К тому времени Рёскин уже потратил половину отцовских денег на своих протеже. У него оставалось семьдесят тысяч фунтов. Десятую часть, то есть семь тысяч фунтов, он отдал Гильдии святого Георгия и принялся ждать денег от потенциальных акционеров. Увы! За три года он получил от своих соотечественников всего лишь двести тридцать восемь фунтов десять шиллингов. Он предпринял тем не менее попытку создать мастерскую, где применялся бы только творческий ручной труд. Все потерпело неудачу. Тогда Рёскин решил реконструировать несколько самых убогих зданий в Лондоне, затем купил лавку в Паддингтоне, чтобы продавать чай по себестоимости, потом нанял дворников, чтобы те подметали улицы бедных кварталов. Но эти подвиги Геракла оказались не по силам ни самому Рёскину, ни его друзьям, ни даже его садовнику. Никакой, даже самый гениальный человек не в силах воссоздать мир с нуля, как будто ничего не существовало прежде. Вынужденный признать это, Рёскин страдал, и со временем обманутые надежды стали причиной помутнения его рассудка.
Особенно грустно было ему видеть, что друзья, казалось бы самые верные, не спешат вставать под знамена святого Георгия. Стало быть, их любовь к прекрасному оказалась слабее желания видеть это прекрасное во всем? У Рёскина случился нервный припадок, затем приступ безумия. Ему посоветовали отдохнуть.
«Не работа подтачивает мои силы, – говорил он, – а ощущение ее бессмысленности».
Узнав, что Рози Латуш находится при смерти, он пожелал увидеть девушку. Ему передали: она согласится принять Рёскина, если он поклянется, что любит Господа сильнее ее.
«Нет, – ответил Рёскин, – я не могу лгать».
Так он и не увидел Рози.
После ее кончины Рёскин долго страдал бессонницей, у него начались галлюцинации. Он обратился к медиуму, который показал ему Рози и даже дал возможность поговорить с ней. В его воспоминаниях Рози сливалась со святой Урсулой, житие которой так трогательно изобразил Карпаччо в Венеции. Рёскин перестал отличать подлинную трагедию от изображенной на картине. Он вынужден был уехать из деревни и остаток жизни провел, стоя почти неподвижно у окна, глядя, как в детстве, на плывущие по небу переменчивые облака.
Так потерпел поражение эстет, мечтавший о социальных преобразованиях; эстет, который надеялся превратить Англию в прекрасный сад. Впрочем, не такое уж это было и поражение, коль скоро сама жизнь способствовала тому, чтобы его человеческие потребности поднялись на несколько иной уровень. Человек не ангел и не зверь, но, к счастью, приближаясь к ангелу, он хоть немного удаляется от зверя.
Почему же доктрина Рёскина не имела успеха?
Один студент, выйдя из аудитории после лекции, сказал: «Ну да, это было бы прекрасно на проповеди протестантского пастора. Но на лекции, которую принимаешь более или менее всерьез, это все как-то неуместно».
Рёскина не приняли всерьез, но в результате этого поражения, вернее, поражений, каковых в те времена было множество (к примеру, жизнь Уильяма Морриса), рождался новый типаж, о нем мы сейчас и станем говорить, а именно чистый эстет, который презирает жизнь и мечтает из нее вырваться.
В те времена, когда Рёскин преподавал в Оксфорде, в университете учился один студент-ирландец, очень красивый, чувствительный, очень образованный, вызывавший восхищение соучеников и преподавателей. Он обладал изобретательным и парадоксальным умом, испытывал отвращение к простоте и презирал очевидное. Его речи отличались большой оригинальностью и тонким поэтичным юмором. Его имя было Оскар Уайльд, все звали его просто Оскар. Он был сыном ирландского врача, знаменитого как своей ученостью, так и любовными подвигами. Оскар одевался лучше всех студентов на курсе и лучше всех знал греческую литературу. Он обладал невероятно обширными познаниями в области классической культуры, что для молодых англичан является спортом слабых. Оксфорд приводил Уайльда в восторг. Юноша любил нечеткие линии его колоколен, серые здания, бархатистые лужайки, его прекрасные луга, по которым струилась река. Оксфорд, столица всего романтического, Оксфорд, где нет места мерзостям жизни, Оксфорд, где у всех есть деньги и где никто не говорит о деньгах.
«Рёскин, – говорил Уайльд, – мне бесконечно нравился. Это был замечательный писатель, эдакий романтический дух; он, как виола звуками, наполнял воздух благоуханием своей веры. Но я любил его прозу, а не набожность. Мне скучно было слушать про сострадание к беднякам, про дорогу. В бедности я не видел ничего для себя интересного, ровным счетом ничего, я сторонился этих тем, мне казалось, подобные разговоры ведут к распаду разума. Но это был великий поэт и замечательный профессор. А главное, в то время в Оксфорде был Пейтер[93], а Пейтер был для меня всем».
