— Меня зовут фрекен Йенсен.
Она хотела развернуться к медсестре, но в талию впилось что-то плотное и твердое: ее привязали к кровати широким кожаным ремнем на болтах и шурупах. Они напоминали значки на старом скаутском ремне Могенса тех времен, когда он был в отряде волков[4].
— Почему меня привязали? — спросила она.
— Чтобы вы не упали с кровати. Обычно после пробуждения люди ведут себя беспокойно. Вас сейчас освободят.
Было понятно, что она произносила эти слова сотни раз, и Лизе почувствовала себя виноватой, ведь она-то не самоубийца. Она обманула этих людей и пробралась в систему, как песчинка в исправно работающий заводной механизм. Она посмотрела на лежавшую без сознания женщину и ощутила тень незнакомой печали где-то на окраине души. По крайней мере, могли бы прикрыть ей грудь. Вялую и истощенную, как будто она выкормила не одного ребенка. Ее тело было покрыто синяками, как после ударов, и Лизе неожиданно почувствовала резкую боль в мочках ушей. Коснулась их, но они так саднили, что она сразу же отдернула руки. В этот самый момент фрекен Йенсен крутила мочки той женщины, внимательно глядя ей в лицо. Оно содрогнулось от боли, и медсестра приняла довольный вид.
— Скоро очнется, — объяснила она.
— Сколько сейчас времени?
Они забрали наручные часы. Золотые цепочки с шеи и запястья тоже пропали.
— Одиннадцать утра. После обхода вас переведут в городскую больницу, доктор Йёргенсен попросил.
Это имя, словно иглой по свежей ране, пробудило в ней все страхи. Она помнила его искренний смех в телефонной трубке, звучавший так, словно она наконец-то попалась в ловушку, расставленную давным-давно.
— Я этого не хочу, — боязливо произнесла она. — Почему мне нельзя остаться здесь?
— Вы его пациентка, а он главный врач в городской больнице.
Она прикрыла глаза, и перед ней сразу закружились маленькие балерины, как будто их нарисовали на изнанке век. Они танцевали, охваченные неземным счастьем, и через мгновение должно было случиться ужасное. Она поспешила открыть глаза. Если это продолжится, уснуть ей не удастся. В ушах снова зашумело. Она обнаружила, что у женщины на соседней койке нет подбородка. Нижняя губа переходила прямо в шею, как у животных. Настоящее преступление — возвращать таких изуродованных людей к жизни, которую они хотели покинуть.
Какой-то врач показался в дверях и направился к ее кровати. По его лицу казалось, что он только что принял важное решение.
— Ну, вы пришли в себя? — спросил он и расположился на стуле рядом с кроватью. — Голова прояснилась?
— Да, — ответила она.
— Можете рассказать, почему вы это сделали?
Она на мгновенье заглянула в его глаза: зрачки были окружены белым, как желток в яйце.
— Мне ужасно надо было увидеть новые лица, — откровенно призналась она.
Он вскочил резко, словно его ужалила пчела.
— Сейчас не время для шуток, — сухо ответил он. — Каждый день вашего пребывания здесь обходится государству в сто десять крон.
Он посмотрел на нее с таким выражением, будто только что потерял лучшего друга, отошел к лежавшей без сознания женщине и принялся хлестать ее по щекам, методично и беспощадно, точно отбивную, которую надо размягчить. Обменявшись с фрекен Йенсен несколькими словами, содержание которых было ей непонятно, он вышел из палаты.
— В детстве надо мной постоянно смеялись, когда я была серьезной, — грустно произнесла она, — а когда говорила что-нибудь смешное, окружающие только злились. Врач меня не понял, я даже и не думала шутить.
— Но было похоже, — равнодушно отозвалась фрекен Йенсен. — Только обсуждать это сейчас ни к чему, за вами вот-вот приедет скорая.
Она совсем не вписывалась сюда и только отравляла атмосферу остальным. В городской больнице придется следить за словами, как за детьми, что безудержно разбалтывают всё, что ни придет в голову.
Внутрь что-то ворвалось: шум в ушах, порицающие голоса, картинки с испода век. Ей хотелось нетронутого места, девственного края, куда еще не ступала ее нога, тропы без всяких воспоминаний, где роились молодые влюбленные, для которых она значила столь же мало, как ноготь на большом пальце.
— Мне нужно пописать, — по-детски сказала она. — Не могли бы вы освободить меня от этого ремня?
Фрекен Йенсен приблизилась к ней и отделила один ключ от большой связки, висевшей на поясе фартука.
— Обопритесь на меня, голова-то у вас наверняка еще немного кружится, — сказала она.
До пола было очень далеко, и ноги болели, как в детстве после ночного роста. Фрекен Йенсен прислонилась к открытой двери туалета, пока Лизе заканчивала. В комнату, выложенную белым кафелем, вошла невероятно крупная женщина. На ней был больничный халат в красную клетку; поднявшись и потянув вниз короткую белую рубашку, Лизе практически рухнула в ее объятия.
— Лизе, — воскликнула женщина. — Неужели ты меня не узнаешь? Я Минна, мы в одном классе учились. Только подумай, какой известной ты стала. А мы-то все принимали тебя за страшно тупую. Что ж, все могут ошибаться.
