[23], Институте театральных знаний[24], в редколлегии Театральной энциклопедии, читал лекции в университете, в Петроградском философском институте, Институте живого слова (открыт 15 ноября 1918 г.)[25]. Через брата Исаака он познакомился со «скифами» — группой литераторов (А. Блок, А. Белый, Иванов-Разумник, К. Эрберг и др.), близких по своей идеологии и духовным стремлениям эсеровской партии. Примкнув к ним, Штейнберг оказался причастен к созданию Вольной философской ассоциации[26]. Вместе с другими вольфильцами, подозреваемыми в связях с левыми эсерами, Штейнберг был арестован (15 февраля 1919 г.) и препровожден в петроградскую ЧК. Членом партии эсеров он не был, но, как и многие «скифы», разделял их надежды на социализм в его русском варианте: «Это-то всего лучше и величественнее в русском социализме, что, в отличие от западного социализма, его вдохновляла всегда не жажда мести и славы, не воля к власти и к обладанию, а жажда жертвы за народ и воля к подвигу во имя истины безусловной и справедливости вечной!»[27]. Штейнберг просидел на Гороховой, 2 дольше других и был освобожден лишь 21 марта по ходатайству Э. Эльяшевой-Гурлянд, поручившейся за племянника («…это лицо является беспартийным, исключительно посвятившим себя ученой деятельности»). К ее заявлению было приложено письмо К. Эрберга, удостоверявшее, что он готов взять на поруки арестованного — «чистого духом и слабого телом человека», незаменимого работника и философа-эрудита[28]. Одну ночь, с 15 на 16 февраля, в чекистском застенке Штейнберг провел «на одной койке» с А. Блоком[29].
В 1919 г. он становится членом-учредителем и ученым секретарем Вольфилы, главная задача которой в подготовленной им же «Объяснительной записке к проекту положения о „Вольной Философской Академии“» определялась как «исследование и разработка в духе социализма и философии вопросов культурного творчества»[30]. Так мечта о содружестве вольных философов приобрела реальность. Штейнберг руководил в Вольфиле Отделом чистой философии, вел семинар по Канту, выступал с докладами («Развитие и разложение [в современном искусстве]», «Время и пространство в философии истории», «Берега и безбрежность (К философии истории А.И. Герцена)», «Памяти Лаврова», «Пушкин и Достоевский». «Блестящий лектор, непременный участник практически всех открытых заседаний и активный член Совета», поднявший «уровень дискуссий на серьезную высоту»[31], он выделялся в компании творческой интеллигенции как профессиональный философ: вольфильская общественность видела в нем корректного, суховатого и ученого кантианца[32], а К. Эрберг, автор шутливой поэмы «Вольфила», писал о нем:
Тут же «Лилия Сарона»
(Говорю я про Арона)
Охраняем фило-софьей,
Посвятил немного слов ей,
Уверяя, что система-
тической философемы
Он добиться может ныне
Почему-то лишь в Берлине.
Как бы ни было, плененный
И системою прельщенный,
Дух его не хочет воли.
Хоть влюбился бы он, что ли![33]
А. Штейнберг впервые почувствовал себя в ладу с самим собой; «деятель» и «наблюдатель» пришли к согласию. Идеалист и утопист, как все «скифы», он заразился энергией товарищей и потянувшихся к знанию масс и поверил в возможность превращения политической революции в духовную.
Что значит для философа революция, Штейнберг рассказал в своем докладе «Достоевский-философ» на двух воскресных заседаниях Вольфилы (16 и 23 октября 1921 г.). В самой постановке темы у него не было приоритета: С. Булгаков, Вл. Соловьев, Д. Мережковский, Вяч. Иванов рассматривали Достоевского как писателя философского типа, герои которого живут в мире идей. Штейнберг смотрел глобальнее: Достоевского можно понять только на фоне мировой истории и ее идей. «У него весь мир замыкается в идее идей. Когда он говорит о русском народе, он говорит об идее этого народа <…>. Когда он говорит о современности, он ищет, в чем заключается идея современности <…>». Идеи руководят в прозе Достоевского всем: поведением и сознанием героев, системой воззрений автора, они организуют духовное пространство жизни вообще и интеллектуально-историческое развитие России. Штейнберг выступал в нескольких ипостасях: как ученый-литературовед, когда показывал жизнь идей в поведении героев; как философ-теоретик и методолог, когда предлагал русской интеллигенции преодолеть «противоречия между абсолютной свободой мысли, данной человеку, и причинностью, природой, о которую этот идеал спотыкается, разрушается», и как публицист, когда в финале доклада переходил к инвективам и, подобно «русским мальчикам» Достоевского, требовал немедленно измениться: «…сконструировать свое сознание так, чтобы можно было жить, чтобы мир мог существовать». Иначе — «мы просто не будем»[34]. Звучало отвлеченно, докладчик не мог объяснить аудитории, почему так необходимо срочно изменить свое сознание. Но в книге, основу которой составил переработанный доклад, он это объяснил: «Режим террора, провозглашающий произвол эмпирического законодательства абсолютным законом объективного исторического становления, не может не кончить самоумерщвлением. Не только отдельный человек, но и целое общественное течение должно кончить самоубийством, когда его идеология абсолютизируется, а ее носители провозглашаются единственными субъектами непререкаемой исторической правды. Так именно революция диалектически перерождается в чистейшую контрреволюцию, террор — в орудие самогильотирования».[35].
