣмъ въ наше время ихъ вовсе не признаютъ. Мы все сводимъ къ полезному, за все хотимъ получать вознагражденіе. Я зналъ одинъ журналъ, который впродолженіи первыхъ шести мѣсяцевъ своего существованія, велъ дѣло честно и безпристрастно для того только, чтобы впослѣдствіи дороже брать за свое молчаніе и свои рекламы. Правило, что только то и можно уважать, за что ничего не платится, сдѣлалось въ нашихъ глазахъ парадоксомъ. Вотъ почему, поставляя принципъ непродажности произведеній нашихъ эстетическихъ способностей и выводя изъ этого принципа безнравственность интеллектуальной собственности и налога на торговлю художественными и литературными произведеніями, я не могу не обратиться къ внутреннему чувству читателя и не сказать ему, что если прекрасное, справедливое, священное и истинное не трогаетъ больше его душу, то я не могу подѣйствовать на него никакими убѣжденіями. Въ такомъ случаѣ мои разсужденія будутъ совершенно излишни и я только даромъ буду тратить и время и слова.
Итакъ я повторяю, что налогъ на просвѣщеніе, на учебники, а вслѣдствіе того и на распространеніе, науки, философіи, литературы и искусствъ равнозначителенъ налогу на обѣдни, на совершеніе таинствъ, подобный же налогъ конечно въ высшей степени безнравствененъ. Весьма вѣроятно, что съ перваго раза налогъ на книги не остановитъ ихъ обращенія, но современемъ нравственныя послѣдствія этого налога будутъ ужасны. Признавши, что все, до сихъ поръ считавшееся священнымъ, неприкосновеннымъ, даже со стороны казны, не принадлежащимъ къ области торговли, на будущее время должно считаться продажнымъ, подлежащимъ налогу и могущимъ составить объектъ права собственности, вы однимъ почеркомъ пера произведете въ нравственномъ мірѣ самую страшную революцію. Все будетъ матеріализировано и унижено передъ лицомъ неумолимаго, какъ древняя судьба, фиска, который такимъ образомъ будетъ стоять выше разума, совѣсти и идеала. Ничего нельзя будетъ назвать прекраснымъ, великодушнымъ, величественнымъ и священнымъ, на все будутъ смотрѣть только съ меркантильной точки зрѣнія, все будетъ оцѣнено на деньги и все будетъ уважаемо лишь на столько, на сколько содѣйствуетъ нашему наслажденію. Заниматься поэзіей и краснорѣчіемъ станутъ лишь тогда, когда это будетъ выгодно; надъ безкорыстною честностью будутъ насмѣхаться. Такъ какъ и гражданскій и уголовный кодексъ, и декалогъ и евангеліе, предписывая человѣку что дѣлать и чего не дѣлать, не назначили вознагражденія за исполненіе этихъ предписаній и такъ какъ придется согласиться съ Бентамомъ и со всей утилитарной школой, что справедливость — выгодна, то преступленія и проступки обратятся просто въ контрабанду. Честность будетъ понятіемъ условнымъ: какая упрощонность! Еврей совершаетъ надъ собою обрѣзаніе въ знакъ того, что онъ освобождается отъ тѣла и отказывается отъ нечистоты; мы же, которымъ Христосъ проповѣдывалъ обрѣзаніе сердца, уничтожимъ въ себѣ и благородство, и добродѣтель, и ободряющій, подкрѣпляющій насъ идеалъ. Мы оправдаемъ слова Горація и сдѣлавъ изъ философіи стойло для свиней и гордясь подобною гнусностью, будемъ восторгаться своимъ прогрессомъ!
Не думаю, чтобы противникамъ моимъ были понятны подобныя размышленія. Не то, чтобы я сомнѣвался въ ихъ нравственности, но фразерство притупило ихъ умственныя способности. Литература для той умственной среды, въ которой они живутъ, ни что иное какъ одинъ изъ видовъ парижскихъ издѣлій, на искусство они смотрятъ какъ на изготовленіе дѣтскихъ игрушекъ. Увлечонные собственною своею болтливостью они принимаютъ свои промахи за новыя открытія. Всякій, вздумавшій открыть имъ глаза, обзывается софистомъ и чѣмъ болѣе ерунды они несутъ, тѣмъ болѣе считаютъ себя вдохновенными людьми. Развѣ вы не слышите какъ они ежедневно кричатъ о порабощеніи и застоѣ прессы? Но берегитесь! они отстаиваютъ не истину, а только свою промышленность. Рвеніе, съ которымъ они стоятъ за свободу прессы не мѣшаетъ имъ требовать установленія безсрочной ренты въ пользу пишущей братьи. Они покраснѣли бы отъ стыда если бы могли видѣть въ какія противорѣчія впадаютъ; но къ счастію они слѣпы{17}.
