К прочим она безжалостна. К ней, как ни к кому другому, подходят слова Лабрюйера[77]: «Как трудно быть вполне довольным кем-то!» Дни напролет она исследует и анализирует всякого рода глупости, которые ее окружают: «Вокруг одни глупцы и мошенники». Когда она находит их не совсем глупыми, все равно есть некая вероятность, что они таковыми являются.
«– В самом деле, мадам, вы же не станете утверждать, что Матиньон лишен ума?
– Пожалуй, не стану, но его отец был глупцом, а он – сын своего отца.
– А Некер?
– Да, но… рядом с ним чувствуешь себя дурой».
Даже мадам де Шуазель, любимой бабуле, не помешало бы измениться. «Я любила бы ее сильнее, имей она наряду со всеми своими добродетелями хоть какие-нибудь слабости».
Можно понять, почему Вольтер писал ей:
«Есть ли в парижском обществе что-то еще, кроме злословия, сплетен и насмешек? Разве в своей праздности они не подвергают поношению всех, о ком говорят? Есть ли иное средство против скуки, коей удручен ваш ни к чему не пригодный высший свет?»
Вольтер прав. Чрезмерная праздность и распутство вкупе со скукой неизбежно ведут к злословию. Мадам Дюдеффан судит всех по собственному окружению: небольшой группе старых бездельников. Вероятно, в ее время, как и во все времена, были прекрасные верные друзья, но лишь доверие порождает доверие. Она не может выносить притворства, излишней чувствительности, и это прекрасно, но ее отвращение ко всему этому зачастую заходит слишком далеко, и за притворство она принимает любые чувства, которых не испытывает сама, все мнения, которые ей не близки. Всю жизнь она, по ее собственному утверждению, «срывает маски», это так, но порой вместе с маской она срывает и лицо.
Представьте теперь, каким могло быть утро нашей героини в 1765 году, когда начинается удивительная история, которую мы собираемся рассказать. В салоне, обитом муаром с золотыми бутонами и огненного цвета бантами, еще пусто и тихо, так будет до шести вечера. К этому времени мадам Дюдеффан, вставшая с постели в пять часов пополудни, появляется под руку со своим верным секретарем Виаром, садится возле прекрасного камина – пламя освещает рельеф герба Монтеспан. Мадам удобно устраивается в широком кресле, которое называет «бочкой», потому что считает себя циничной, как Диоген. Начинают прибывать завсегдатаи. Здесь президент Пон-де-Вейль, дряхлеющий, ворчливый, супруги Бово, Бройль, Шуазель, вдова маршала Люксембурга, которая после более чем легкомысленной молодости сделалась поборницей благочестия. Иногда появляется какой-нибудь англичанин, вот, например, этот странный Джордж Селвин[78], очень умный человек и большой оригинал: его интересуют только трупы и казни; Селвин специально приехал из Лондона, чтобы присутствовать на казни Дамьена[79], и палач лично проводил его в первый ряд, расталкивая людей со словами:
– Пропустите месье! Он англичанин и большой любитель.
Друзьям хорошо была известна эта странность, и один из них, заболев и зная, что находится при смерти, велел своему слуге:
– Когда придет господин Селвин, впустите его. Если я к тому времени еще не умру, то буду рад его видеть, а если умру, то он будет рад видеть меня.
За стол садятся около девяти, ужинают, и мадам Дюдеффан блещет остроумием. Некоторые ее остроты становятся широко известны. О книге ее друга Монтескье: «Это не о духе законов, а о законе духов». О реформах господина Тюрго[80]: «В добрые старые времена отступали, чтобы разбежаться и лучше прыгнуть, а господин Тюрго прыгает, чтобы лучше отступить». А ее слова, сказанные кардиналу Полиньяку, который поведал о мученичестве святого Дионисия: «Самое удивительное, – сказал кардинал, – это то, что он, держа свою отрубленную голову, дошел от Монмартра до Сен-Дени!» – «О! В таких обстоятельствах труден лишь первый шаг. Как говорится, лиха беда начало!» Они беседуют до полуночи, до часу ночи, около двух последние гости расходятся. Мадам Дюдеффан в отчаянии: «Еще так рано!» Может, Пон-де-Вейль и госпожа де Шуазель составят ей компанию? Иногда ей удается задержать их у себя до четырех утра. После их ухода она велит подать карету; потом прогулка по Парижу, и она наконец ложится спать.
«Я не могу заснуть всю ночь напролет, в голове моей такая путаница мыслей, не знаю, на какой остановиться. Их много, они сталкиваются, ссорятся, перемешиваются. Мне хотелось бы умереть и в то же время наслаждаться удовольствием оттого, что меня больше нет. Я перебираю в памяти людей, которых знаю, и тех, которых знала когда-то и кого уже нет в живых. Я понимаю, что нет никого без изъяна, и тут же осознаю, что я хуже их».