Вопрос о диалоге у Достоевского также возникал в докладе. Достоевский виделся Штейнбергу таким художником-мыслителем, который соединяет разные голоса и мнения, аспекты и возможности жизни, и, может быть, поэтому он не обратил особого внимания на то истолкование, которое придал диалогу М. Бахтин в вышедшей через пять лет после «Системы свободы…» книге о Достоевском[36]. Через много лет в ответ на вопрос Фанни Каплан, понравилась ли ему книга М. Бахтина, Штейнберг написал: «С Бахтиным я в свое время ознакомился, но лишь по первому изданию его книги. Мне тогда показалось, что он утрирует по существу верную мысль (если Вам не лень, то взгляните на то, что сказано в моей петербургской работе на стр. 35 о „симфонической диалектике Д[остоевско]го“), но, может быть, теперь это у него умереннее» (Письмо Ф. Каплан от 14 апреля 1965 г.).
Столь же необходимым, как в содружестве русской интеллигенции, Штейнберг стал в системе еврейского образования, переживавшей в первые послереволюционные годы подъем. Он работал в Петроградском еврейском университете (с 1919 г. — Петроградский институт высших еврейских знаний), читал курс «Введение в изучение еврейской философии», сотрудничал в Обществе просвещения евреев, в Еврейском этнографическом обществе. В доме дяди произошло знакомство с еврейским историком С.М. Дубновым, который впоследствии писал о впечатлении, произведенном на него молодым человеком: «А.З. Штейнберга я знал еще из Петербурга, как одного из лучших преподавателей Еврейского университета времен военного коммунизма. <…> меня поражало разнообразие его духовного мира: строгая еврейская религиозность вплоть до соблюдения многих обрядов, любовь к русской литературе и даже к модным тогда декадентским и символистическим ее течениям <…>, наконец, крепкая германская подкладка мышления <…>»[37]. Штейнберг видел в русской философии и культуре, в ее «всемирной отзывчивости» предпосылки для синтеза в будущем различных национально-культурных миров.
В 1922 г., когда политическое насилие перешло в открытую фазу и начался «исход русской мысли», стало очевидно, что Вольфила обречена. Уже обезглавленная, лишившаяся А. Блока и своего председателя — уехавшего за границу А. Белого, она, по всем признакам, вступала в последнюю, наиболее драматичную пору своего существования. 29 ноября 1922 г. Штейнберг покинул Россию, отбыв в Берлин под благовидным предлогом углубленных занятий философией. В письме к А. Белому, написанном год спустя, 7 декабря 1923 г., Иванов-Разумник сетовал: «Вольфилы нет, хотя каждую неделю есть два заседания. Причин много. И первая — нет тесно спаянной группы, есть „отдельные руководители“; да и тех нет. Вы уехали; через год — год тому назад — уехал А.З. Штейнберг, и не осталось у нас „философа“, своего, вольфильского…»[38].
А спустя еше несколько месяцев К. Эрберг в шутливой поэме «Вольфильский юбилей», приуроченной к двадцатилетию творческой деятельности Иванова-Разумника, которое отмечалось в Вольфиле 3 марта 1924 г., писал (это говорит в поэме Штейнберг):
Остается сказать, что некоторые статьи Штейнберга российского периода, написанные для сборников, так и не увидели свет. В SC сохранился машинописный текст статьи «О еврейском национальном характере (социально-психологический этюд)» (1922)[41]