§ 7. Учрежденіе промышленной собственности по образцу литературной: возстановленіе цеховъ и корпорацій
Учрежденіе литературной собственности, необходимо влечотъ за собою видоизмѣненіе промышленныхъ привилегій, а вскорѣ затѣмъ и возстановленіе всей феодальной системы. Очевидно, что форма, приданная мысли писателемъ, не болѣе священна, не болѣе носитъ на себѣ отпечатокъ личности, чѣмъ формула учонаго или изобрѣтеніе промышленника и что если безпрерывная поземельная рента можетъ быть установлена въ пользу первой, то въ ней нельзя отказать и двумъ послѣднимъ. Всѣ ограниченія, предлагаемыя по этому поводу защитниками литературной собственности, для которой гибельно подобное заключеніе, представляются пустыми словами. Это впрочемъ понималъ и принцъ Луи-Наполеонъ, когда въ письмѣ къ Жобару, проповѣдуя безсрочность привилегій, онъ высказалъ мнѣніе, которое мы уже приводили: «Интеллектуальное произведеніе такая же собственность, какъ и земля или домъ, оно должно пользоваться тѣми же правами и не можетъ быть нарушаемо иначе, какъ въ интересѣ общественной пользы».
Нѣтъ ремесла, которое въ настоящее время не было бы осаждаемо и забрасываемо нѣсколькими привилегированными изобрѣтеніями. Патенты на изобрѣтенія, превращенные по желанію Жобара въ собственность, повели бы къ привилегированію эксплуатацій, къ возстановленію цеховъ съ тою лишь разницею, что въ прежнее время цеховое право было леннымъ правомъ, тогда какъ теперь было бы оно основано на мнимомъ правѣ собственности.
Во первыхъ, нельзя отрицать, что со введеніемъ безсрочныхъ привилегій, конкуренція получитъ смертельный ударъ. Промышленная и коммерческая свобода только тѣмъ и поддерживается, что привилегіи срочны и черезъ нѣсколько лѣтъ изобрѣтеніе дѣлается общественнымъ достояніемъ. Промышленники и фабриканты не привилегированные, принужденные употреблять обыкновенные, старые способы производства, ждутъ не дождутся истеченія срока привилегіи, который для нихъ есть часъ освобожденія. Иногда несчастные фабриканты выходятъ изъ этаго грустнаго положенія тѣмъ, что сами въ свою очередь дѣлаются изобрѣтателями, иногда также случается, что патентованное изобрѣтеніе нейдетъ въ ходъ потому, что на него нѣтъ спроса, или потому, что оно преждевременно, плохо обдумано и явилось при неблагопріятныхъ условіяхъ. Какъ бы то ни было, но срочныя привилегіи и конкуренція, дѣйствуютъ другъ на друга какъ два цилиндра, вертящіеся въ различныя направленія; эти два дѣятеля служатъ поддержкой для труда и двигателями прогресса. Я согласенъ съ тѣмъ, что есть много несчастныхъ изобрѣтателей; есть такіе, которыхъ подлѣйшимъ образомъ ограбили; очень часто полезное изобрѣтеніе остается безплоднымъ, или раззоривъ изобрѣтателя обогащаетъ презрѣнныхъ спекуляторовъ. Все это указываетъ на необходимость произвести реформу, какъ въ законодательствѣ о привилегіяхъ, такъ и въ общественной экономіи и нравахъ. Необходимо удовлетворять требованіямъ свободы и соблюсти права генія, словомъ необходимо установить прочныя гарантіи и для личной иниціативы, и для дешевизны продуктовъ, и для общественнаго благосостоянія.
Но, при безсрочности привилегій, необходимымъ послѣдствіемъ которой было бы преобладаніе свободы надъ геніемъ или генія надъ свободой, конкуренція не могла бы существовать и мы вскорѣ впали бы въ неподвижность. «Нѣтъ» говоритъ Жобаръ, «противъ безсрочныхъ привилегій вы можете выставить постоянную конкуренцію новыхъ изобрѣтеній». Это возраженіе, съ перваго взгляда кажущееся удовлетворительнымъ, падаетъ при практической его повѣркѣ.
Триптолемъ изобрѣлъ соху, до сихъ поръ еще употребляемую въ нѣкоторыхъ странахъ. Соха есть орудіе состоящее: 1) изъ остроконечнаго сошника, насаженнаго на рукоятку какъ крючокъ на палку и предназначеннаго горизонтально поднимать землю; 2) изъ двухъ ручекъ, расталкивающихъ на право и на лѣво поднятую сошникомъ землю, не перевертывая ее. Триптолемъ получилъ привилегію на исключительное право фабрикаціи и продажи этого орудія. Впослѣдствіи несовершенство подобной сохи было доказано. Одинъ земледѣлецъ прибавилъ къ ней орало, предназначенное бороздить землю вертикально, расширилъ сошникъ съ одной стороны, уничтожилъ одну изъ двухъ ручекъ, округлилъ и приправилъ другую такимъ образомъ, что земля, разрѣзанная вертикально ораломъ и горизонтально сошникомъ, обращается вокругъ своей, оси и перевертывается верхъ дномъ. Третій земледѣлецъ ставитъ соху на колеса и дѣлаетъ нѣкоторыя улучшенія въ подробностяхъ. Каждый изъ этихъ изобрѣтателей въ свою очередь патентуется, какъ и первый, и получитъ безсрочную привилегію на фабрикацію или право безпрерывной ренты. Но тутъ нужно замѣтить три вещи.
