Когда приходит отчет из лаборатории – будем надеяться, с отрицательным результатом, – и все поели, попили и отдохнули, мы возвращаемся в операционную. Свободный лоскут для реконструкции практически полностью отделен, не считая снабжающей его кровью артерии и вены, по которой кровь уходит. Мы пережимаем и разделяем их, крепко перевязывая оставшиеся концы кровеносных сосудов. Как только это произошло, я объявляю: «Лоскут отсоединен!», и младшая медсестра записывает «время отсоединения» маркером на одной из досок в операционной. Хоть мы и продолжаем работать все в той же спокойной и неспешной манере, по очевидным причинам мы стремимся свести к минимуму время, в течение которого лоскут будет лишен кровоснабжения.
Как только я решу, что свободный лоскут идеально накладывается на оставленное после удаления опухоли пространство – а я буду продолжать подравнивать его, пока этого не случится, – все готово для самой сложной части процедуры. В этот самый момент к операционному столу подкатывают огромный микроскоп, используемый в микрохирургии. Этот микроскоп немецкого производства (компании Zeiss), как правило, считающийся лучшим на рынке, представляет собой громадный и очень тяжелый аппарат высотой около двух с половиной метров и с основанием площадью около одной четвертой квадратного метра. Он столь блестяще сконструирован – Vorsprung durch Technik![17] – и идеально сбалансирован, что кажется легким словно перышко, когда мы регулируем его положение. Микроскоп оснащен двумя парами перископических окуляров для хирурга и его ассистента (либо другого консультанта или хирурга-стажера, расположившихся по другую сторону от головы пациента), а поскольку система бинокулярная – используются оба глаза, – создается четкое восприятие глубины увеличенного изображения. С помощью джойстика, как от игровой приставки, можно регулировать кратность увеличения и фокусное расстояние, в то время как другой кнопкой регулируется движение головки микроскопа. Легким нажатием можно сбросить настройки, чтобы хирург мог отрегулировать окуляры под свое межзрачковое расстояние (то есть расстояние между зрачками его глаз, которое у меня составляет 61,5 мм). Кроме того, вращая окуляры, можно менять глубину резкости.
Появление этой высокотехнологичной громадины символизирует следующий сложнейший этап операции. Размещаясь в кресле оператора микроскопа, я чувствую очередной прилив радостного волнения и сосредоточенного расслабления. Я слегка регулирую консоль микроскопа под свой рост, чтобы можно было разместить локти и расслабить плечи, а моим пальцам ничего не мешало совершать мельчайшие движения. Я делаю глубокий выдох. Он всегда предшествует началу микрохирургической операции, и во время нее я тоже контролирую свое дыхание, оперируя в ярко освещенном поле перед глазами, улавливая на уровне подсознания легкие пульсации циркулирующей крови. Это место становится святая святых нашей операционной.
Во время микрохирургической стадии операции необходимо всегда контролировать даже собственное дыхание, поэтому перед началом я делаю глубокий вдох.
С появлением у операционного стола микроскопа мы ставим более серьезную музыку. Мой личный плей-лист для этой стадии операции, которая может длиться несколько часов, включает некоторые саундтреки к фильмам и фортепианные пьесы шотландского композитора Крэйга Армстронга, однако главным образом состоит из музыки эпохи барокко: произведений Баха, Генделя, иногда Вивальди и Алессандро Марчелло. Есть здесь место и для прекрасного Ральфа Воан-Уильямса («Фантазия на тему Томаса Таллиса»), и для играющего на контрасте дерзкого лейтмотива из «Храброго сердца», особенно уместного для шотландского хирурга, оперирующего к югу от вала Адриана. Я считаю, что подборка музыки в стиле барокко: сонаты для флейты и фортепианная музыка, такая как «Гольдберг-вариации» в особенности придает всему происходящему некую структуру и создает вокруг ощущение осязаемой дисциплины. Эти произведения классической музыки в виртуозном исполнении наполнены лирикой и чрезвычайно музыкальны, а также являются прекрасной аналогией процесса хирургической реконструкции: хоть все и должно быть выполнено безупречно с технической точки зрения, здесь также есть место для разных подходов и интерпретаций. Так, например, я обнаружил, что в некоторых местах на человеческом теле после аккуратных эллиптических разрезов на коже остается менее заметный шрам, чем при разрезе кожи по прямой линии. Хирургия – это искусство в не меньшей степени, чем наука.
Как только запускается серьезная музыка, вокруг воцаряется атмосфера абсолютного спокойствия, тишины и расслабленности – ее созданию также способствует приглушенный свет операционных ламп. Ослепительно-яркое освещение, создаваемое ими, необходимо во время других этапов операции, однако микроскоп для микрохирургии оснащен своим собственным источником света, поэтому все остальное отключается, и операционная погружается в сумрак.
