Их всех встречали с оркестрами, флагами (красными, конечно), их утомляли бесконечными речами о новой светлой жизни, их уверяли, что каждый найдет свое новое «я» в возродившемся отечестве (эту часть легенды, трагическое предчувствие как бы, надобно было излагать со слезой и волнением). Вспомнил вдруг, как впервые пересказал сей красочный вымысел в Марселе, слушатели ведь знали дедушку, иссохшие старцы даже общались и дружили с ним; один подошел, взял за подбородок, приподнял: «Так ты, значит, Васико, правнук? Он мечтал так тебя назвать, я помню…» Может, и врал от старости, но управление и в самом деле воспользовалось событием подлинным, случившимся в далекие годы Великого перелома, меча, грозно опущенного на головы соотечественников кремлевским горцем, «душегубом и мужикоборцем» – как процитировал, кривя рот, начотдела, большой знаток акмеизма и декаданса. Всех, кто поверил и вернулся, рассортировали по статьям УК РСФСР. 58-я вышла каждому, только с той разницей, что большинство получило от пятнадцати до двадцати пяти, а сотне-другой (дедушка был в числе Апокалипсиса) дали ВМСЗ – «вышку», если попросту, так что наивный старец, достигнув в волнении родимых берегов, был передан для порядка родимым грузинским властям, вывезен на рассвете на окраину Тбилиси и застрелен умело в затылок. Тело, иссохшее, швырнули в заранее приготовленную яму, залили негашеной известью и забросали землей. И дедушка исчез…
Господи, как же они плакали, эти мумии, перемежая невнятными междометиями унылые свои воспоминания: «Он ведь был полковник императорской армии… Как звучит – будто Бонапарт поднялся из гроба!» «Да-да! – вторил следующий, постарше. – А как он, как… То есть я желал бы отметить его любовь к Бонапарту…» Старики невнятно улыбались, путали и вскоре забыли, зачем к ним пожаловал внук и вообще – откуда он и кто. Но эта встреча укрепила позиции и бытие новоявленного выпускника Сорбонны (здесь все было на самом деле и весьма чисто: окончил заведение среди лучших). Объявив городскому сообществу, что желает употребить деньги невинно убиенного на рыботорговлю (враждебность к Советам была уже давно не в моде, к тому же привлекла бы излишнее внимание), создал великолепное предприятие, выстроив его на остатках разорившегося заводика по переработке чешуи. Город получил множество рабочих мест, новоявленного «русского» поминали в молитвах… В разное время и в разном обществе вспоминал он свою вымышленную одиссею, всякий раз вызывая сочувствие, сопереживание и любовь. Только однажды, на вечере в честь торжественного тезоименитства мэра, нарвался вдруг на враждебное непонимание. Это случилось в тот момент, когда скромно повествовал о внезапной трагической вести из России (Грузия ведь прочно вцементировалась в СССР). «Бабка скончалась на месте, выронив телеграмму на Хорасан, великолепный коллекционный ковер ручной работы, XVII века! Она как раз на нем стояла, вспоминая, как дед вывез его из путешествия по Персидскому заливу. Слава богу, что предусмотрительный дед успел переправить все деньги из «Взаимного кредита» в парижский «Континент-банк». Иначе бы мы все просто-напросто умерли с голоду! Вы уже не помните, господа, но ведь русские офицеры работали половыми в трактирах и ресторанах, крутили баранку такси…»
Молодой человек в смокинге, со значком франко-советской дружбы на лоснящемся лацкане, ядовито улыбнулся и задал вопрос: «Кто же был исторически прав, месье?» – «О-о, – ответил не задумываясь. – Конечно же мои предки! Ведь они боролись за единую и неделимую Россию!» Молодой человек нахмурился: «Ваши предки были врагами русского народа, как, скажем, были врагами нации Бурбоны! Вы не понравились мне!»
«О, как это плохо, Базиль! – всплеснул руками владелец рыболовного траулера. – Это редактор коммунистической газеты! Он сотрет тебя с лица земли!»