Во первыхъ, съ земледѣльческой точки зрѣнія, эти постепенныя улучшенія въ сущности другъ съ другомъ не конкурируютъ, а только дополняютъ и поддерживаютъ другъ друга: такъ что если усовершенствованный плугъ Матье де Домбаля (Dombasle) и значительно лучше сохи Триптолема, то публика, обязанная платить ренту и тому и другому изобрѣтателю все таки ничего не выигрываетъ отъ существованія двухъ привилегій, вмѣсто одной. Результатъ будетъ лишь тотъ, что всѣ изобрѣтатели, трудившіеся надъ улучшеніемъ устройства плуга вмѣсто того, чтобы пользоваться каждому въ отдѣльности своей идеей, соединятся для фабрикаціи плуговъ и сохъ, составятъ товарищество для снабженія земледѣльческими инструментами всѣхъ странъ, гдѣ занимаются земледѣліемъ. Или же изобрѣтатели, за извѣстную плату и съ извѣстнымъ ограниченіемъ, передадутъ свое право фабрикаціи земледѣльческихъ орудій постороннимъ антрепренерамъ. Такимъ образомъ явится цехъ, корпорація людей, фабрикующихъ плуги и сохи. Если вслѣдъ за тѣмъ появится плугъ, приводимый въ движеніе паромъ, то онъ будетъ хорошо принятъ: правда въ такомъ случаѣ будетъ однимъ соучастникомъ больше, но за то увеличится и доходъ компаніи. Крайнимъ послѣдствіемъ всего этого будетъ то, что мелкіе земледѣльцы, не будучи въ состояніи купить плугъ, содержать упряжь и платить поземельную ренту изобрѣтателямъ, принужденные пахать лопатой, будутъ раззорены конкуренціей зажиточныхъ земледѣльцевъ. Вопросъ прогресса превращается такимъ образомъ въ вопросъ капитала: съ одной стороны развитіе земледѣлія усиливается, съ другой интересы мелкихъ земледѣльцевъ страдаютъ. Такимъ образомъ промышленная собственность становится опасною для собственности поземельной, трудъ становится недоступнымъ для бѣднаго; незначительнымъ хлѣбопашцамъ приходится бросать землю, такъ что въ концѣ концовъ тамъ, гдѣ прежде было сто мелкихъ собственниковъ, явится одинъ богатый землевладѣлецъ, перъ Франціи, украшенный всевозможными орденами. Такія гибельныя послѣдствія могутъ вытекать только изъ существенно ложнаго принципа.
Другой и послѣдній примѣръ. Гуттенбергъ получилъ привилегію на изобрѣтенныя имъ подвижныя буквы, а Фустъ и Шефферъ на изобрѣтенный ими способъ переливанія шрифтовъ. Естественно, что эти изобрѣтатели имѣютъ другъ въ другѣ нужду, имъ выгодно составить ассоціацію. Они получили на вѣчныя времена привилегію, на основаніи которой имѣютъ право печатать книги и отливать шрифты, а также могутъ, за извѣстное вознагражденіе, передавать другимъ лицамъ право печатать книги, отливать шрифты, вести торговлю печатными книгами и типографскими принадлежностями. Впослѣдствіи въ типографскомъ дѣлѣ является множество послѣдовательныхъ улучшеній и всѣ частные усовершенствователи группируются вокругъ перваго изобрѣтателя и такимъ образомъ снова возникаютъ корпораціи, цехи типографовъ, въ которыхъ есть свои мастера, подмастерья и ученики. Является Зеннефельдеръ и литографія, думаете вы, начнетъ конкурировать съ типографіей? — Вовсе нѣтъ; типографы заключатъ договоръ съ литографами и привилегированный цехъ будетъ съ тѣхъ поръ называться типографскимъ и литографскимъ. Поборники свободы жалуются на то привилегированное положеніе, въ которомъ книжная торговля и книгопечатаніе находятся съ 89 года, но того и не замѣчаютъ, что дарованіе подобной привиллегіи ничто иное какъ хитрая полицейская мѣра. Предположите, что интеллектуальная собственность уже установлена и правительству въ этомъ отношеніи не объ чемъ будетъ и заботиться.
Въ системѣ промышленнаго феодализма хозяева-типографы составляли бы классъ дворянъ, аристократовъ, которые столько же какъ и самъ король (а пожалуй даже и больше) заинтересованы въ сохраненіи существующаго порядка. Достаточно пустить въ ходъ привилегіи авторскія и типографскія, и эти привилегированные собственники вполнѣ замѣнятъ и типографскую полицію и цензуру.
Въ газетахъ недавно говорилось о наборщикахъ, просившихъ возстановить корпораціи и о хозяевахъ типографій, требовавшихъ цензуры. Побудительною причиною для первыхъ служила конкуренція женщинъ, которыя появясь во многихъ типографіяхъ въ качествѣ наборщицъ сбили заработную плату до тѣхъ поръ получаемую мущинами; въ основаніи же просьбы хозяевъ лежало опасеніе подвергнуться судебному преслѣдованію. Въ настоящее время мы еще колеблемся, но установите литературную собственность — и само правительство, и учоные, и хозяева, и рабочіе сознаются, что мы возвратились къ феодальному порядку!..