Пейтер был профессором, вернее, fellow[94] из Брасенос-колледжа, он проповедовал иную, чем Рёскин, доктрину. Для Пейтера было совершенно не важно, есть ли в красоте нравственное начало или нет, он полагал, что красотой нужно просто наслаждаться как можно более полно.
«В любой момент, – уверял Пейтер, – в мире есть достойные внимания звук, оттенок, эмоция, способные завладеть нашим умом. Поскольку нам даны в ощущениях лишь единичные вибрации короткой и трагической жизни, безумием было бы пренебрегать хоть какой-либо эмоцией, которую она предлагает. Цель жизни – увидеть то, что возможно увидеть только с помощью обостренных чувств. Бесконечно сгорать на этом чистом, бесценном огне, беречь это исступление – значит счастливо прожить жизнь… Пусть в голове у человека всегда будут две мысли: о трагической мимолетности существования и о его драматическом величии. Пусть слова Фауста: „Остановись, мгновенье, ты прекрасно!“ – станут нескончаемым криком нашей души. Новые явления, новые теории, новые удовольствия, надо все испытать, все изведать и всем насладиться с чувственностью и сладострастием. Что же до истины – у нас нет времени узнать, где она. Впрочем, об этом речи не идет, здесь нет никакого смысла и никакого интереса».
Эта пылкая и печальная эстетика произвела на юного Уайльда глубокое впечатление. В то же время гениальность Уайльда, излагающего доктрины своего учителя, облекая их в новые неожиданные слова, приправляя остроумными замечаниями, восхищала Пейтера. Однажды после долгой речи Уайльда Пейтер – только представьте себе обычно чопорного, спокойного, немногословного Пейтера – внезапно поднялся со своего кресла, опустился на колени перед Уайльдом и поцеловал ему руку.
«– Нет, – воскликнул Уайльд, – не делайте этого! Что подумают люди, если нас увидят!
Пейтер поднялся, бледный от волнения.
– Так надо было, – сказал он, опасливо оглядевшись вокруг, – так надо было сделать, хотя бы раз в жизни…»
Можно только представить себе, какая гордыня обуяла и без того довольного собой молодого человека, к которому так относились его учителя.
Покинув университет, он, весьма уверенный в себе, отправился в Лондон. Однако жизнь в столице не обещала быть легкой. Чем он мог заниматься? У него имелось стремление к роскоши и не было средств, чтобы это стремление удовлетворить. Когда его спрашивали:
– Чем вы хотите заниматься?
Он отвечал:
– Быть профессором искусств.
Когда же у него интересовались, как он собирается зарабатывать на жизнь, Уайльд отвечал: «Дайте мне излишек, необходимое я оставлю другим».
Однако он обладал двумя весьма важными добродетелями: он умел восхищаться, причем восхищаться без меры, и умел восхищать; две самые могущественные силы в мире. Его суждения отличались оригинальностью, любую банальность он словно выворачивал наизнанку. Например, говорил:
«Единственный способ отделаться от искушения – это ему поддаться».
«Работа – это бич пьющих сословий».
Десяток подобных фраз гарантировали успех в светском салоне. Кроме того, манера одеваться тоже выделяла Уайльда из толпы. Он носил бриджи, шелковые чулки, а в бутоньерку обязательно был воткнут цветок – зеленая гвоздика или золотая лилия. Нередко видели, как он идет по Стрэнду, держа в руках цветок подсолнуха. Он курил невиданные прежде сигареты через золотой мундштук, что в те времена казалось верхом оригинальности и извращенности. Не то чтобы он верил в особую силу такого рода манер и поступков, просто очень любил удивлять.
«Поменьше естественности, – говорил он, – в этом наш первый долг. Что касается второго, этого никто еще не понял».
Впрочем, такое поведение принесло свои результаты, поскольку его много приглашали. Вне всяких сомнений, в лондонском светском обществе Уайльд пользовался успехом. Бывают эпохи, когда именно дерзость как раз и является верной и благоразумной политикой, а презрение к обществу есть самый действенный способ засвидетельствовать ему свое почтение. Лондон переживал один из таких переломных моментов. Когда-то высмеивали друзей Рёскина, художников-прерафаэлитов, затем они сделались знаменитыми, их картины росли в цене, и свет клялся, что более не позволит себе обмануться и что навсегда отринул естественные склонности. Отныне восхищались всем новым, причем приводя те же доводы, на основании которых три десятка лет назад это же отвергали. Уайльд извлекал пользу для себя.
Однако жить за счет такого успеха было невозможно. Весь высший свет Лондона называл его теперь просто Оскар, но это не помогало оплачивать счета от портного. Он попытался было прочесть цикл лекций в Америке. Когда американские таможенники спросили, есть ли у него вещи, подлежащие декларированию, ответил: «Ничего, кроме моего гения!»
Журналистам, которые расспрашивали его о поездке, он сказал: «Я недоволен Атлантическим океаном, он вовсе не такой величественный, как я думал!»
И чуть позднее: «Ниагарский водопад меня разочаровал. Должно быть, он всех разочаровывает. К нему водят американских новобрачных, – думаю, это их первое, а возможно, и самое большое разочарование в супружеской жизни!»