И правда. Уже на следующий день в местной марсельской газетке с ностальгическим названием «Стена коммунаров» появился очерк о владельце рыбных предприятий месье Базиле Абашидзе, человеке сомнительного происхождения и сомнительных суждений. Знал бы чертов француз, о ком он сочинил свой пасквиль…
Пришлось доложить в Москву. Решение последовало немедленно: воспользоваться профессией врача-фармацевта, приобретенной в Сорбонне, купить в Женеве престижную аптеку и незамедлительно перебраться. Тем более что Франция не делала более активно-враждебных попыток против СССР. Исполнил все точно и в срок, даже повезло: в первый же день нового поприща ощутил, как швейцарцы любят свое здоровье и милейшее обхождение. Просьбы исполнял мгновенно, вернул в лексикон давно забытое «Чего изволите?». Получилось великолепно, все были в восторге, аптека начала процветать.
…Решил прогуляться, на воздухе думалось лучше. Обдумать же, а потом и придумать следовало многое. Спустился к озеру, в уютном летнем кафе велел принести чашечку черного и, уставившись немигающим взглядом на фонтан, снова погрузился в воспоминания. Они вообще часто посещали в последнее время вдали от любимой Москвы, Нины, двоих детишек («Наш пострел везде поспел!» – любил произносить шутливо по данному поводу) – старшей, Леночки (уже в седьмом, отличница), и младшего, Николая (этот пока пребывал в пятом классе и намеревался идти по стопам дорогого папы, всей правды о котором, естественно, не знал. Но главное – отец – солдат незримого фронта – повторял как молитву или заклинание, это льстило, давало внутреннее ощущение бесконечного превосходства над одноклассниками и даже друзьями). Славный мальчик, как-то сложится твоя карьера, жизнь, усмотрит ли, уследит нежная, томная Нина за нравственностью… Сам ведь прошел и Суворовское, и специальную школу, всякое там бывало, неведомое начальству. Ведь даже тупому понятно: можно увидеть и услышать (оборудуй литер – и нет проблем!), проследить – все что угодно можно, кроме одного: мысли читать. А под черепной коробкой происходит другой раз такое… Бедное начальство, никогда тебе не узнать! У Васико половина грузинской крови, но ведь человек руководствуется главным в себе… Очень, очень опасна эта взрывная смесь!
Настоящая мать Василия Андреевича была русской, настоящий отец – грузином из Тбилиси, игроком местного «Динамо». До поступления в команду отец служил в Комендантском отделе Министерства госбезопасности Грузии и, утомленный кроваво-подвальной работой, охотно внял призыву руководства спортобщества и, используя всеми признанное свое футбольное мастерство, занялся спортом, повел спокойный и здоровый образ жизни. Свою будущую жену встретил в паспортном отделе, когда дали квартиру. Нина мягко улыбнулась, тиснула в паспорт (теперь у Андрея был паспорт, как у всех, а не «красная книжечка») штамп о прописке, пожелала счастливого новоселья. Вглядываясь в ее миловидно-округлые черты, пепельные волосы, еще не тронутые пергидролем, бездонные иссиня-голубые глаза, Андрей Абашидзе рухнул мгновенно и безвозвратно: встал на колени и с истинно грузинской пылкостью предложил руку и сердце. Кто же устоит перед новой квартирой в центральном городском районе? Из окон виден дом вождей и лучших людей страны, все лучшие магазины здесь и лучшие люди рангом пониже – тоже. А бывший сотрудник комендатуры даже и не понял, что на самом деле есть удивительный закон, возникший на стыке Грузии и России: если русский перед волоокой грузинкой и может устоять, то нет такого грузина, который не рухнул бы перед голубыми глазами и вздернутым носиком русской женщины… Впрочем, Андрей – волосатый, кривоногий, с литыми бицепсами и цепким профессиональным взглядом подвального психолога последних человеческих мгновений, с огромным горбатым носом (Нина еще в юные годы узнала от более опытных подруг о том, что «в магазине всегда то, что на витрине», и, поняв сокровенный смысл поговорки, отнюдь ее не отрицала) – тоже произвел на девушку неизгладимое впечатление. Васико родился уже на следующий год и жил в атмосфере любви и заботы… А свадьбу отыграли, как и положено, в кругу горных родственников. Жужжала зурна, взлетало к беленому потолку застольное многоголосие, тосты из уважения к профессии брачующихся произносились двухчасовые. Несметное же количество красного вина, выпитого из оправленных в серебро рогов, и вообще не поддавалось учету…
