В день похорон отца мать удивила меня, попросив сводить ее в ресторан на берегу озера (хотя, конечно, это она меня приглашала).
— Я чувствую, будто меня заперли в этом доме навсегда, — сказала она. — Мне нужен воздух.
В ресторане она украдкой осмотрелась вокруг и сказала, что не видит никого из знакомых.
— Выпьешь со мной бокал вина? — спросила она.
Я удивился: мы что, притащились сюда, чтобы пить вино на людях?
Когда принесли бутылку и мы сделали заказ, она сказала:
— Есть одна вещь, которую ты должен знать.
Эти слова, возможно, одни из самых неприятных, какие человеку приходится слышать в жизни. Очень велика вероятность, что такая новость станет для вас тяжким бременем и, сообщая ее, вам намекнут, что другие уже это бремя несли, пока вы жили, не зная забот.
— Мой отец на самом деле мне не отец? Господи! — сказал я.
— Не глупи. Ты помнишь свою маленькую подружку, Нэнси?
В первый момент я действительно не мог вспомнить. Потом сказал:
— Смутно.
В то время мне постоянно приходилось увиливать от прямых разговоров с матерью. Я надевал легкомысленную, шутливую и равнодушную маску. В ее голосе и выражении лица угадывалась скрытая печаль. Она никогда не жаловалась на свое тяжелое положение, но в историях, что мне рассказывала, было так много невинно пострадавших, так много несправедливости, что, послушав ее, я не мог уже с легким сердцем вернуться к своим друзьям, к своей беззаботной жизни.
Я не хотел идти ей навстречу. Возможно, ей и нужен-то был всего какой-нибудь знак сочувствия или понимания. Но я не поддавался. Мать была утонченной женщиной, еще не испорченной годами, однако я отстранился от нее, будто она затаила в себе какую-то заразу. И особенно избегал любого напоминания о моем изъяне, который, как мне казалось, она лелеяла — это были словно узы, связавшие нас с ней с рождения, которые я не мог ослабить.
— Ты, наверное, узнал бы об этом, если бы был дома, — сказала она. — Но это случилось сразу после того, как мы отправили тебя в школу.
Нэнси с матерью переехали в квартиру, которая принадлежала моему отцу. Там одним ясным осенним утром Шерон нашла дочь в ванной с разрезанной щекой и лезвием в руке. Кровь была на полу, в раковине, и Нэнси была вся в крови. Но она не прекратила истязать себя и не издала ни звука.
Как узнала об этом моя мать? Думаю, история наделала много шума в городе — это была драма, кровавая в буквальном смысле слова, и люди охотно смаковали подробности.
Шерон обернула дочь полотенцем и как-то довезла до больницы. Тогда в нашем городе не было "скорой помощи".
Вероятно, Шерон поймала машину на площади. Почему она не позвонила моему отцу? Неважно, не позвонила, и все. Порезы оказались неглубокими, и крови Нэнси потеряла не очень много, кроме той, что забрызгала ванную. Важные артерии не были повреждены. Мать не переставала ругать ее и спрашивать, все ли у нее в порядке с головой: "Ну и везет же мне! Сумасшедший ребенок!"
— Если бы об этом узнали органы опеки, бедняжку бы тут же забрали, — сказала моя мать. — Это была та же щека, что и у тебя.
Я попробовал притвориться, что не понимаю, о чем она говорит. Но пришлось ответить:
— Тогда она себе раскрасила все лицо.
— Да. Но на этот раз она действовала аккуратнее. Порезала только одну эту щеку. Старалась, как могла, чтобы стать похожей на тебя.
Мне удалось промолчать.
— Другое дело, если бы она была мальчиком. Но для девочки это ужасно, — сказала мать.
— Пластические хирурги сейчас творят чудеса.
— Ну, может быть. — И помолчав, добавила: — Какие же глубокие чувства бывают у детей.
— Это у них проходит, — ответил я.
Она сказала, что не знает, как сложилась их жизнь — ни дочери, ни матери. Она была рада, что я никогда не спрашивал, потому что очень не хотела бы огорчить меня, когда я был еще мал.
Мне не ведомо, что делает с человеком возраст, но должен сказать, что моя мать к старости очень изменилась, стала пошлой, с причудами. Она утверждала, что отец был прекрасным любовником, а она сама "плохой девчонкой". Она говорила, что мне надо было жениться на "той девочке, которая изувечила себе лицо", потому что мы с ней соревновались бы в совершении добрых дел и только бы норовили переплюнуть друг дружку. Мы оба, посмеивалась она, одинаковые психи.
Я согласился. Ведь тогда она мне довольно сильно нравилась.
Несколько дней назад, когда я собирал гнилые яблоки в саду, меня укусила оса. Укусила в веко, глаз сразу отек и закрылся. Я сам доехал до больницы, смотря одним глазом, и был очень удивлен, когда мне сказали, что придется остаться на ночь. Дело в том, что после укола надо забинтовать оба глаза, чтобы не перенапрягать тот, который видит.
Ночь прошла тяжело, я часто просыпался. Конечно, в больнице никогда не бывает абсолютной тишины, к тому же, пока я не мог видеть, мой слух, кажется, обострился.
Когда я услышал, что кто-то вошел в комнату, по шагам я определил, что это женщина, и почувствовал, что не медсестра.
