Вот нечто подобное произошло в Царскосельском лицее. На маленьком квадратике земли и в очень короткий срок был собран небывалый духовный урожай России. Пушкин, Дельвиг, Пущин, Горчаков, Кюхля…
Всем навигаторам и реформаторам просвещения стоило бы задуматься над этим.
Как, почему возродилось, окрепло и передалось по наследству одно из самых забытых и самоспасающих чувств – чувство дружбы, чувство непредательства?
Есть все-таки какое-то чувство родства между пушкинскими лицеистами и нами, есть, несмотря на эпохи, разделяющие нас, есть, несмотря на всю суетность, заставляющую не узнавать самое родное, – есть, несмотря ни на что. А иначе не стала бы случайная дата – 19 октября – живым, своим не только для них, лицеистов, но и для нас. Иначе не сделался бы и сам Пушкин нашим вечным Лицеем, Лицеем навсегда.
19 октября – тоже день рождения Пушкина, и по-своему не менее значительный, чем настоящий день его рождения. Но и этот – тоже настоящий, день духовного рождения Пушкина.
Тынянов писал: «Была Арина и был Лицей. Не кончался».
Пушкин без Лицея, без Дельвига, Кюхли… – немыслимо. Для кого еще из наших художников явилось такое братство столь мощным истоком и беспрерывной темой творчества? И кто не мечтал быть лицеистом? Кто не завидовал им самой доброй завистью?
19 октября, Лицей – это и есть прежде всего образ полнокровной и, главное, одухотворенной юности. Тут щедрость, щедрость – от богатства душевного. Тут святая, чисто юношеская надежда, вернее, не надежда – потребность отдать, а не взять, поделиться, а не утаить. Тут и безоглядное озорство – от избытка сил. Тут первичная прививка свободы и чести, совести и мужества. Тут первоначальный запас идеалов и верность идеалам… В конечном счете тут культура, та культура, без которой нет достоинства, нет «самостоянья» человека, без которой трудно или невозможно ориентироваться в мире этом, зато легко потеряться – потерять себя в нем, запутаться.
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
[На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.]
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как <…>[4] пустыня
И как алтарь без божества.
«Пушкин – наше все», – сказал Достоевский. И дело далеко не просто в поэзии, в литературе, в языке русском: как Лицей Пушкину, так и Пушкин России задал духовные ориентиры, задал на всю жизнь.
Пушкин прожил свое 19 октября, можно сказать, сполна. И это, конечно, неповторимо уже никогда. И в то же время в чем-то обязательно повторимо. У каждого человека, у каждого из нас есть, может быть, должно быть свое 19 октября, хоть час от него, хоть минута. А без этого человек болен, у него какой-то авитаминоз духовный, он несчастен, непоправимо обеднен, опасен даже – и для себя, и для других.
Перечитаем же несколько страниц этой знакомой нам с детства истории, нашей истории – веселой, прекрасной и трагической.
Пролог
19 октября 1836-го. Из «Протокола[5] празднования 25-летней годовщины основания Лицея».
«Собрались господа лицейские в доме у Яковлева и пировали следующим образом:
1. Обедали вкусно и шумно.
2. Выпили три здравия (по-заморскому – toasts):
а) за двадцатипятилетие Лицея,
в) за благоденствие Лицея,
с) за здоровье отсутствующих.
3. Читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей.
4. Читали старинные протоколы, песни и проч. бумаги, хранящиеся в архиве лицейском у старосты Яковлева.
5. Поминали лицейскую старину.
6. Пели национальные песни.
7. Пушкин начинал читать стихи на 25-летие Лицея, но всех стихов не припомнил <…>
Примечание. Собрались все к половине пятого часа, разошлись в половине десятого».
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей…
«Пушкин начинал читать стихи… но всех стихов не припомнил…» – Яковлев, вероятно, не захотел, не смог тогда сказать всю правду. Но умолчание его целомудренно. Позже лицейский староста засвидетельствовал: «Только что он начал, при всеобщей тишине, как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, на диван…» Другой товарищ продолжил чтение…
Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим…
Глава перваяЗорю бьют…
Канун открытия Лицея. Из дневника Куницына, профессора нравственных наук. «Спрашивал Малиновского (первого директора Лицея. – Ю. К.). У него большие планы. Создание общего духа, воспитание без лести, раболепства, короче, воспитание достоинства» (Ю. Тынянов, «Пушкин»).
