С окончанием рабочего дня мои мучения не заканчивались. Поездка домой была такой же пыткой как и сама работа. В поздние часы, когда я обычно ехал домой, в поезде обычно было мало простого трудового люда. Из вагона в вагон шатались стайки юношей. Они заскакивали на сиденья, задирая друг друга и пассажиров. По дороге домой я часто, как на работе, запирался в кабинке вагоновожатого.
Однажды вечером я возвращался после работы домой и поднимался по ступенькам наверх, выходя со станции метро. В этот момент в обратном направлении, внутрь метро, бегом спускался высокий негр и налетел на меня. Он был одет в какое-то рваньё и вообще выглядел как бомж. В руках у него была коробка китайской еды, которая, когда он налетел на меня, выпала из его рук. Ужин его был безвозвратно утрачен. Но, хотя коллизия произошла исключительно по его вине, угрожая и ужасно сквернословя он стал требовать от меня деньги. Я огляделся, чтобы посмотреть есть ли кто-то ещё в этот момент на станции — не, то что можно было бы ожидать помощи от белых в подобной ситуации, — но вокруг никого не было.
Не помню, сколько времени мы проспорили, мне показалось, что прошла вечность. Мне пришлось употребить всю свою энергию, чтобы он не накинулся на меня. Мне наконец удалось вырваться и убежать домой. Добравшись до дома, я обессиленный упал на пол и расплакался так, как в последний раз я плакал маленьким мальчиком. Меня сломал не этот конкретный инцидент, нападения и унижения, произошедшие со мной до него, — побои, плевки, оскорбления и моя полная неспособность этому противостоять, — сложились вместе и заставили меня тогда по-детски расплакаться. А превышение самообороны стоило бы мне работы.
Моя работа предоставляла мне возможность увидеть такие места в Нью-Йорке, которые белые видят редко. Соединенные Штаты — единственная страна, никогда не подвергавшаяся нападению, но в ней есть места, которые выглядят так, как будто по ним прокатилась война. В этой, когда-то привлекательной столице есть районы размером с город, похожие на Сталинград или Йокогаму после ковровой бомбардировки.
Благодаря этой работе я познакомился с чёрными, которых я бы иначе никогда не узнал. Казалось, поведение наших пассажиров никогда не расстраивало моих темнокожих коллег. Они не боялись работать в опасных районах. Одной из причин было то, что, хотя там и было небезопасно, они не рисковали тем, что на них будут нападать с той же частотой и серьёзностью, не говоря уже о том, что на них нападут из расистских побуждений.
В свободные от работы часы чёрные часто устраивали в грязных, душных, подземных комнатках для отдыха маленькие посиделки. Там дешёвыми магазинными кексами и фаст-фудом они праздновали дни рождения и Кванзу. Нечёрных в таких случаях выставляли из комнаты. По мнению негров, сегрегация; большинство черных полагало, что сегрегация лучше, чем интеграция.
Чёрных также возмущал тот факт, что в школах не учат, что Иисус Христос и древние египтяне были неграми. Пламенные дискуссии на подобные темы велись чуть ли не каждый день. Я также узнал, что, если в районах проживания негров что-то не так, то это вина белых. Мои коллеги считали, что рабство вызвало незаконность и зависимость от благосостояния, и что правительство просто отказывается тратить деньги на районы, где они живут. «Когда они соберут деньги и очистят Бронкс, Бруклин и верхний Манхэттен?», — вопрошали они.
Белые никогда не участвовали в подобных дебатах, предпочитая излагать своё мнение на стенах туалетов для транспортных работников. Наряду с такими умеренными надписями, как «Сделай для своей страны доброе дело, убей либерала!», встречались и резкие заявления типа «Убей всех ниггеров!». Работа под землёй, наверное, портила всех.
В дополнение к прессингу на работе, я сталкивался с атмосферой против белых в Университете города Нью-Йорка. Одной из многих, настроенных против белых была в общем-то неглупая преподавательница английского языка по имени Ханна Роджерс. После ряда лекций, пышущих злобой против белых, профессор Роджерс произнесла небольшую речь примерно следующего содержания:
В начале, до того, как сюда прибыли белые, цветные народы, когда-то владевшие этой землей, жили здесь мирно, в добрососедстве друг с другом, в гармонии с природой и с животными. Потом приплыли европейцы, стали убивать людей и животных, и разрушать природу. Однако, сегодня цветные начинают осваивать ту землю, которая принадлежит им, и настанет день, когда поднимутся массы цветных, и белые, поработившие все расы, будут уничтожены. Земля будет возвращена тем, кому она принадлежит, чтобы они вернулись к мирной жизни в гармонии друг с другом и природой.
«Я лишь надеюсь, — сказала она в заключение, — что, когда придёт тот день, хороших белых пощадят».