Здѣсь снова я повторю замѣчаніе, сдѣланное мною выше по поводу изобрѣтенія сохи: примѣненіе ложнаго принципа всегда влечотъ за собою гибельныя послѣдствія. Къ чему эта безсрочная монополія въ пользу Гуттенберга и компаніи? Развѣ основная идея книгопечатанія, а именно подвижность буквъ, не должна была неизбѣжно рано или поздно вытечь изъ искусства печатать на твердыхъ, неподвижныхъ доскахъ, которое было извѣстно гораздо прежде Гуттенберга, и на которомъ основано книгопечатаніе Китайцевъ? Развѣ эта мобилизація шрифтовъ не вытекала à contrario изъ самой ихъ твердости? Развѣ не таковъ обыкновенный ходъ человѣческаго мышленія, чтобы постоянно вывертывать всѣ понятія на изнанку, бросать рутинное воззрѣніе, идти на перекоръ преданію, какъ поступилъ напримѣръ Коперникъ, отвергнувъ гипотезу Птоломея, какъ поступаетъ логикъ, прибѣгающій поперемѣнно то къ индукціи, то къ дедукціи, то къ тезѣ, то къ антитезѣ. Что касается до постепенныхъ усовершенствованій, то они составляютъ только развитіе одной основной идеи, такъ же неизбѣжно изъ нея вытекая, какъ сама она вытекаетъ изъ разрушенія другой, противоположной ей идеи.
То, что сказано мною о книгопечатаніи и земледѣліи, можетъ быть примѣнено и ко всякому ремеслу, ко всякой промышленности, ко всякому искусству. Вездѣ мы видимъ, что одинъ рядъ предпріятій неизбѣжно влечотъ за собою другой; такъ что еслибы постоянно примѣнять принципъ присвоенія, то масса народонаселенія была бы въ зависимости отъ нѣсколькихъ сотенъ антрепренеровъ и привилегированныхъ мастеровъ, которые составляли бы аристократовъ въ области производства, кредита и мѣны. Это было бы равнозначуще установленію давности въ пользу монополіи, но въ ущербъ разуму. Итакъ принципъ интеллектуальной собственности ведетъ прямо къ порабощенію разсудка, а вслѣдъ затѣмъ и къ возстановленію или леновъ, или общиннаго владѣнія землею, которая повсюду будетъ объявлена собственностію государства, словомъ къ возстановленію господства феодальнаго права. Ни одна промышленность, ни одно ремесло, не смотря на нѣсколько вѣковъ свободы, не можетъ быть вполнѣ обеспечено отъ монополизаціи. Все это не мѣшаетъ приверженцамъ интеллектуальной собственности быть въ то же время приверженцами свободной конкуренціи, свободнаго обмѣна. Согласите же подобныя противорѣчія.
§ 8. Вліяніе литературной монополіи на общественное благосостояніе
Я, думаю, достаточно объяснилъ (по крайней мѣрѣ для каждаго человѣка, мысль котораго не заключена въ тѣсномъ кругу матеріальныхъ интересовъ), какимъ образомъ созданіе художественной и литературной собственности есть ни что иное какъ отрицаніе отъ высокихъ идей, которыя составляютъ достоинство человѣка, освобождая его отъ рабства предъ потребностями тѣла и требованіями домашняго хозяйства. Я хочу теперь показать какимъ образомъ эта же самая собственность ведетъ къ усиленію пауперизма.
