Детали, которые из-за обилия материалов не задержали нашего внимания при ознакомлении с делом, выросли в факты, и пройти мимо них уже невозможно.
В целом данные, собранные за сегодняшний день, идентичны тем, что имел в своем распоряжении Соловьев на другой день после убийства.
Следующим шагом наших предшественников было установление алиби дочери убитого — седьмого января она вместе с подругой была в кино на последнем сеансе.
Затем началась проверка версии о том, что Прусса убил Фролов. Возникновение этой версии отчетливо прослеживается, и не будь мы знакомы с последующими действиями Соловьева, с результатом, к которому пришло следствие, и, наконец, с постановлением о его приостановлении, — надо было бы начинать именно с этого.
Значит, надо отбросить версию о Фролове? Вчера я задавался таким вопросом. Сегодня его необходимо решать.
Мой коллега делал упор на обстоятельствах смерти Пруса. Мне же кажется, что ключ к разгадке не только в скрупулезном исследовании улик, что, конечно, очень важно, но и в тщательном анализе личности Пруса. Сократит такой метод путь к выходу или приведет в другой, не менее глухой тупик? В лабиринте, как известно, тупиков много, а выход только один.
Прежде чем принять окончательное решение, попробую воспроизвести день убийства — седьмое января.
Евгений Адольфович появился в мастерской у Фролова поздно вечером — около двадцати одного часа. Кто засвидетельствовал это? Во-первых, продавец из табачного киоска, что в полутора метрах от мастерской. Во-вторых, Арбузова — о ней речь впереди. И, наконец, сам Фролов. Возьмем на себя смелость считать этот факт установленным. Значит, Евгений Адольфович пришел в двадцать один час — отклонения возможны в пределах нескольких минут.
Мастерская закрывается в двадцать часов, но в том, что Фролов находился в ней до двадцати одного часа, ничего подозрительного нет: заказов было много, и он в те дни задерживался на работе допоздна. Это проверено.
Затем последовали события, ход которых можно признать достоверным чисто условно, так как они известны со слов самого Фролова. Подтвердить их некому — Прус и Геннадий Михайлович остались наедине. За неимением объективных данных, изложу рассказ Фролова, назвав его версией одного из подозреваемых.
Прус пришел, как обычно, не объясняя причин своего визита, перекинулся с Фроловым парой слов и, с его молчаливого разрешения, устроился на стуле. За дверью завывал ветер, в витрину бились мелкие крупицы снега, а в мастерской было тепло и тихо. Когда Фролов закончил возиться с очередной электробритвой, Прус уже спал. Геннадий Михайлович разбудил его и сказал, что закончил работу и должен уходить.
Последнему можно верить: Арбузова, посетившая мастерскую тоже около двадцати одного часа, просила Фролова прийти к ней домой после работы, чтобы починить холодильник. Геннадий Михайлович обещал прийти, поэтому полчаса спустя решил закрыть мастерскую.
Далее в мастерской происходит то, что сразу вызвало у Соловьева острый приступ недоверия к Фролову и его рассказу. И действительно, сцена, описанная Геннадием Михайловичем, кажется, по крайней мере, странной. Евгений Адольфович, вместо того чтобы уйти, стал упрашивать Фролова оставить его в помещении мастерской, ссылаясь на то, что на улице холодно, идти ему некуда и хочется спать. Фролов наотрез отказал, но Прус начал плакать, просил пожалеть его, не выгонять на улицу. Тогда Геннадий Михайлович подумал, что, возвращаясь от Арбузовой, он будет проходить мимо и сможет выпустить Евгения Адольфовича из мастерской.
Можно ли верить Фролову? Признав его показания в этой части за истину, мы смело можем исключить его из числа подозреваемых. К сожалению, экспертиза установила приблизительное время смерти Пруса. В заключении сказано: около двадцати одного часа тридцати минут. А Фролов с половины десятого до двадцати минут одиннадцатого вечера был у Арбузовой. Если же предположить, что Геннадий Михайлович лжет, следует сделать и другое предположение: Фролов оставил в мастерской не живого Пруса, а его труп, то есть где-то в течение получаса — с девяти до половины десятого вечера — он убивает старика и только после этого уходит к Арбузовой.
Вот и суди после этого о правдивости показаний Фролова. Да разве речь идет только о большей или меньшей вероятности одного из вариантов?! Речь идет о том, честный человек Фролов или преступник, о том, как решится его судьба.
Но, коль мы говорим о версии подозреваемого, — продолжим. В двадцать один час тридцать минут Геннадий Михайлович запирает в мастерской засыпающего Пруса и уходит. Арбузова живет в восьми минутах ходьбы. Примерно столько же времени затратил на дорогу Фролов. Он пришел к Арбузовой и приступил к ремонту холодильника. Но через двадцать — двадцать пять минут в квартире погас свет. Пока Арбузова искала проволоку, пока установили жучок, прошло еще двадцать минут, и Геннадий Михайлович сказал, что уже поздно и он придет в другой раз, может быть, завтра. Мысль о спящем в помещении мастерской старике не покидает его, и он начинает раскаиваться в своей уступчивости.
Вариант Фролова правдоподобен, но ведь и любой человек, желающий что-то скрыть, придумает правдоподобный вариант. Вымысел вообще часто бывает правдоподобнее реальности.
