— Эй, здравствуй! — крикнула ему Нюра и приветливо улыбнулась.
— Вы ко мне? — спросил лейтенант, глядя на Нюру, как на незнакомую женщину.
— К тебе, — кивнула Нюра и, осмелев, приблизилась к лейтенанту. — Как он там-то?
— Это кто же? — благодушно спросил лейтенант.
— Да Ванька же, — доверчиво сказала Нюра, не поняв игры.
— Какой Ванька?
— Да Чонкин же.
— Чонкин, Чонкин… — повторил лейтенант, как бы мучительно припоминая. Достал из кармана папиросу, закурил. — Чонкин… — пробормотал он, поморщив лоб. — Что-то вроде слыхал. А как звать-то?
— Иваном, — уныло сказала Нюра. До нее дошло, что лейтенант шутит, но ответить ему тем же она не могла.
— Иван Чонкин! — звучно произнес лейтенант, как бы пробуя это имя на вкус. — Кажись, есть такой. А вы ему, собственно говоря, кем доводитесь?
— Сам знаешь! — Нюра начала сердиться.
— Я не знаю, — улыбнулся лейтенант доброжелательно. — Может быть, он ваш муж?
— Муж, — мрачно кивнула Нюра.
— А где это записано?
— А нигде. Я с ним жила без записи.
— Мало ли кто с кем жил, — заметил лейтенант философски. — У нас в деревне один с козой жил. Документ какой есть, что вы вместе жили?
Нюра не ответила. Раскручивая в руке сумку то в одну сторону, то в другую, она исподлобья смотрела на лейтенанта.
— Значит, нет документа? — допытывался лейтенант. — Ну вот, я так и думал. Значит, вы ему посторонняя. А посторонним справки не выдаются. Ясно? — Он выплюнул погасшую папиросу и посмотрел на Нюру.
— Да как же… — начала было Нюра.
— А вот так же! — Лейтенант вдруг озверел и, сбежав с крыльца, приблизился к Нюре. — Вот так же! — закричал он ей в лицо. — Нет никакого Чонкина! Нет, не было и не будет! А ты тут лучше не ходи и не путайся под ногами, а то и тебя возьмем как соучастницу.
— Так ведь я… — сказала Нюра и заплакала.
— И плакать нечего, — сбавил тон Филиппов. — Тебе никто ничего плохого не делает. Мы тебя потому и не берем, что ты к нему никакого отношения не имеешь, потому что посторонняя. И запомни это как следует: по-сто-ронняя.
С этими словами он повернулся, взбежал на крыльцо и скрылся за дверью.
7
Перед столом председателя Голубева стоял инструктор райкома Чмыхалов, высокий худой мужчина с красным, вероятно от пьянства, носом на длинном унылом лице. Он стоял в надетом поверх телогрейки длинном брезентовом плаще с откинутым капюшоном, а в руках держал плетку-треххвостку, которой постукивал по голенищу резинового сапога.
За окном, привязанная к крыльцу, понуро мокла на осеннем дожде гнедая лошадь Чмыхалова.
В конторе было жарко натоплено. Чмыхалов потел, утирался рукавом, шмыгал носом и в который раз спрашивал председателя, почему в колхозе не производится уборка хлеба.
— Посмотри в окно, увидишь, — отвечал председатель.
— А мне в окно смотреть нечего, — скучно гундосил Чмыхалов. — Я смотрю в партийные указания.
— Во, — сказал председатель и покрутил у виска пальцем. — Указания, указания… Укажи дождю, чтобы он перестал. Вы там, в райкоме, сидите и не знаю чем думаете. Уперлись в свои указания, как бараны.
— Как кто? — переспросил быстро Чмыхалов.
— Как овечки, — смягчил свое определение Голубев.
— Сразу, значит, пошел на попятную. — Чмыхалов преобразился, и глаза его заблестели. — Выходит, значит, по-твоему, в райкоме сидят бараны?
— Ты мне политику не шей, — сказал председатель, поднимаясь. — Я тебе говорю, дождь идет, а в дождь убирают только дураки и вредители.
— Ну и договорился! — развел руками Чмыхалов. — Значит, в райкоме сидят бараны, дураки и вредители. И значит, вся наша партия…
Договорить он не успел. Голубев выскочил из-за стола, схватил Чмыхалова одной рукой за шкирку, другой за штаны и, согнув в три погибели, поволок к выходу.
Нюра Беляшова, появившись к тому времени у конторы, видела, как на мокром крыльце, несогласованно болтая ногами и руками, неожиданно возник Чмыхалов. Длинное его лицо было озарено разнообразными переживаниями. Нюра не успела удивиться и понять, в чем дело, когда Чмыхалов, взмахнув руками, как птица, оторвался от крыльца и полетел. Полы плаща раскинулись, а капюшон вздулся, как парашют. Полет был недолгим. Перелетев через все ступени, Чмыхалов коснулся земли, подпрыгнул и побежал, однако нижняя его часть не смогла догнать верхнюю, и он рухнул в грязь, вытянув вперед руки, словно ловил курицу.
Поднимался он медленно. Его руки, живот, колени и даже одна щека были в грязи. Размазав по щеке грязь кулаком с зажатой в нем плеткой, Чмыхалов подошел к покорно ожидавшей его лошади, отвязал ее и прыгающей ногой долго не мог попасть в стремя. Наконец это ему удалось, он взгромоздился в скользкое седло, повернул к Голубеву грязное и жалкое лицо и сказал чуть не плача:
— Ничего, я тебе еще покажу! — Отъехал на несколько шагов, обернулся и крикнул смелее, хотя и визгливо: — Покажу! Покажу-у! — и угрожающе поднял руку с плеткой.