— Вы не спите? — спросила она. — Я пришла читать.
Я вытянул руку, полагая, что она будет читать показатели пульса и давления.
— Нет-нет, — в ее голосе послышалась легкая настойчивость. — Я пришла почитать вам. Конечно, если хотите. Некоторым скучно лежать с завязанными глазами.
— А что читать, кто выбирает: они или вы?
— Они. У меня с собой целая стопка книг.
— Почитайте стихи.
— Непохоже, что вам очень уж хочется.
Мне действительно не хотелось, и скажу почему. У меня был некоторый опыт чтения стихов вслух, по радио. И я слышал, как читали другие, хорошо поставленным голосом. В общем, чья-то манера чтения была мне приятна, а чью-то я терпеть не мог.
— Тогда давайте поиграем, — сказала она, как будто услышав мои мысли. — Я буду читать одну или две строчки, потом остановлюсь, а вы продолжите. Хорошо?
Я подумал, что, возможно, это молодая особа, которой нужны слушатели, чтобы отточить свое "мастерство".
Я согласился. Но попросил не читать на древнеанглийском.
— В городе Данфермлайн сидит король, — начала она с вопросительной интонацией.
— И пьет кроваво-красное вино, — продолжил я.
Мы были довольны друг другом. Она читала совсем неплохо, хотя немного по-детски. А мне начал нравиться звук моего голоса, в нем слышались недурные актерские нотки.
— Замечательно, — сказала она.
— Я покажу тебе, как лилии растут,
У берегов Италии.
— Там «растут» или "цветут"? — спросила она. — У меня с собой нет этой книги. Хотя следовало бы помнить. В общем, неважно. Это чудесно. Мне всегда нравился ваш голос по радио.
— Правда? Вы меня слушали?
— Конечно. Очень многие слушали.
Она перестала предлагать строчки и просто позволила мне читать стихи самому. Можете себе представить. "Берег Дувра", "Кубла Хан", "Западный ветер", "Дикие лебеди", "Гимн обреченной молодежи"… Может, не все из них и не до конца.
— Вы уже запыхались, — сказала она. Вдруг ее маленькая рука легла на мои губы. А потом она прислонилась щекой к моей щеке. — Мне пора. Еще одно, перед тем, как я уйду. Я усложню задачу: буду читать не с самого начала:
Ни слез, ни вздохов,
Ни слов молитвы.
Тебя здесь нет, и отныне место
Твое пустует.
— Я никогда этого не слышал, — сказал я.
— Уверены?
— Уверен. Вы выиграли.
К тому моменту я начал что-то подозревать. Казалось, что-то ее огорчило, рассердило. Я слышал, как кричат, пролетая над больницей, гуси. В это время года они готовятся к долгим полетам и в один прекрасный день совсем улетают. А потом я проснулся, удивленный и возмущенный реалистичностью сна. Мне хотелось вернуться назад и снова почувствовать ее щеку на моей. Но сны не так уж любезны.
Когда я снова был дома и уже хорошо видел, я стал искать то стихотворение, которое она читала мне в моем сне. Пролистал несколько сборников, но не нашел его. Предположил, что это были строки из несуществующего стихотворения, что они были придуманы в том сне, чтобы сбить меня с толку. Но кем придуманы?
А однажды осенью, когда я приготовил несколько книг, чтобы отнести на благотворительный базар, из одного томика выпал пожелтевший листок с написанными карандашом строчками. Это был не мамин почерк и вряд ли отца. Чей же тогда? Не знаю. В конце было имя автора: Уолтер де ла Map. Название отсутствовало. Я ничего не знал об этом поэте. Но, должно быть, когда-то читал это стихотворение, может, не на том листке, а в какой-то книге. Наверное, я положил его в дальний уголок памяти. Но почему? Чтобы во сне меня преследовали эти строки или призрак девочки?
Нет больше грусти,
Чей лекарь время;
Как ни бывало
Утрат, предательств —
Все миновало.
Любовь до гроба.
Но после гроба
Бальзам забвенья
Вкушают оба.
Глянь, снова солнце,
Улегся ветер.
Цветы воспряли,
И день так светел!
Все вздор — но, может,
Где жизнь от смерти
Неотличима,
Тебя ждет встреча
Друзей, умерших
И позабытых.
Не жди вдогонку
Ни слез, ни вздохов,
Ни слов молитвы.
Тебя здесь нет, и отныне место
Твое пустует.
Стихотворение не расстроило меня. В каком-то смысле оно подтолкнуло меня принять окончательное решение — не продавать дом, а остаться в нем жить. Что-то ведь в этом месте произошло.
В нашей жизни есть несколько мест, или, может быть, только одно, где происходит что-то важное. А другие места — это просто другие места.
Конечно, я знаю: если бы я встретил Нэнси годы спустя, например, в метро, в Торонто, если бы мы, с нашими характерными метками, встретились, у нас получился бы обычный бессмысленный диалог смущенных людей, поспешное перечисление автобиографических фактов. Я бы обратил внимание на то, как над ее щекой хорошо поработали хирурги, или же на еще заметный шрам, но ничего бы не сказал. Может, о детях бы упомянули. Не исключено, что поговорили бы о пластических операциях. Внуки. Работа. Возможно, мне не пришлось бы рассказывать о себе. Мы были бы потрясены, старались го