Въ былое время, которое я еще хорошо помню, прежде чѣмъ торгашество, съ своими ростовщическими пріемами, вторглось во всевозможныя отношенія между различными классами общества, отношенія эти имѣли совершенно другой характеръ. Товары продавались и отпускались, договоры заключались не такъ какъ теперь, во всемъ было больше мягкости. Каждый мѣрилъ щедрой рукой, и купецъ, и ремесленникъ, и поденщикъ, и слуга, никто не щадилъ своего труда. Вѣсы всегда склонялись въ пользу покупателя; никто не торговался изъ-за пяти минутъ или изъ-за центиметра; всякій честно, съ избыткомъ заработывалъ свое жалованіе или свою поденную плату. Патроны, антрепренеры, хозяева, съ своей, стороны держались тѣхъ же правилъ въ отношеніи своихъ рабочихъ, прикащиковъ и слугъ, сверхъ условленной платы давались еще особыя прибавки на водку, на булавки. Этотъ обычай сохранился и до сихъ поръ, но подобныя надбавки въ настоящее время сдѣлались обязательными и считаются составною частью самой платы. Оптовой торговецъ въ былое время также отмѣривалъ товаръ щедрою рукою, прибавляя всегда извѣстный привѣсокъ къ дюжинѣ, къ сотнѣ, къ тысячѣ. Послѣдствіемъ такихъ обычаевъ было положительное увеличеніе народнаго богатства, такъ какъ каждый производитель, начиная отъ слуги и рабочаго и кончая самымъ богатымъ фабрикантомъ, какъ будто бы подарилъ обществу ½%, 1 % или даже 2 % со своего ежедневнаго заработка, или удѣлилъ обществу соотвѣтствующую часть своего ежедневнаго дохода. И замѣтьте притомъ, что подобная щедрость существовала рядомъ съ духомъ бережливости, такъ какъ роскоши въ это время вовсе не было, всякій скупился на расходы на самого себя для того, чтобы быть въ состояніи что либо удѣлить другимъ. Въ такихъ принципахъ крылась причина дешевизны продуктовъ, общественнаго благосостоянія и высокаго уровня нравственности. Въ то время больше трудились и сберегали, меньше расходовали и меньше грабили, а вслѣдствіе того всякій сознавалъ, что онъ честный и хорошій человѣкъ и былъ счастливъ. При отсутствіи скупости, не существовало ни нахальства, ни низости; мелкіе люди не воровали, большіе не грабили; предположенія антрепренера, отца семейства, всегда оправдывались. Щедрость въ отношеніи къ другимъ относилась въ бюджетъ каждаго гражданина. Никто не ошибался въ своихъ разсчотахъ потому, что условившись въ цѣнѣ и количествѣ товара всякій зналъ, что неуловимая убыль, которая неизбѣжно сопряжена со всякимъ производствомъ, пріобрѣтеніемъ, перенесеніемъ, потребленіемъ и которая въ случаѣ частаго повторенія можетъ сдѣлаться обременительною, покрывается тою незначительною сбавкою цѣны, которая дѣлалась безъ всякаго разговора.
Все это, какъ легко видѣть, измѣнилось ко вреду всей страны и каждаго изъ насъ въ отдѣльности. Новое направленіе въ торговлѣ, по которому все высчитывается не только на франки и сантимы, но даже и на дроби сантимовъ, въ которомъ принято за основное правило, что время тѣ же деньги и слѣдовательно, всякая минута имѣетъ свою цѣну; новый духъ мелкаго торгашества, ловкаго барышничества измѣнилъ условія общественнаго благосостоянія и нравственности. Отъ скупости мало-по-малу перешли къ мошенничеству. Каждому свое, говоримъ мы, и осуществляемъ эту вѣчную аксіому тѣмъ, что отмѣриваемъ все съ безнадежною точностію. По честности своей мы ничего не убавимъ, но и не дадимъ ничего, кромѣ условленнаго, цифрами опредѣленнаго количества. Само собою, что эта идеальная точность, не осуществимая на дѣлѣ всегда обращается во вредъ покупателя. Слуга всегда находитъ, что работаетъ слишкомъ много, по тому жалованію, которое получаетъ; онъ ложится спать и встаетъ когда ему вздумается, выговариваетъ себѣ право отлучаться изъ дому два раза въ мѣсяцъ, требуетъ подарковъ къ праздникамъ, пріобрѣтаетъ въ свою собственность все то, въ чомъ господину его миновалась надобность, беретъ въ свою пользу тѣ сбавки, которыя дѣлаютъ поставщики, словомъ обогащается на счотъ своихъ господъ. Работникъ и прикащикъ, высчитываютъ каждую минуту; они ни зачто не войдутъ въ мастерскую до звонка, ни минуты не останутся въ ней долѣе положеннаго срока; хозяинъ вычитаетъ изъ заработной платы за всякій часъ, пропущенный рабочимъ, за то и рабочій, съ своей стороны, не подаритъ хозяину ни минуты; отъ такой мелочности конечно страдаетъ дѣло потому, что работа ведется нехотя и кое-какъ. Отъ надувательства въ качествѣ товара мало-по-малу переходятъ къ надувательству и въ количествѣ; всякій старается отнести на счотъ другаго неизбѣжную убыль и дефектные экземпляры; дорожа своими трудами всякій старается обмѣрить, обвѣсить, надуть другаго. Получивши нечаянно фальшивую монету, никто ее не уничтожитъ, а всякій старается сбыть другому. Человѣкъ, котораго нанимаютъ поденно или понедѣльно, надѣясь на его добросовѣстность, попусту тянетъ время. Работникъ, получающій задѣльную плату, заботится только о количествѣ, но не о качествѣ продуктовъ и для того, чтобы сдѣлать болѣе, работаетъ на скоро и плохо.
Все это неизбѣжно влечотъ за собою такой ущербъ, который сначала не замѣчается, но современемъ непремѣнно проявится въ дороговизнѣ продуктовъ и во всеобщемъ обѣдненіи. Это все равно, что если бы каждое изъ лицъ, участвующихъ въ производствѣ и обмѣнѣ продуктовъ, каждый работникъ или работница, каждый прикащикъ, каждый чиновникъ и т. д. ежедневно кралъ бы у общества цѣнность, равняющуюся стоимости четверти рабочаго часа. Предположимъ, что эта четверть часа стоитъ 10 сантимовъ, а производителей во Франціи 25,000,000 въ такомъ случаѣ годовая убыль будетъ равняться 912,000,500 франкамъ. Одно это обстоятельство могло бы служить объясненіемъ стѣснительнаго положенія страны. Замѣтьте притомъ, что скряжничая въ дѣлѣ труда, мы съ другой стороны, не жалѣемъ расходовъ на предметы роскоши; мы именно потому-то и дѣлаемся разсчотливы и скупы, что потребности наши разрослись. Такимъ образомъ, вдаваясь въ роскошь, мы мало-по-малу впадаемъ въ безнравственность и незамѣтно приближаемся къ нищетѣ.