«В одну ночь написал свою речь. Не знаю, как примут. Писал при свете ночника, со слезами».
19 октября 1811-го. День открытия Лицея. Из речи Куницына. «Какая польза гордиться титлами, приобретенными не по достоянию, когда во взорах каждого видны укоризна или презрение, хула или нарекание, ненависть или проклятие? Для того ли должно искать отличий, чтобы, достигнув оных, страшиться бесславия?»
…Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена…
Из «Записок о Пушкине» И. Пущина. После торжественного обеда, «сбросив парадную одежду, мы играли перед Лицеем в снежки… и тем заключили свой праздник… Тот год рано стала зима…»
«Над дверью была черная дощечка с надписью: № 13. Иван Пущин; я заглянул налево и увидел: № 14. Александр Пушкин. Очень был рад такому соседу…»
Скоро все лицеисты объявили себя «скотобратцами» и, как водится, наделили друг друга прозвищами. Вильгельм Кюхельбекер – Виля, Кюхля. Антон Дельвиг – Тося. Михаил Яковлев – Буффон, Паяс двести нумеров (изображал в лицах чуть ли не двести человек). Иван Малиновский (сын директора) – Казак, за молодечество и верность дружбе. Александр Горчаков – Князь, Франт. Константин Данзас – Медведь (одновременно отчаянный и какой-то флегматичный). Федор Матюшкин – Матюшко. Павел Мясоедов – Мясожоров. Николай Корсаков – Трубадур (лучше всех пел, аккомпанируя себе на гитаре). Модест Корф – Дьячок-мордан (дьячок – потому, что любил читать церковные книги, а мордан по-французски то же самое, что по-русски – ехида). Иван Пущин – Большой Жанно. Александр Пушкин – Француз (французский знал тогда не хуже русского), Егоза, Тигр, Обезьана, а еще – Смесь обезьаны с тигром…
Большой Жанно
Мильон бонмо
Без умыслу говорит,
А наш Француз
Свой хвалит вкус
И матерщину порет…
Это и были так называемые национальные песни.
Название это «всего вероятнее объяснить тем, что у воспитанников Лицея было в большом ходу изображать свой Лицей в виде как бы государства (республики), подразделяя обитателей на нации… Национальные песни импровизировались у нас обыкновенно изустно, целой толпой» (К. Грот, «Пушкинский Лицей»).
Рядом с Лицеем были расположены гвардейские части.
«Зорю бьют.
Первый звук трубы, унылый, живой, и сразу потом – тонкий, точный, чистый, голосистый звук сигнального барабана.
Зорю бьют…» (Ю. Тынянов, «Пушкин»).
Когда до Царского Села дошла весть о сдаче Москвы войскам Наполеона, весть о том, что Москва горит и сады обуглились, лицеисты не спали ночами, многие плакали…
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…
Однажды Илья Пилецкий, гувернер, брат самого Мартина Пилецкого (иезуита, инспектора-надзирателя), попытался отобрать у Дельвига какое-то сочинение и вдруг «получил прямой отказ и даже ощутил толчок со стороны. Мартинов брат уверял, что пнул его Пушкин, который тут же с блестящими глазами, раздутыми ноздрями, задыхаясь и с бешеным видом наскакивал на него, крича: “Как вы смеете брать наши бумаги?.. Значит, и письма наши из ящика будете брать?..”» Илья сбежал. Но, опомнившись, лицеисты увидели вдруг Мартина Пилецкого. «Они его ненавидели и были готовы на все… Пушкин исподлобья, волчонком смотрел на него. Глаза его блестели, он видимо побледнел. Длинные руки воспитанника Кюхельбекера болтались».
Вдруг Дельвиг, самый спокойный из всех, объявил, что если… если будут читать их бумаги… то… то они все тотчас же покинут лицей… И тут что-то смутилось, сломалось в душе иезуита. Сдался Мартин! Да как! Он покинул лицей. В тот же самый час! Они увидели его отъезд в окно… «Пушкин вдруг засмеялся, как смеялись Ганнибалы: зубами. Это была его первая победа». После этого случая Пушкин и получил прозвище Тигр или Смесь обезьаны с тигром…
Лицеистам дали задание – сочинить стихотворение о восходе солнца. Мясоедов (Мясожоров) написал одну строчку:
Блеснул на западе румяный царь природы…
Дальше ничего не мог придумать. Кто-то (точно неизвестно, возможно и Пушкин) закончил: