С а л ь е р и
Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.
Не содрогнуться внутренне перед вопросом Моцарта Сальери не мог. И в ответе Сальери – не только желание успокоить Моцарта, но и ужас перед его прозрением, а главное, непреклонная уже решимость сделать то, для чего Бомарше был «слишком смешон».
И когда Моцарт дарует Сальери еще одну, самую последнюю возможность спасения, он будто уже знает, что Сальери не воспользуется ею:
М о ц а р т
Он же гений,
Как ты да я. А гений и злодейство —
Две вещи несовместные. Не правда ль?
И эти легкие, доверчивые слова звучат для нас не менее пронзительно и больно (именно из-за их легкости и доверчивости), чем слова загнанного и все сознающего Гамлета у Пастернака:
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси. <…>
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
…Моцарт Смоктуновского при словах «Не правда ль?» отворачивается, как бы не дожидаясь ответа, потому что знает ответ: чашу сию мимо него не пронесут.
М о ц а р т
…гений и злодейство —
Две вещи несовместные. Не правда ль?
С а л ь е р и
Ты думаешь?
(Бросает яд в стакан Моцарта.)
Ну, пей же.
Вот ответ Сальери.
«Но продуман распорядок действий…» Яд может быть брошен почти на глазах Моцарта. Он этого не видит, не хочет видеть, точнее: своим внутренним взором он видит все и ничего воочию. Как будто знает: чашу сию мимо него не пронесут.
М о ц а р т
За твое
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.
(Пьет.)
Кажется: пьет не видя… Но у нас такое ощущение, что видит и пьет! Но видит он действительно самое главное.
Каждое слово Моцарта беспощадно для Сальери, и чем добрее, чем простодушнее, тем беспощадней. «За искренний союз…» – особенно это «искренний» должно быть убийственным для Сальери. Нет ли в этом слове какой-то внутренней неуверенности? Не выражает ли оно неосознанную реакцию на неискренность Сальери, на ту двусмысленность, дисгармонию, которая пронизывает каждое его слово, обращенное к Моцарту? Странно ведь призывать друга к «искренности».
Моцарт нарекает Сальери уже не просто другом, а братом (они – «сыновья гармонии», сыновья одной матери). Он навечно обручается с Сальери, который в тот же момент становится братоубийцей. А сам Сальери, благодаря Моцарту, получает наконец бессмертие, зарабатывает его, но это бессмертие Каина, который убил своего брата Авеля.
В душе Сальери – буря:
Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?
Штрих совершенно неожиданный и точный. Моцарт пьет один! Пьет один за «искренний союз» с другом, с братом!
И другой штрих, еще более неожиданный и точный: Моцарт, отзывчивый на все Моцарт – не отвечает! Не отвечает на отчаянный вопль Сальери, на вопль, который нельзя не услышать, сильнее которого и не было до этой минуты.
Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?
Здесь всё: признание в убийстве, ужас от непоправимости совершённого, страх перед возмездием, крик о спасении, невольный порыв остановить Моцарта. И даже, быть может, порыв выпить тот же стакан с ядом, что выпил Моцарт.
Но Моцарт уже ничего этого не слышит и не видит.
Моцарт, конечно, отзывается, конечно, отвечает. Но как!
Моцарт «бросает салфетку на стол»!
Довольно, сыт я…
Какая, вероятно, наступает здесь жуткая пауза…
Понятно: Моцарт весь – во власти Реквиема. И проходной, обыденный жест – «бросает салфетку на стол», – простые, тривиальные слова получают вдруг здесь значение разрыва с посюсторонним, значение открытого вызова («бросает», «довольно»…).
«В каждом слове бездна пространства». У Пушкина все говорит, даже салфетка.
Все ясно. Все кончено. Все было напрасно.
Не Моцарт – Сальери был глух. Не Моцарт, а Сальери был слеп. Теперь поздно. Теперь – «довольно». Довольно, сыт я твоими речами. Идет к фортепьяно. Реквием – ответ Моцарта…
Слушай же, Сальери,
Мой Requiem.
(Играет.)
И Реквием этот обретает – опять волей Пушкина – какой-то новый смысл. Он не только о Моцарте, но и о Сальери. Он звучит как последняя молитва Моцарта за уже погибшего, павшего брата и за себя, так и не сумевшего его спасти, а тем самым спасти и себя. Реквием этот – о них обоих. И о том, главное, что их трагедия – общечеловеческая. Он возвещает и день гнева. В нем и молитва, и плач, и воспоминания. В нем и вечный свет.