Мог Геннадий Михайлович устроить замыкание нарочно? Вполне. Для чего? Ему было выгодно оттянуть время возвращения. Чем позже обнаружат труп, тем сложнее будет работать следователю и экспертам. Возможно, поломка в холодильнике была пустяковой — на несколько минут работы, а в мастерскую, по расчетам Фролова, возвращаться еще рано. Правда, он мог также сделать вид, что холодильник требует сложного ремонта, но спрашивается: чем хуже короткое замыкание? Даже лучше — более наглядно, да и не надо бояться возможной технической экспертизы в ходе расследования.
Могло быть и иначе. Все зависит от того, был жив Прус, когда Фролов выходил из своей мастерской, или нет. Если да, то версия об умышленно устроенном замыкании — чистейший бред.
Приблизительно в двадцать два часа пятнадцать минут (время подтверждает Арбузова) Геннадий Михайлович вышел на улицу и направился к мастерской, чтобы выпустить оттуда Пруса. К ночи ветер усилился, пошел густой снег. Дорога заняла около десяти минут. В мастерской было темно. Фролов открыл дверь, зажег свет. И сразу обратил внимание на неестественность позы Евгения Адольфовича. Это еще не была мысль о смерти, как позже объяснил Фролов, но что-то заставило его подойти к скрюченному на стуле телу и прощупать пульс…
Прус был мертв.
Я многое бы отдал, чтобы видеть выражение лица Фролова в тот момент. Была в нем хоть капля удивления? Сам Геннадий Михайлович говорит, что почувствовал страх и растерянность. А вот по версии Соловьева Фролов был спокоен: чему удивляться, если около часа назад он собственными руками задушил старика? Так ли?
Два месяца делалось все возможное, чтобы подтвердить эту версию. Может быть, здесь и заключена главная ошибка Соловьева? Безусловно, он знает, что нельзя быть рабом собственной версии, что следует разрабатывать и проверять несколько версий параллельно, обеспечить использование всех возможных вариантов. Тогда в чем же дело?
Не спорю, у него были серьезные основания подозревать Фролова. Но и у любого человека, даже неискушенного, не может не возникнуть подобных подозрений. Взять хотя бы поведение Фролова после обнаружения трупа старика. Он — человек с незаконченным юридическим образованием и, казалось бы, должен понимать, как следует поступать в таких случаях. Однако, вместо того чтобы немедленно заявить о смерти Пруса в ближайшее отделение милиции, он побежал к работнику уголовного розыска Ромашову, которого знал как своего давнего клиента, а уж потом вместе с ним — в милицию.
Это вызвало у Соловьева новый приступ недоверия к Фролову. Он проверил показания Геннадия Михайловича: с часами в руках несколько раз прошел расстояние от мастерской до дома, в котором живет Ромашов, и установил, что Геннадий Михайлович не шел, а бежал. Похвально. Но бежал-то он не в милицию, а домой к одному из своих знакомых — работнику милиции Ромашову. Кроме того, способ передвижения в любом случае опять-таки принимается условно. И вот почему.
Фролов вышел от Арбузовой в двадцать два часа пятнадцать минут; от дома Арбузовой до мастерской — восемь минут, а от мастерской до квартиры Ромашова, если идти не спеша, — пятнадцать минут, а если бежать — десять. Таким образом, в том случае если Фролов действительно находился около трупа старика десять минут, как он сам говорит, ему и вправду надо было бежать, и тогда время его прихода совпадает с тем, которое назвал Ромашов и которое зафиксировал Соловьев. Но есть и другая возможность. Исходя из посылок Соловьева, Фролову нечего было делать целых десять минут у трупа Евгения Адольфовича, которого он убил час назад. Поэтому и бежать ему было незачем. Он только закрыл мастерскую и спокойно отправился к Ромашову. В логике моему коллеге не откажешь.
Из каких соображений Фролов не явился сразу в милицию — сказать трудно; но, очевидно, и в этом при желании можно найти смысл. Например, Ромашов в дальнейшем, давая показания по существу, заодно даст на него, Фролова, положительную характеристику (так оно и случилось), а характеристика работника милиции — не пустяк. Могло быть еще проще: Фролов решил отрепетировать на Ромашове, как себя вести в отделении милиции.
В пользу Геннадия Михайловича говорит только тот факт, что Ромашов засвидетельствовал учащенное дыхание и возбужденное состояние Фролова в тот момент, когда он прибежал к нему домой. Но и на этот счет Соловьев вполне резонно рассуждает так: дыхание Фролова сбилось не от быстрого бега, а оттого, что на пятый этаж, где находится квартира Ромашова, ведет крутая лестница. Что касается взволнованности, то она объясняется еще проще: Фролов, несомненно, волновался, так как сообщал работнику милиции о совершенном в его мастерской преступлении. Надо лишь иметь в виду нюанс — преступление совершил он сам. Достойно внимания и то обстоятельство, что до седьмого января Фролов, по его же собственным словам, ни разу не оставлял Евгения Адольфовича в мастерской одного. Почему же в этот день он сделал исключение? Мало того, и сам Прус ни разу не высказывал желания остаться в мастерской в отсутствие хозяина. Почему? Этот последний факт кажется мне более красноречивым, чем все остальные доводы против Геннадия Михайловича.