У нее был такой удивленный вид, словно ожирение застало ее врасплох, обрушившись за одну ночь. Глубоко в ее лице можно было разглядеть маленькую девочку с красивыми карими глазами и двумя тонкими темными косичками.
— У тебя случайно сигареты не найдется? — спросила она, охваченная никотиновым голодом.
Женщина залилась смехом, и ее двойной подбородок затрясся.
— Такое здесь запрещено, — ответила она. — Никакого курения. Одна из их самых ужасных штук. Но без губной помады еще хуже. Пока я ее тут не раздобыла, за человека себя не считала.
Лизе потрогала свои губы — сухие, усыпанные мелкими болезненными волдырями.
— Хватит уже, — нетерпеливо позвала фрекен Йенсен. — Вы ведь уже закончили.
Она снова улеглась в кровать, и прошлое тут же выросло стеной, несущее здание по соседству с которой снесли, и уставилось на нее со всей беззащитностью детства. Влага скатывалась с нее каплями дождя или слез. Ей неожиданно захотелось очутиться в другом месте, подальше от этой одноклассницы, от звероподобных женщин без сознания и беззаботных балерин, затаившихся под веками.
— Так, санитары на месте, — произнесла фрекен Йенсен. — Не расстраивайтесь, вас наверняка положат в открытое отделение.
В дверях появились двое мужчин в униформе и уложили ее на носилки. Опытными руками они обернули ее красным одеялом и осторожно спустили по лестнице. В машине скорой помощи один из санитаров держал ее за руку. Рот его был перекошен, как после паралича. Внутри царила тишина, какая бывает в соборе. Мечта слабо тлела в глазах молодого человека — ясных и свежих, как у Сёрена. Он дружески слегка сжал ее руку, и она представила себе, что скоро будет лежать в белоснежной кровати среди ласковых приветливых женщин, с которыми сможет вести тихие разговоры о мужчинах и любви. Там не будет места отчаянию. Казалось, взгляд мужчины ласкает ее, и она прикрыла глаза: ни следа балерин. Сон, словно теплая вода, укачивал ее в своих руках, и она не заметила, как санитар выпустил ее ладонь.
6
Покой из машины скорой сохранялся, но она осознавала, что он не бесконечен: одно неосторожное движение — и он будет израсходован. Так запертому в тонущей подводной лодке человеку приходится экономить воздух. Она лежала, вглядывалась в полумрак и пыталась понять, где находится. Это была большая комната с высоким потолком, койки напоминали лодки с белыми парусами, что нежно покачиваются в океане, пока еще спокойном. Медсестра велела ей не шуметь: остальные пациенты спали после обеда. Деревянные перегородки, в высоту доходившие лишь до подбородка, делили палату на небольшие отсеки с четырьмя кроватями в каждом. Изголовье ее койки упиралось в одну из таких перегородок. За окном шел дождь, и в ее голове скользили строки в своем мирном путешествии по свету:
Повсюду на улицах дождь,
И он же в сердце моем.
Я целый мир обошла,
Покоя не обретя.
Стихи — единственное, чем не приходилось ни с кем делиться: для Гитте эта территория была недоступной, как и классическая музыка, которая казалась ей только шумом. Она прикрыла глаза и тут же открыла: дети танцевали под веками, им требовалась защита от ужасов мира. И зачем только в своей книге она превратила полицейского в насильника-убийцу? Лучше не портить отношения с правоохранителями, ведь никогда не знаешь, когда они тебе пригодятся. Медсестры перешептывались слишком громко. От них шел звук как от закипающей в чайнике воды. Одна фраза вырвалась наружу и увязла в ее ухе, словно вылетела из подушки.
— Надо же, какая она на самом деле уродина. А по фотографиям и не подумаешь. Ни за что бы не поверила, пока сама не увидела ее вживую.
Она почувствовала, как кровь прихлынула к щекам. Больше она самой себе не принадлежала. Где бы она ни пыталась найти убежище, люди нагло создавали представление о ней, на которое она никак не могла повлиять. Рильке где-то писал: «Найдешь имя свое на устах чужих, возьми другое». Ее пальцы скользили по лицу — она словно желала убедиться, что его никто не отнял, пока она лежала без сознания и не могла за ним следить. Кожа была сухой и холодной, волдыри на губах лопались, прозрачная жидкость из них медленно сбегала по подбородку. Очень хотелось пить, но еще сильнее — курить. Она задумалась: у нее совсем ничего нет. Ни сигарет, ни денег, ни одежды, ни помады, ни расчески, ни зубной щетки. От Герта передачи не дождешься: ему становится плохо, едва он ступает на порог больницы. Однажды ему нужно было навестить лечившуюся там мать, и он упал в обморок еще на ступеньках здания. От больничного запаха его тошнило и он начинал задыхаться. Когда она осторожно перевернулась на другую сторону, в ушах раздался звонкий смех молодой девушки.
— Мы опросили выдающихся женщин, — с насмешкой произнес голос, обнаруживший, что она прокралась в их ряды, как тайком пересекают границу с давно истекшим паспортом. Она не выдающаяся, но что поделать, если взрослые люди читают ее книгу. Приподняв голову, она провела рукой по подушке: голоса раздавались оттуда, и этому должно найтись разумное объяснение. Под наволочкой она нащупала что-то круглое и твердое, размером с монету в пять крон. Должно быть, репродуктор. Скорее от злобы, чем от испуга она поднялась и села в кровати.