…Усмехнулся: вспомнил, как однажды (было уже лет шесть или даже семь) услышал среди ночи странный шум и увидел содрогающуюся стену (квартирка была скромной – две утлых комнатенки и кухонька с ноготок), из-за которой неслись гортанные выкрики, безумное кряхтение, стук чего-то тяжелого. Одолело любопытство, тихо подобрался к дверям и заглянул в замочную скважину: то, что увидел, потрясло больше, чем страшная сказка о Вие, которую накануне прочитала вслух мать (сам читать еще не умел). Голые родители переплелись в таких причудливых позах, что подступила рвота и одолело такое отвращение, какое не испытывал даже от перловой каши – всегда от нее блевал, а беспощадная мать, подставив тарелку, сосредоточенно отправляла вторичное ее содержимое в рот сыну, приговаривая: «Трудовой народ хлебом не бросается!» Позже он понял значение того, что увидел, но ни в Суворовском, ни на первом курсе специальной школы госбезопасности о женщинах даже не помышлял. Хотя и однокашники уговаривали, и знакомые прелестницы были не против – их взгляды ощущал на себе уже с восьмого или даже с седьмого класса. Но забыть поганую сценку не мог, к тому же реальная половая жизнь требовала усилий, сосредоточенности, самоотдачи. Неохота это все было. Между тем неясный зов нарастал, туманные картинки возникали в сознании, однажды в сортире, в школе, невзначай увидел, как приятель самозабвенно занимается действом (кое между делом обозначил сложным иностранным словом). «Зачем это?» – спросил недоуменно. «А ты попробуй – узнаешь», – ответствовал приятель, доставая грязный платок. Попробовал, результат показался плевым (да и не было никакого результата – так, чепуха), однако со временем вошел во вкус и предавался пороку со страстью. Умел конспирироваться – никто никогда не заметил ничего подозрительного. Круги под глазами объяснял любознательному доктору бдением над гранитом науки. Доктор сомневался, но сказать прямо не решился. Так и шло… Когда исполнилось семнадцать (учился в последнем классе Суворовского), однажды в увольнительную распрощался с родителями пораньше и отправился в училище пешком. По пути захотелось мороженого, решил зайти в маленькое полуподвальное кафе, съесть крем-брюле и выпить газировки. Подавала молодая русская, лет двадцати на вид. Расставляя блюдечки и вазочки, она беззастенчиво зыркала по форме Василия пронзительным взглядом убойных голубых глаз и улыбалась непонятно. Наступал вечер, посетителей в кафе не было, Василий торопливо доедал мороженое и, давясь, запивал его нервными глотками. «Вы небось военный? – спросила, подбоченясь. – Вам идет…» Ничего не ответил и встал, чтобы уйти, но она неожиданно заперла двери на тяжелый засов. «Как я тебе?» – спросила, лениво поводя тугим задом и задирая край платья. Подкатила дурнота, и вдруг Васико ощутил, что дурнота эта исходит не от воспоминаний, а от ее упругого белого тела, выглядывающего из-под чулка… Дальнейшее совершилось мгновенно и длилось до утра. Он явился в училище, опоздав на шесть часов, получил арест. Вызвали отца, заместитель начальника по политчасти долго внушал притихшему Васе, что хода делу не даст исключительно в ознаменование отцовских чекистских заслуг на ниве искоренения контрреволюции и антисоветчины. «А вы, молодой человек, не срамите седины чекистов! – выкрикнул напоследок. – Ступайте! Отныне я сам буду следить за вашим поведением!»