юди такие, какими мы предпочитаем их себе представлять. Мы делаем массу усилий, чтобы совместить вновь приобретенные сведения о своих знакомых, родственников с уже существующими в нашем сознании стереотипами, шаблонами, которые, как правило, обладают выдуманными, вымышленными характеристиками. С первого взгляда на Евгения Адольфовича я решил, что имею дело с глубоко несчастным стариком, и в дальнейшем, что бы ни происходило, уже не мог до конца избавиться от этого шаблона.
— Вы хотите сказать, что создали некую упрощенную схему и после этого строили свои отношения с Прусом, исходя из ложных о нем представлений? Но ведь основой такой транскрипции — назовем это так, — послужили качества, действительно присущие Евгению Адольфовичу, или, по крайней мере, хотя бы одно из них.
— Да, да… Я много думал и об этом, особенно в последнее время. Не буду посвящать вас в ход своих размышлений, перейду сразу к результату. Прус, по-моему, намеренно внушал окружающим, что он — человек, оставшийся наедине с собой, сам по себе, человек, уставший от жизни, потерявший всех близких, родных, несчастный, всеми забытый старик, ищущий понимания, тепла, участия. Все это он говорил так охотно, его откровения были столь навязчивы, что, не хочу кривить душой, у меня с самого начала появилась антипатия к нему. Временами она исчезала, потом возникала вновь. Так что объективным при всем желании я быть не в силах; но вы правильно заметили — я могу помочь вам. Я знал его, как никто другой.
— Вы уверены? — спросил Скаргин и тут же пожалел, что задал этот вопрос.
Фролов задумался, и его полное лицо снова стало похоже на лицо ребенка. Вопрос Скаргина выбил Геннадия Михайловича из ритма, в котором протекала беседа, и это намного уменьшило вероятность, что Фролов, увлеченный разговором, произнесет неосторожное слово, случайно обмолвится, проговорится.
Скаргин не торопил его. Он понимал, что теперь Фролов из бесчисленного множества вариантов ответа выберет самый удобный, нужный, правильный — в его, конечно, понимании.
«Он до последнего может скрывать то, что важно не для него, а для установления истины, — подумал Скаргин. — И скрывать намеренно!» Он отметил, что детская непосредственность в выражении лица Фролова удивительно сочетается с глубоким, умным взглядом зрелого человека, обладающего и выдержкой, и немалым жизненным опытом.
— Странно! — Геннадий Михайлович поиграл пальцами левой руки, как скрипач, готовящийся взяться за смычок. — Странно. Мне только что пришло в голову: я знал Евгения Адольфовича, знал очень хорошо, но ведь человек, убивший его, должен был знать его лучше. Еще лучше. Как вы считаете?
Скаргин не ответил. Не потому, что удивился сказанному — примерно такого ответа он и ожидал, — а потому, что не хотел подыгрывать Фролову. В том, что Геннадий Михайлович играл, он почти не сомневался: было бы действительно странно, если бы такая мысль не приходила на ум Фролову раньше. «Вопрос только — какова цель этой игры?» — подумал Скаргин.
Он отодвинулся немного в сторону — туда, где дневной свет, внезапно пробившийся сквозь тяжелые серые тучи, был не так ярок.
— Как часто вы встречались с Евгением Адольфовичем на протяжении двух лет знакомства?
Вопрос прозвучал несколько сухо, чуть более официально, чем хотелось Скаргину, но этого оказалось достаточно, чтобы выражение лица собеседника изменилось: обиженно искривился рот, недобрый огонек появился в глазах.
— Мы встречались нечасто. — С этой минуты он отвечал коротко и внятно, как человек, хорошо ориентирующийся в зале суда, несмотря на то, что попал в него впервые.
— Раз в день? Два раза?
— В среднем один-два раза в неделю.
— О чем говорили?
— Не помню. Обо всем понемногу.
— И все-таки?
— Он приходил ко мне в мастерскую, а здесь, как видите, я работаю. На разговоры времени не хватало.
— Молчали?
— Случалось, и молчали.
— Дома у вас он бывал?
— Нет.
— Ни разу?
— Ни разу.
— Как Прус объяснял свои посещения мастерской?
— Никак. Пользовался моей добротой.
— А все-таки?
— Говорил, что он одинокий, бездомный старик.
— Ну и что?
Фролов вытер лоснящийся лоб и облизнул губы.
— Когда на улице было холодно, он отогревался у меня, слушал, о чем говорят клиенты.
— Значит ли это, что Прус приходил к вам тогда только, когда на улице было холодно?
— Нет, он приходил и летом.
— И весной?
— И весной, и осенью.
— Вы знаете, что у Пруса были две сберегательные книжки?
— Да, — поспешно сказал Фролов. — Он говорил мне.
— Как вы оцениваете свои отношения с Евгением Адольфовичем?
— Как говорят у вас, — Фролов подчеркнул последнее слово, — взаимоотношения нормальные, личных счетов не имел.
— Прус был скуп?
— Как Плюшкин.
— Почему же такой скряга решил безо всякой надобности раскрыть свою тайну вам? Зачем он рассказывал вам о своих сберегательных книжках?