Наконец занимается день; впрочем, день или ночь – какая для слепой разница, но наступление дня означает, что придет чтец. Это старый солдат, которого она выписала себе из Дома инвалидов, но что он станет ей читать? Книги она перебирает так же привередливо, как и людей, угодить ей непросто. «Элоиза» Руссо? Там есть красивые куски, но все тонет в напыщенных разглагольствованиях. Нет, она предпочитает Монтеня, Расинову «Гафалию», некоторые стихи Вольтера, «Жиля Бласа», и то исключительно из-за стиля. Ах, угодить ей все труднее. Наконец, ближе к полудню, она засыпает, через несколько часов опять соберутся друзья – те самые, которым она бы с удовольствием сказала: «Друзья мои, друзей нет!» Бедная мадам Дюдеффан! Сейчас 1765 год, она еще не знает, что совсем скоро ее печальный жизненный путь пересечется – и почти полностью соединится – с другой человеческой судьбой, до сих пор ей неведомой.
Вы ведь представляете внешность сэра Роберта Уолпола, английского премьер-министра начала XVIII века, человека энергичного, склонного к скептицизму, большого любителя псовой охоты, который письма от своего конюшего вскрывал прежде писем от послов; он первый раскатисто смеялся, рассказывая сальные истории, и в набитой людьми церкви позволял себе хлопать по плечу ее величество королеву Англии.
А рядом с этим написанным яркими красками портретом (цвет лица ярко-красный, почти с фиолетовым отливом) трогательная пастель: грациозный, миниатюрный, женственный мальчик, абсолютно не похожий на своего знаменитого отца. Воспитанный женщинами, юный Хорас Уолпол манерен, скептичен, умен, деликатен. Отец-министр обеспечил ему синекуру, должность в казначействе, при этом неплохо оплачиваемую; в чем состоят его обязанности, Хорас не знает, зато это приносит ему от четырех до пяти тысяч фунтов стерлингов и избавляет от заботы о хлебе насущном. Благовоспитанный бездельник с прекрасными манерами. Английское общество той поры – общество закрытое и в высшей степени высокомерное. Разумеется, как всякий светский человек, он богат, получил классическое образование, а семейство обеспечило ему место в парламенте. У него отменные манеры, он остроумен и все же не похож на представителя французского светского общества того времени. У Хораса Уолпола и салона мадам Дюдеффан различные тональности, и любое чуткое ухо сразу распознает диссонанс. Изрекать в течение всего вечера остроты, даже если они и впрямь удачные, по мнению Уолпола, несколько вульгарно. Позднее некто Браммелл[81] скажет, что быть хорошо одетым означает не привлекать к себе внимание, а Хорас Уолпол считает, что незаметен должен быть ум. Браммелл заставит слуг надевать свои новые платья; полагаю, Хорас Уолпол охотно заставил бы собственного лакея «изнашивать» свои остроты. Он полагал вещь красивой, если видел в ней естественную небрежность. У него, разумеется, прекрасный слог, но он не спешит обнародовать свои записки. Признак хорошего тона – быть дилетантом. Единственные дилетанты, которых он признает, – это мадам де Севинье[82] и Гамильтон[83] – автор «Мемуаров графа де Грамона». К мадам де Севинье он питает особую слабость, называет ее Нотр-Дам-де-Ливри и более всего признателен ей за то, что весь свой талант она, как и он, вложила в письма. Итак, Уолпол сам создал образ Уолпола и сам счел его очаровательным – это образ человека с прекрасным вкусом, эгоистичного, остроумного, оригинального, но не слишком (в оригинальности он тоже предпочел остаться дилетантом), совершенно пустого и преисполненного высокомерия. На свет и на жизнь он смотрит с веселым презрением. Определив, к большому собственному удовлетворению, стиль своего персонажа, он старается по возможности более не касаться этого эскиза, дабы невольно не разрушить очарования.
У Хораса Уолпола много друзей среди женщин, по преимуществу немолодых, с которыми он обменивается знаками внимания, стихотворными приветствиями, и никогда ни тени чувственности не потревожило его покоя. Дабы убить время, он занимался садом – довольно легкомысленное занятие, вполне приличествующее его образу. В Англии – эпоха ландшафтных садов, в моде причудливые аллеи и искусственные холмы, бросающие вызов четкости и правильности регулярных французских парков. Уолпол – истинный арбитр вкуса в этом искусстве, о котором даже написал небольшую книгу, ибо это сюжет, достойный пера истинного джентльмена. Затем неподалеку от Ричмонда он приобрел Строберри-Хилл и не торопясь принялся возводить там дом, который искренне считал образцом идеального вкуса. Впрочем, на этот счет Уолпол, похоже, питает беспочвенные иллюзии. Строберри-Хилл, в том виде, в каком он в итоге получился, – маленький готический замок из гипсового камня кремового оттенка, полукрепость-полуцерковь. Внутри римские алтари, колонны, как в монастырской галерее, итальянские декоративные орнаменты, присланные из самой Флоренции, камины, расписанные современными художниками, эдакая мешанина шедевров и экспонатов музея ужасов. Право же, для человека с хорошим вкусом безопаснее было бы ничего не делать вообще. Впрочем, сам хозяин находит Строберри-Хилл очаровательным и поистине счастлив. Около девяти утра он в белом, вышитом серебром жилете входит в свое самое любимое помещение – голубую комнату, что над Темзой, где его ждет завтрак, сервированный на тонком фарфоре. Он ступает легкой пружинящей походкой, с чуть напускной небрежностью; он элегантен и знает это, он элегантен в самую меру. Ах, как же приятно осознавать себя Хорасом Уолполом!