Литература и искусство должны бы стараться поддерживать и развивать добрые старые обычаи, содѣйствовать созрѣванію и развитію этого драгоцѣннаго сѣмени, кроющагося въ сердцахъ людей. Въ этомъ случаѣ голосъ писателя или артиста имѣлъ бы авторитетъ, такъ какъ произведенія этихъ людей непродажны и потому имъ всего приличнѣе проповѣдывать умѣренность и безкорыстіе. Сами подавая примѣръ самопожертвованія они были бы истинными апостолами общественной благотворительности. Но писатели пойдутъ совершенно инымъ путемъ когда законъ освятитъ принципъ литературной собственности, который поведетъ къ совершенному уничтоженію благороднаго и великодушнаго элемента въ общественныхъ отношеніяхъ.
Слишкомъ много думая о своемъ талантѣ, соразмѣряя количество требуемаго вознагражденія съ тѣмъ чрезмѣрно-высокимъ понятіемъ, которое сами они имѣютъ о своихъ произведеніяхъ, литераторы и художники только о томъ и мечтаютъ, чтобы быстро нажить себѣ состояніе. Такъ какъ и общество того же мнѣнія, то у насъ вмѣсто литературы является промышленность, удовлетворяющая нашему стремленію къ роскоши и способствующая развращенію общества.
Журналисту платятъ со строки, переводчику съ листа, за фельетонъ платятъ отъ 20 до 500 франковъ. Одинъ изъ моихъ пріятелей упрекалъ Нодье въ томъ, что онъ испещряетъ нарѣчіями свой растянутый и тяжолый слогъ; на это Нодье отвѣчалъ, что слово, состоящее изъ восьми слоговъ, можетъ составить строку, а строка стоитъ франкъ.
Издатели умѣютъ растягивать строки, увеличивать шрифты и такимъ образомъ по произволу умножать число листовъ и томовъ. Цѣна книги въ настоящее время опредѣляется уже не количествомъ издержекъ на изданіе съ присовокупленіемъ того вознагражденія, которое слѣдуетъ автору, но соразмѣряется съ степенью извѣстности сочиненія, со внѣшнимъ видомъ и вѣсомъ книги. Соблюдая уваженіе къ мыслямъ автора и заботясь о карманахъ подписчиковъ издатель «Исторіи консульства и имперіи». (Histoire du Consulat et de l'Empire) назначилъ 2 франка за большой томъ въ 600 и даже въ 900 страницъ. Спекуляторъ, издавшій «Несчастныхъ» (Les Misérables), растянулъ на 10 томовъ и продаетъ за 60 франковъ романъ, который легко умѣстился бы въ 4 томахъ и могъ бы стоить 12 франковъ. Изъ этого простаго сближенія можно ясно видѣть, какъ дѣйствуютъ честные люди и какъ поступаютъ барышники.
Въ настоящее время жалуются на то, что вся образованная молодежь ищетъ блистательной карьеры, что она никакъ не берется за ручной трудъ, что вслѣдствіе этого общественному порядку и добрымъ нравамъ грозитъ сильная опасность. Думали свалить всю вину на Грековъ и Римлянъ, но это совершенно нелѣпо. Виноватъ во всемъ этомъ не Виргилій, не Цицеронъ, не Демосѳенъ, а тотъ промышленный духъ литературы, развитію котораго думаютъ положить предѣлъ установленіемъ безсрочной монополіи. Между тѣмъ какъ серьозныхъ сочиненій появляется все меньше и меньше, а произведеній литературно-промышленныхъ — гибель, литературный міръ переполненъ талантами совершенно новаго рода. Въ наше время рѣдко пишутъ по вдохновенію; писатель, у котораго встрѣчаются оригинальныя мысли, облекаемыя въ оригинальныя же формы, можетъ считаться фениксомъ; за то мы отлично умѣемъ прикрывать пустоту содержанія формами, заимствованными у великихъ мастеровъ, скопированными съ знаменитыхъ оригиналовъ. Все у насъ продажно, изъ всего мы умѣемъ сдѣлать ремесло. Мы стоимъ ниже бродягъ, — мы впали въ проституцію и трудно рѣшить, можно ли поставить толпу нашихъ голодныхъ литераторовъ выше тѣхъ несчастныхъ танцовщицъ, которымъ директора театровъ платятъ по 2 франка за вечеръ или даже и ничего не платятъ, такъ какъ онѣ довольны и тѣмъ, что имѣютъ случай показать публикѣ свои прелести: эти несчастныя женщины торгуютъ своимъ тѣломъ, но по крайней мѣрѣ не искусствомъ. Онѣ по крайней мѣрѣ могутъ сказать съ Лукреціей: Corpus tantum violatum, animus insons.