Я был до глубины души оскорблён и потрясён, но я узнал нечто, о чём я никогда не подозревал. Я всегда думал, что «либералы» такие потому что они живут в белых гетто и не понимают того, что происходит за границей мест их проживания. Но, это не так. Во всяком случае, некоторые из них верят, что гражданская война уже не за горами и они возлагают на неё надежды, приветствуют её и рассчитывают извлечь из неё выгоду. Восточный Нью-Йорк
Летом 1993 г. со мной произошёл, наверное, самый страшный случай в моей карьере в Управлении по транспорту, во время моей работы на линии «А», одной из линий, проходящих по самому ужасному району города, Восточному Нью-Йорку в Бруклине. Я не помню ни одного дня, чтобы на меня там не напали или просто словесно не оскорбили.
В один из жарких дней, открывая двери на станции «Ральф-Авеню», я услышал звуки, похожие на выстрелы. Звучали они намного тише, чем в кино, и я сначала подумал, что это просто какой-то шум, доносящийся из оборудования. Однако, я слегка напрягся, когда увидел несколько чёрных в масках на лицах, выскочивших из последнего вагона, которые взбежали по ступенькам вверх и исчезли.
Была однозначно понятно, — что-то случилось в последнем вагоне, и по инструкции вагоновожатый должен был пойти туда и выяснить что произошло. Опытный вагоновожатый в такой ситуации никуда бы не пошёл невзирая ни на какие инструкции, но я был неопытным вагоновожатым. Сделав объявление пассажирам, собравшись с нервами и, стараясь выглядеть хладнокровным, я направился к последнему вагону.
У каждой двери стояли люди и издавали недовольные крики по поводу задержки. Дойдя до последнего вагона, я увидел лежавшего на полу человека с окровавленными ногами. По рации я сообщил машинисту поезда о происшествии и отправился обратно к своему месту. Машинист по громкой связи попросил пассажиров покинуть поезд, а я, перед закрытием всех дверей, должен был пойти и проверить, что все вагоны освобождены, и дожидаться прибытия полиции.
На станции я был единственным белым. По мере того, как пассажиры освобождали вагоны, они выходили на платформу и вставали в неровный ряд вдоль состава. Я шёл по узкому проходу между поездом и толпой. Я прошёл три вагона, оставалось пройти ещё два, чтобы достичь того места, из которого я мог бы закрыть все двери поезда. Мне нужно было пройти все десять вагонов, чтобы удостовериться, что в них не остались пассажиры. Я чувствовал, что мне не удастся добраться до головы состава, и я лишь надеялся дойти до своей кабинки.
Я шёл, а люди подходили всё ближе и ближе к поезду, постепенно сужая проход, пока он не стал настолько узким, что я не мог пройти по нему никого не задев. «Кого подстрелили, чёрного или белого? — доносилось до меня. Из толпы ко мне тянулись руки, кто-то даже пытался зацепить меня кулаком. Когда я подходил к третьему вагону, меня стукнули в плечо. Тут я отчётливо понял, что меня здесь вполне могут линчевать до прибытия полиции.
Сердце моё колотилось, я забежал в вагон и побежал по нему, пытаясь достичь своего места. Меня уже не интересовали пассажиры, оставшиеся в вагонах; я просто бежал. Оставалось пробежать ещё два вагона, каждый отделённый парой тяжёлых, стальных медленно открывающихся дверей. Я открывал их со всей силы. Мне казалось, что толпа гонится за мной по поезду. Наконец, я достиг своего места и, без объявлений и обзора платформы, запихал ключ и нажал на кнопки, закрывающие двери. Загорелись лампочки индикатора, что означало, что половина дверей не закрылась. Их держали люди. Когда это происходит, вагоновожатый обычно открывает их снова, чтобы впустить или выпустить пассажиров, но я не стал этого делать. После нескольких напряжённых минут борьбы с механизмом запора дверей, толпа отпустила двери, и они, наконец, закрылись.
Около получаса я просидел запертый в своей кабинке, пока не прибыла полиция. «Кого вы видели в масках?» — спросил чёрный следователь в штатском. Я не хотел отвечать, опасаясь, что упоминание о чёрных могло создать проблемы. Но, наверное, для него такое отношение со стороны белых было не новым, потому что он спокойно и понимающе сказал, «Это были чёрные, верно?». Он сам себе утвердительно кивнул головой, и что-то записал на листке бумаги.
Сопровождаемые полицейским автомобилем, мы медленно въезжали в ремонтное депо, а я размышлял над этим происшествием. Мне подумалось о том, что либералы без устали твердят о том, что 99 процентов чёрных, живущих в этих районах, «трудолюбивы и законопослушны», и лишь ничтожный один процент всё портит.
Возможно, я сужу предвзято, но среди сотен людей на той платформе, готовых линчевать меня, я не заметил ни одного трудолюбивого и законопослушного.
Тем же летом в районе аэропорта Кеннеди случилось ещё одно происшествие. Я услышал звук, похожий на взрыв. Я вышел посмотреть, но не обнаружил ничего, что могло бы его вызвать, хотя звук, как мне показалось, прозвучал где-то поблизости. Затем, когда мы въезжали на следующую станцию, мне передали по рации, что лобовое стекло кабины негритянки-машиниста моего состава разбито камнем размером с голову ребёнка, брошенным откуда-то с территории аэропорта. Тогда я понял, что то, что я услышал, было звуком, произведённым ещё одним камнем, разбившегося между двух вагонов. Он просто