Пока я оперирую, операционная медсестра стоит рядом, наблюдая за каждым моим действием на ЖК-экране с высоким разрешением и подавая мне по моей просьбе инструменты. Операционные медсестры – как и медбратья – обладают высокой квалификацией и в точности знают, где именно находится каждый из многочисленных – их может быть до 180 – инструментов на их лотке. Стоит мне попросить один из инструментов – а если что-то пойдет не так, каждая секунда будет на счету, – и он практически мгновенно окажется у меня в руке. Часто они и вовсе действуют на опережение: огромный опыт и внимательное наблюдение за моими действиями позволяют им угадывать мои просьбы чуть ли не до того, как я сам осознаю потребность в том или ином инструменте, и не успеваю я закончить фразу, как сразу же получаю необходимое.
Изображение с микроскопа передается не только на монитор, на котором операционная медсестра следит за моими манипуляциями, но и на другой, более крупный, экран, чтобы все остальные в операционной также были в курсе происходящего. Эта деталь лишний раз подчеркивает, что идет тихая стадия операции. Тем не менее в прошлом мне пару раз приходилось просить людей в операционной вести себя тише, потому что среди операционной бригады или людей, наблюдающих за операцией, могут оказаться два или три новичка, которые еще не усвоили правила. Отчасти подобное требование связано с проявлением уважения к пациенту и технической сложностью микрохирургии, однако тишина имеет особое значение, когда процедуру выполняет стажер. Ему порой крайне тяжело сосредоточиться на чрезвычайно сложной микроскопической задаче, когда вокруг слишком много отвлекающего постороннего шума, и это лишает его уверенности в своих действиях.
Не отрывая глаз от микроскопа, я начинаю подготовку мелкой артерии на свободном лоскуте. Я снимаю внешний эластичный слой (адвентициальную оболочку) и обрабатываю его – при этом главное, не перестараться – с помощью микроскопических ножниц и крошечных щипчиков (таких, которыми пользуются часовщики и ювелиры). Мне также нужно убедиться, что внутренняя поверхность кровеносных сосудов в хорошем состоянии, потому что в противном случае – в особенности у злостных курильщиков, коих среди пациентов с раком головы и шеи большинство – возможно отслоение интимы (внутренней оболочки) с последующим образованием кровяных сгустков. В этом нет ничего хорошего, поскольку тромбы внутри крошечных кровеносных сосудов, питающих лоскут, могут привести к отмиранию ткани, необходимости повторного обширного хирургического вмешательства и образованию очень проблемной, зияющей раны, за которой придется ухаживать.
Порой кровеносные сосуды могут быть в столь ужасном состоянии, что напоминают намокшие кукурузные хлопья, и если их не удается сшить, то приходится укорачивать и подготавливать повторно. Если мы смогли потратить дополнительные десять минут на иссечение тканей шеи и обнаружение достаточно длинного участка шейной артерии для крепления пересаженной ткани, то у нас будет несколько попыток подобрать достаточно надежное место для крепления, однако если мы оставили себе только одну попытку и она провалилась, то у нас возникают серьезные проблемы… равно как и у пациента.
Мы крепим артерию, взятую на донорском участке, к лицевой артерии с помощью практически невидимых невооруженным глазом стежков. Чтобы пришить артерию диаметром три миллиметра, требуется от девяти до двенадцати стежков, и иногда, пока мы их делаем, крошечная игла, удерживаемая миниатюрными щипцами, может потеряться, пропав из поля зрения. Эти иглы настолько маленькие, что не способны причинить особого вреда, однако мы, разумеется, ни за что не стали бы осознанно оставлять одну из них внутри пациента.
Если же иглу, несмотря на тщательные поиски с помощью микроскопа, найти так и не удается, мы составляем акт о происшествии. Один хирург-офтальмолог был настолько раздосадован необходимостью составления такого акта, когда одна из этих крошечных игл затерялась на полу в операционной, что написал директору администрации больницы: «Очень жаль, что я должен заполнять акт о происшествии каждый раз, когда теряю одну из этих микроскопических игл. Понимаете, они настолько маленькие, что очень сложно понять, упали они на пол или нет. На самом деле я положил в этот конверт одну такую, чтобы вы могли сами убедиться». Разумеется, никакой иглы в конверт он не клал…
Пришить артерию диаметром 3 миллиметра можно за 9–12 стежков. Крошечную иглу держат не руки, а металлический зажим, и она может пропасть из поля зрения.
Успешно пришив артерию с донорского участка к артерии, снабжающей кровью лицо пациента и закончив с наложением швов, мы снимаем микрозажимы, пуская по артерии кровь, которая разносит по пересаживаемому свободному лоскуту кислород. Я объявляю: «Лоскут на месте!», и младшая медсестра высчитывает время ишемии – промежуток времени, в течение которого лоскут был лишен кровоснабжения. В идеале он должен быть значительно меньше часа. Наполнившись кровью, кровеносные сосуды начинают пульсировать, раскрываются и словно воскресают, и эта часть лица получает новую жизнь.