§ 9. Общій выводъ. Еще о правѣ собственности
Книга моя приняла слишкомъ большой размѣръ, но я далеко еще не все сказалъ.
Мнѣ хотѣлось бы поподробнѣе развить какимъ образомъ, съ установленіемъ интеллектуальной собственности, торговля и промышленность возвратятся къ цеховому устройству; какимъ образомъ и поземельная собственность, аллодизированная революціею, будетъ увлечена общимъ движеніемъ и возвратится къ менѣе цивилизованной, менѣе соціальной ленной формѣ. Если дошедшія до меня свѣдѣнія вѣрны, то въ извѣстномъ мірѣ изготовленъ уже проэктъ преобразованія института поземельной собственности и организаціи большихъ земледѣльческихъ компаній, которыя сотрутъ съ лица земли мелкихъ собственниковъ, мелкихъ земледѣльцевъ, подобно тому, какъ общества желѣзныхъ дорогъ стерли съ лица земли содержателей дилижансовъ. Духъ феодализма не совсѣмъ еще угасъ во Франціи, онъ живетъ въ умахъ самозванныхъ демократовъ, скорѣе чѣмъ въ умахъ читателей «Французской газеты» и членовъ общества св. Винцента (St. Vincent dе Paul).
Мнѣ слѣдовало бы показать, что такъ какъ Франція вступила на ретроградный путь, между тѣмъ какъ другія государства слѣдуютъ совершенно противоположному направленію, то антипатія, разномысліе и враждебность интересовъ необходимо должны проявиться въ международныхъ отношеніяхъ; что послѣдствіемъ предполагаемой реформы будетъ война изъ-за принциповъ, въ которой Франція помѣняется ролями съ коалиціей, такъ какъ первая будетъ защищать феодальное право, а вторая — свободу и революцію. Ясно, что если во Франціи будетъ введена интеллектуальная собственность, т. е. безсрочная монополія, то всѣ международные трактаты потеряютъ силу и иностранный трудъ, не стѣсняемый никакими привилегіями, безвозмездно пользуясь нашими открытіями, будетъ находиться въ лучшемъ положеніи, чѣмъ трудъ у насъ, во Франціи. Для того, чтобы подобное положеніе дѣлъ не повело къ войнѣ, нужно, или чтобы иностранныя государства согласились возвратиться къ феодальной системѣ, или чтобы Франція отмѣнила только что установленный ею законъ и возвратилась на путь свободы.
Сокращая свои разсужденія, сдѣлаю выводъ:
а) Нѣтъ и не можетъ быть литературной собственности, аналогичной собственности поземельной. Установленіе литературной собственности противорѣчитъ всѣмъ принципамъ политической экономіи, такъ какъ ея нельзя вывести ни изъ понятія продукта, ни изъ понятій мѣны, кредита, капитала и процента. Услуга писателя, если разсматривать ее съ точки зрѣнія экономической и утилитарной, непремѣнно заставляетъ подразумѣвать существованіе между авторомъ и обществомъ договора мѣны услугами и продуктами, а изъ этого обмѣна вытекаетъ то положеніе, что по вознагражденіи писателя назначеніемъ въ пользу его срочной привилегіи, литературное произведеніе становится собственностью общества.
б) Къ сферѣ интеллектуальной непримѣнимъ принципъ завладѣнія; въ эту сферу не допускается эгоизмъ и продажность. Религія, правосудіе, наука, поэзія, искусство, теряютъ все свое значеніе, какъ только они дѣлаются объектомъ торга, потому что ихъ распредѣленіе и вознагражденіе подчинены совершенно другимъ правиламъ, чѣмъ распредѣленіе и вознагражденіе промышленныхъ продуктовъ.
в) Что касается до политической и экономической системы, то признаніе принципа завладѣнія имѣло бы на нихъ гибельное вліяніе. Оно повело бы къ возстановленію ненавистной народамъ системы, которая въ настоящее время приняла бы еще худшій видъ, такъ какъ въ былое время она основывалась на религіи, а теперь была бы построена на матеріализмѣ и всеобщей продажности.