Моцарт играет. Музыка заполняет все. Вернее, будто в себя все превращает.
Все становится музыкой – люди, их страсти, вещи, само время.
Все взрывается ею, и все в ней воссоединяется. И самое большое злодейство вдруг перестает даже ужасать, а представляется самой большой, ненужной суетой.
В эти минуты кажется, что действительно «ничто, кроме музыки, не спасет» (А. Блок), что действительно «красота мир спасет» (Достоевский). Кажется на мгновение, что пресеклась наконец «рознь» и «собрался человек вместе».
Пушкин-художник не прощает злодейства, но и не мстит. Пушкин и здесь пробуждает «чувства добрые». И здесь призывает «милость к падшим»: падшие ведь – не только опрокинутые чуждой внешней силой, но еще именно падшие сами по себе, по своей воле («преступившие черту», как сказал бы Достоевский).
Моцарт предлагал «искренний союз», а его убили. Но нет у него никакого другого оружия в этой жизни, кроме доверчивости и желания одарить, ничего, кроме музыки и любви. Он борется до конца, борется не проклятием и злобой, а органическим непониманием: как можно, для чего завидовать, ненавидеть, убивать? Иначе и не написал бы он свой Реквием. Иначе не был бы он Моцартом, не был бы пушкинским Моцартом. А Пушкин не был бы Пушкиным.
Если бы Моцарт ничего, ничего не знал, вот тогда бы и не было, в сущности, трагедии. А если бы Моцарт действительно все, все знал, то ведь трагедии тоже, конечно, не было бы.
В обоих случаях была бы убита свободная воля героя, драма лишилась бы внутреннего напряжения и самодвижения.
Моцарт и знает, и не знает. В этом все дело.
И вместе с ним – знаем и не знаем мы. Что-то мы поняли, а что-то остается тайной, не выразимой никакими словами, как невыразим словами и моцартовский Реквием.
Но какие чувства испытывает Сальери, когда отравленный, умирающий уже Моцарт играет ему свой Реквием?
М о ц а р т
Ты плачешь?
С а л ь е р и
Эти слезы
Впервые лью: и больно, и приятно,
Как будто тяжкий совершил я долг,
Как будто нож целебный мне отсек
Страдавший член! Друг Моцарт, эти слезы…
Не замечай их. Продолжай, спеши
Еще наполнить звуками мне душу…
Вначале Сальери разговаривает как бы сам с собой, думает вслух, во всяком случае если и отвечает Моцарту, то Моцарт не может, конечно, понять, о каком «долге» идет речь. И лишь чуть позже Сальери спохватывается: «Друг Моцарт…» А потом опять проговорка, непонятная Моцарту: «Спеши…»
Но на этот раз Сальери и себе, и Моцарту отвечает предельно искренне (это не означает, что он понимает себя). Он может думать и думает о «долге». Но не может он не чувствовать силу музыки Моцарта, которая, хотя и слишком поздно, воскрешает в нем на какое-то время то, что он, наверное, имел и утратил. Здесь переполненность самыми противоречивыми чувствами, однако преобладает среди них боль за себя, тоска по себе. Отсюда слезы. Ведь если музыка вызывает в душе человека такое, раскрывая тоску по себе, значит, есть же, есть чему раскрыться в нем: было и вдруг выявилось. Иначе и тоски-то этой не было бы: неоткуда было б и взяться ей, не по чему тосковать. Иначе не переворачивала бы музыка душу: нечего было бы переворачивать. В словах Сальери, наверное, и любовь к Моцарту, к умирающему Моцарту, к Моцарту, убитому его рукой. Эту любовь он вытравлял в себе. Она сначала и затрудняла убийство, а затем вдруг облегчила: само преодоление этой любви представляется решающим доказательством внутренней правоты, само страдание от преступления кажется очищением. Правота, мол, выше любви, и если пошел на такое страдание, то тем более прав. Мертвого Моцарта он, вероятно, будет любить еще больше.
Моцарт тронут, но слова его плачущему Сальери – «Когда бы все так чувствовали силу гармонии!» – снова несут невольно (для Сальери и для нас) жуткую иронию и одновременно страшную боль: они ведь обращены уже к убийце – к братоубийце и самоубийце.
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать…
Вот именно.
Хотя Моцарт о другом:
…никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,