Лошадь с перепугу рванула. Чмыхалов повалился на спину и задрал ноги, но резким движением вернулся в нормальное положение и быстро стал удаляться. Председатель проводил его задумчивым взглядом и перевел глаза на Нюру.
— Ты ко мне?
— С почтой, — сказала Нюра.
— Заходи.
В кабинете председателя она выложила на его стол газеты, журнал «Крестьянка», «Блокнот агитатора», четыре письма, три открытки и один толстый пакет. Голубев схватил «Правду» и стал читать сводку Совинформбюро о положении на фронте, а когда поднял глаза, Нюра все еще стояла перед ним, переминаясь с ноги на ногу. В одной руке она держала сумку, другую с какой-то бумагой протягивала Голубеву.
— Что это? — посмотрел на бумагу Голубев.
— Тимофеич, подпиши, а?
Счетовод Волков сидел в соседней комнате и одной рукой крутил цигарку, помогая себе плечом и подбородком. Из председательского кабинета доносился какой-то шум. Волков послюнил газетку и замер, прислушиваясь. Сначала он услышал голос председателя: «Ну ты даешь!», потом что-то сказала Нюра, потом опять председатель: «Не могу, и не проси, никак не могу. Да ты что, в тюрьму меня посадить хочешь?»
Отложив недокрученную цигарку, Волков заглянул к председателю. Он увидел заплаканное лицо Нюры, смущенное лицо Голубева и услышал его голос:
— Ты пойми, Нюра, я бы рад, но как же я могу? Я же председатель, я не могу подписывать такие бумаги.
Нюра всхлипнула, утираясь концами полушалка.
Председатель увидел Волкова и поманил пальцем:
— Поди сюда. Ты посмотри, что она дает мне на подпись.
Волков подошел к председателю, взял протянутую ему бумагу и медленно, вдумываясь в содержание, прочел:
Дана настоящая Беляшовой А. А. в том, что она действительно жила с военным служащим Чонкиным Иваном.
— Это ты сама писала?
— Сама. — Нюра с надеждой глядела на Волкова.
— Это тебе в сельсовет надо идтить с этой справкой. А мы колхоз, мы таких справок не выдаем.
— Да и в сельсовете не подпишут, — сказал Голубев.
— Пожалуй, не подпишут, — подтвердил Волков, положив справку на стол.
— Ну как же не подпишут? — сказала Нюра. — Я ж не чего-нибудь… я ж с ним по правде жила.
— По правде, по правде, никто ж не спорит, — сказал председатель. — Но справку тебе никто не даст. А ты вот что, — Голубев поднялся и вышел из-за стола, — ты иди прямо в райком, к Ревкину прямо. И как в кабинет войдешь, так сумку на пол кидай и сама на пол кидайся, глаза вытараскивай и кричи… — Голубев в самом деле вытаращил глаза, побагровел и вдруг, изображая, как должна вести себя Нюра, завизжал: — «Я беременная!»
— Ой, батюшки! — Нюра со страху даже присела. — Спужал-то как!
— Спужал? То-то! — Председатель подмигнул Волкову, который смотрел на все без интереса и без живости в глазах. — Он тоже спужается. На горло его бери. Кричи: «Беременная! Отдай мне моего Ивана!» — кричи.
— Думаешь, поможет? — заинтересовалась Нюра.
Голубев подумал, посмотрел на Волкова.
— Пожалуй, что не поможет, — признал он нехотя.
— Для чего ж кричать?
— Ну так. Душу отведешь.
Нюра взяла бумагу, сказала: «Ну ладно, тогда до свидания». Пошла к выходу, взялась уже за ручку двери, остановилась.
— Тимофеич, — сказала она, смущаясь. — А ведь я и вправду того…
— Чего того? — не понял Иван Тимофеевич.
— Чижолая я, — сказала она, заливаясь краской.
8
Двое или трое суток, с перерывом на ночь, просидела Нюра на скамейке перед приемной секретаря райкома Ревкина, который то выезжал по вызову какого-то начальства, то сам вызывал к себе кого-то, то проводил какие-то конференции, то готовился к бюро райкома. И хотя на дверях его была помещена табличка с указанием дней и часов приема, ожидание Ревкина было похоже на езду в поезде, который идет без расписания, неизвестно, в каком направлении, и неизвестно, дойдет ли когда до конечного пункта.
Райком жил напряженной будничной жизнью, по коридорчику деловито сновали, разнося бумаги на подпись, секретарши в белых блузках и важно скрипели хромовыми сапогами местные начальники в полувоенных, а то и целиком в военных костюмах. Иногда появлялся и сам Ревкин, и тогда сидящие на скамеечке вскидывали головы и смотрели на него, как на высшее существо, не решаясь приблизиться. А если кто и решался, то тут же из ничего возникала секретарша, пожилая тетя в очках, и, применяя физическую силу, кричала:
— Гражданин! Гражданин! Вы же видите, что товарищ Ревкин очень занят. Как только у него будет свободное время, он всех примет.
Пока она это говорила, пока она отпихивала растерянного гражданина, товарищ Ревкин успевал скрыться за дверью, а уж туда пробиться к нему не было никакой возможности.
На третьи или на четвертые сутки всем ожидавшим под дверью приемной было объявлено, что в течение нескольких дней товарищ Ревкин вести прием не будет, потому что он готовится к предстоящему очень важному заседанию бюро, а вместо него всех примет товарищ Борисов. Некоторые из очереди были этим разочарованы, Нюра же на первых порах начальников не различала, для нее они все были на одно лицо.