Скаргин задал вопрос и втайне надеялся, что ход разговора изменится. И действительно, Фролов реагировал почти так, как ожидал Скаргин: он отвел глаза в сторону и, казалось, не слышал, о чем его спросили. Однако, обдумав ответ, начал издалека:
— Евгения Адольфовича можно было назвать и скрягой, но это качество не было у него примитивным. Оно было богаче, что ли. В течение полутора лет он твердил мне одно и то же: «У меня никого нет, жить не на что, почти вся пенсия уходит на оплату каморки, в которой живу, пожалеть меня, горемыку, некому». К этому сводились все его разговоры. Но вот несколько месяцев назад он вдруг заговорил по-другому, сменил, так сказать, пластинку. Уже не помню подробностей его признания, но суть была такая: у него есть дочь и внучка, но они не любят его, а это все равно, что их нет. Дочь не ухаживает за ним, не кормит, не стирает; поселила в грязном, холодном сарае; короче, бросила его на произвол судьбы. Знаете, как умеют жаловаться пожилые люди? В отместку за такое отношение к нему Евгений Адольфович не дает ей ни копейки, хотя на сберегательных книжках у него солидная сумма, которую он скопил за долгие годы. Он очень боялся, что дочь узнает про сберкнижки, и вынужден был делать вид, что денег у него нет и живет он впроголодь.
— Но ведь он не просто делал вид, а действительно побирался!
— В том-то и дело, — подтвердил Фролов. — Когда он сказал о деньгах, я сначала не поверил, но Евгений Адольфович с пеной у рта убеждал меня, а потом под великим секретом показал сберкнижки. Сколько там было денег, я точно не помню, кажется, около двадцати тысяч рублей.
— Для чего он посвящал вас в подробности?
— Неужели не понимаете? Произошла метаморфоза: из бедненького, всеми забытого и покинутого старичка он на моих глазах превратился в отца, и в дедушку, и во владельца двадцати тысяч. Это было неожиданно и надо было как-то объяснить. Он и стал рассказывать, что, во-первых, не тратя ни копейки из пенсии, несколько лет откладывал деньги в сберегательную кассу, а во-вторых, выиграл по денежно-вещевой лотерее автомашину, вместо которой взял деньги. Вот какой старичок был! Двадцать тысяч; не граф Монте-Кристо, конечно, но, согласитесь, сумма немалая, особенно если учесть, что сам «миллионер» побирался по городу, выпрашивая у посудомоек и официантов, чтобы его кормили задарма. А тут еще оказалось, что и дочь есть, и внучка, и никакой он не брошенный, никакой не бездомный, каким мне представлялся. Я понял так: Евгений Адольфович хотел остаться в моих глазах прежним, обиженным жизнью стариком, вот и стал лить грязь на своих родственников. Другого объяснения я не нахожу.
— У вас есть основания думать о его родных лучше?
— Оснований вроде нет, — сказал Фролов и нерешительно добавил: — Знаете, я перестал ему верить.
— Почему?
— В последнее время трудно было понять, когда он говорил правду, а когда лгал. Стал он мне рассказывать о своей дочери и внучке, а мне не верится. Не верится — и все тут. Дай, думаю, проверю, и предложил себя в качестве посредника. Сказал, что встречусь с его дочерью и постараюсь пристыдить ее. Как я и ожидал, он отказался.
— Забавно, — сказал Скаргин. — Прус верил вам больше, чем кому бы то ни было, а вы ему нет, да еще и проверяли. Скажите, Геннадий Михайлович, вы так и не познакомились с его родственниками?
Фролов отрицательно покачал головой.
— И все же, почему он доверился именно вам? — спросил Скаргин.
— Скорее всего, потому, что других знакомых у него не было. Или не доверял никому, кроме меня. Гадать можно долго.
— Это не ответ, — заметил Скаргин.
— А другого у меня нет.
— Как все это происходило?
— Вы имеете в виду сберкнижки? — уточнил Фролов.
— Да. Расскажите со всеми подробностями.
— В тот день Евгений Адольфович появился рано. Остановка троллейбуса, на котором я каждое утро езжу на работу, находилась в квартале отсюда. Прус знал это и ждал меня на остановке. Мы вместе пошли к мастерской. Я открыл дверь. Прус уселся на стул — он всегда садился на один и тот же стул, ближний к витрине. Не знаю, что он видел своими подслеповатыми глазами, но сидел он всегда лицом к улице и наблюдал за прохожими. Посетителей с утра не было. Я начал разбираться в квитанциях. Прус помолчал немного, очевидно, не решаясь начать, потом набрался духу и сказал: «Какой же я подлец, Геннадий Михайлович!» Я опешил. Отложил квитанции и спросил: «Почему?» — «На протяжении двух лет, — начал Евгений Адольфович, размахивая руками и брызгая слюной, — я обманывал вас. Но сегодня пришло время сказать правду. Вы стали мне ближе, чем родственники, и я расскажу вам все. Я не сирота, и мои дети не погибли во время войны, как я говорил раньше. У меня есть дочь Лена и внучка, которую зовут Таней…» Потом он перешел к перечислению всех своих обид и несчастий. Как всегда в таких случаях, он долго изливал свою желчь, перечислял причины, из-за которых вынужден вести полуголодное существование. Не помню, говорил я вам или нет: Прус умел разжалобить. В тот раз он использовал свои способности в полную силу. Сначала мне было интересно, я был заинтригован, но в какой-то момент подумал, что он просто-напросто разыгрывает меня: слишком театральными были жесты, слишком невероятным казалось то, что он говорил. Когда он начал рассказывать о деньгах, о сберкнижках, как-то само собой получилось, что я оборвал его. Причем грубо. Он понял, что я не верю ни одному его слову, выхватил из кармана сберегательные книжки и в раскрытом виде показал мне. Припоминаю, что одна книжка была на семнадцать тысяч рублей, а другая на четыре, но четыре тысячи были уже сняты со счета.