Послѣ всего этого выслушайте, что я вамъ скажу, вы, трусливые и простоватые буржуа и собственники, которымъ монополія, какъ знаменитый котъ въ сапогахъ въ сказкѣ Перро, кричитъ: «Если вы отвергнете интеллектуальную собственность, если вы не скажете, что литературная собственность есть такая же собственность, какъ и всякая другая, то и ваша поземельная собственность будетъ лишена всякой опоры, явятся дѣлильщики и всѣхъ васъ ограбятъ»; — слушайте же, что я вамъ скажу:
Двадцать три года тому назадъ я отнесся къ праву собственности, что называется, критически. Надѣюсь, что критика эта была обстоятельна и добросовѣстно составлена. Я могъ ошибаться, скромность прилична человѣку, у котораго столько враговъ; но и въ этомъ случаѣ велика-ли моя вина? Составляя свое критическое изслѣдованіе, которое, надѣюсь, было на столько самостоятельно, на сколько вообще можетъ быть критика, которымъ я гордился, потому что видѣлъ въ немъ исходную точку соціальной науки, путь къ примиренію сословій и задатокъ лучшаго государственнаго устройства, я старался не выходить изъ предѣловъ критики, не требовалъ экспропріаціи собственниковъ, вооружался противъ коммунизма, рискуя такимъ образомъ быть обвиненнымъ въ непослѣдовательности, лицемѣріи, двоедушіи. Я доказывалъ лишь то, что наша практическая философія совершенно еще новая наука, что если мы отреклись отъ феодальныхъ учрежденій, то все-таки еще государственное устройство наше не вполнѣ удовлетворяетъ требованіямъ свободы; что экономическое наше положеніе еще хуже политическаго; что всѣ наши свѣдѣнія по части соціальной экономіи и государственнаго управленія ограничиваются тѣмъ, что мы видимъ въ нихъ бездну противорѣчій; что, разрушивъ старый порядокъ, мы еще не приступили къ установленію новаго; что даже самыя почтенныя изъ нашихъ учрежденій въ сущности все-таки созданія нашего злаго генія; что все это — есть неизбѣжное послѣдствіе того революціоннаго положенія, въ которомъ мы находимся, и которое служитъ предвозвѣстникомъ зарожденія новаго права, новой философіи, въ которыхъ прошедшее примиряется съ будущимъ, которыя положатъ прочное основаніе нашему благополучію и славѣ.
Все это было сказано мною по искреннему убѣжденію; я былъ увѣренъ, что сообщая публикѣ свои мысли — осуществляю свое право и даже выполняю свою обязанность; самого меня, болѣе чѣмъ кого-либо другаго, изумили тѣ положенія, къ которымъ привелъ меня тщательный анализъ вопроса. Если я ошибся, и если вы, почтенные буржуа, столько же увѣрены въ этомъ въ настоящее время, какъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ, то простите меня во имя философской терпимости и свободы мнѣній, допускаемой нашими законами. Неужели весь этотъ споръ объ авторскихъ правахъ не привелъ еще васъ къ убѣжденію, что нужно бояться педантскаго невѣжества, а не свободнаго изслѣдованія; что люди, возстающіе противъ моей критики и объявляющіе себя защитниками права собственности, въ сущности, понимаютъ дѣло гораздо хуже, чѣмъ я понималъ его въ 1840 г., такъ какъ они приводятъ доводы, двадцать разъ опровергнутые, которые больше всего компрометируютъ принципъ права собственности.
Въ настоящее время меня преслѣдуетъ другая мысль, которую вы можете, пожалуй, тоже отнести къ области галлюцинацій, но консервативнаго направленія которой вы не будете въ состояніи скрыть. Мнѣ кажется, что праву собственности, подъ бременемъ государственнаго долга въ 20 милліардовъ, бюджета въ 2 милліарда, возрастающей централизаціи, закона объ экспропріаціи по требованіямъ общественной пользы, которымъ нѣтъ никакихъ границъ, при такомъ законодательствѣ, которое вводя принципъ безсрочности литературной монополіи идетъ къ возстановленію феодальной системы; праву собственности, которое отстаивается неловкими адвокатами, которое угнетается барышничествомъ, и беззащитно отъ всевозможныхъ продѣлокъ шарлатанства; праву собственности, не смотря на энергическую защиту со стороны правительства, грозитъ большая опасность, чѣмъ въ 1848 году. — «Къ чему сословіе собственниковъ въ Парижѣ?» такое названіе носила одна брошюра, вышедшая нѣсколько лѣтъ тому назадъ, которая была пробнымъ камнемъ особой секты, своими ловкими продѣлками влекущей нашу слѣпую націю къ промышленному халифату. Настанетъ, и очень скоро, время, когда вы услышите и другой вопросъ: «къ чему сословіе собственниковъ во Франціи?» Тогда-то, какъ въ 1848 г., праву собственности придется искать новыхъ спасителей, а спрашивается гдѣ же оно найдетъ ихъ, если противъ него возстаютъ тѣ самые люди, которые его прежде защищали?… Я думаю, что тогда-то и настанетъ время для критическаго соціализма, которымъ васъ столько разъ стращали, обнародовать свои выводы и разрѣшивши страшную задачу, принять на себя защиту права собственности. Будьте покойны, защита критическаго соціализма будетъ для права собственности самою дѣйствительною защитою, которая поставитъ его на твердую почву. Дѣло обойдется безъ всякихъ издержекъ съ вашей стороны и безъ всякихъ уступокъ со стороны нашей отверженной касты.
Критика, очищая, провѣтривая идеи, прежде чѣмъ передаетъ ихъ публикѣ, не требуетъ за это никакой привилегіи. Она идетъ прямой дорогой, увѣренная въ своей логичности, никогда не пятится назадъ и не впадаетъ въ противорѣчія. Она независтлива, она заботится не объ одной только славѣ, не объ одной своей личной выгодѣ; отводя всему надлежащее мѣсто, она отдаетъ каждому должное. Поэтому-то она стоитъ за раздѣленіе земли между частными владѣльцами, но возстаетъ противъ установленія интеллектуальной собственности.