Литвинка — страница 1 из 3

Михаил Юрьевич ЛермонтовЛитвинкаповесть

1

Чей старый терем на горе крутой

Рисуется с зубчатою стеной?

Бессменный царь синеющих полей,

Кого хранит он твердостью своей?

Кто темным сводам поверять привык

Молитвы шепот и веселья клик?

Его владельца назову я вам:

Под именем Арсения друзьям

И недругам своим он был знаком

И не мечтал об имени другом.

Его права оспоривать не смел

Еще никто; – он больше не хотел!

Не ведал он владыки и суда,

Не посещал соседей никогда;

Богатый в мире, славный на войне,

Когда к нему являлися оне, —

Он убегал доверчивых бесед,

Презрением дышал его привет;

Он даже лаской гостя унижал,

Хотя, быть может, сам того не знал;

Не потому ль, что слишком рано он

Повелевать толпе был приучен?

2

На ложе наслажденья и в бою

Провел Арсений молодость свою.

Когда звучал удар его меча,

И красная являлась епанча,

Бежал татарин, и бежал литвин;

И часто стоил войска он один!

Вся в ранах грудь отважного была;

И посреди морщин его чела,

Приличнейший наряд для всяких лет,

Краснел рубец, литовской сабли след!

3

И возвратясь домой с полей войны,

Он не прижал к устам уста жены,

Он не привез парчи ей дорогой,

Отбитой у татарки кочевой;

И даже для подарка не сберег

Ни жемчугов, ни золотых серег.

И возвратясь в забытый старый дом,

Он не спросил о сыне молодом;

О подвигах своих в чужой стране

Он не хотел рассказывать жене;

И в час свиданья радости слеза

Хоть озарила нежные глаза,

Но прежде чем упасть она могла —

Страдания слезою уж была.

Он изменил ей! – Что святой обряд

Тому, кто ищет лишь земных наград?

Как путники небесны, облака,

Свободно сердце, и любовь легка...

4

Два дня прошло, – и юная жена

Исчезла; и старуха лишь одна

Изгнанье разделить решилась с ней

В монастыре, далеко от людей

(И потому не ближе к небесам).

Их жизнь – одна молитва будет там!

Но женщины обманутой душа,

Для света умертвясь и им дыша,

Могла ль забыть того, кто столько лет

Один был для нее и жизнь и свет?

Он изменил! увы! но потому

Ужель ей должно изменить ему?

Печаль несчастной жертвы и закон,

Всё презирал для новой страсти он,

Для пленницы, литвинки молодой,

Для гордой девы из земли чужой.

В угодность ей, за пару сладких слов

Из хитрых уст, Арсений был готов

На жертву принести жену, детей,

Отчизну, душу, всё, – в угодность ей!

5

Светило дня, краснея сквозь туман,

Садится горделиво за курган,

И, отделив ряды дождливых туч,

Вдоль по земле скользит прощальный луч,

Так сладостно, так тихо и светло,

Как будто мира мрачное чело

Его любви достойно! Наконец

Оставил он долину и, венец

Горы высокой, терем озарил

И пламень свой негреющий разлил

По стеклам расписным светлицы той,

Где так недавно с радостью живой,

Облокотясь на столик, у окна,

Ждала супруга верная жена;

Где с детскою досадой сын ее

Чуть поднимал отцовское копьё; —

Теперь... где сын и мать? – На месте их

Сидит литвинка, дочь степей чужих.

Безмолвная подруга лучших дней,

Расстроенная лютня перед ней;

И, по струне оборванной скользя,

Блестит зари последняя струя.

Устала Клара от душевных бурь...

И очи голубые, как лазурь,

Она сидит, на запад устремив;

Но не зари пленял ее разлив:

Там родина! Певец и воин там

Не раз к ее склонялися ногам!

Там вольны девы! – Там никто бы ей

Не смел сказать: хочу любви твоей!..

6

Она должна с покорностью немой

Любить того, кто грозною войной

Опустошил поля ее отцов;

Она должна приветы нежных слов

Затверживать, и ненависть, тоску

Учить любви святому языку;

Младую грудь к волненью принуждать,

И страстью небывалой объяснять

Летучий вздох и влажный пламень глаз;

Она должна... но мщенью будет час!

7

Вечерний пир готов; рабы шумят.

В покоях пышных блещет свет лампад;

В серебряном ковше кипит вино;

К его парам привыкнувший давно,

Арсений пьет янтарную струю,

Чтоб этим совесть потопить свою!

И пленница, его встречая взор,

Читает в нем к веселью приговор,

И ложная улыбка, громкий смех,

Кроме ее, обманывают всех.

И веря той улыбке, восхищен

Арсений; и литвинку обнял он;

И кудри золотых ее волос,

Нежнее шелка и душистей роз,

Скатилися прозрачной пеленой

На грубый лик, отмеченный войной;

Лукаво посмотрев, принявши вид

Невольной грусти, Клара говорит:

«Ты любишь ли меня?» – «Какой вопрос? —

Воскликнул он. – Кто ж больше перенес

И для тебя так много погубил,

Как я? – и твой Арсений не любил?

И, – человек, – я б мог обнять тебя,

Не трепеща душою, не любя?

О, шутками меня не искушай!

Мой ад среди людских забот – мой рай

У ног твоих! – и если я не тут,

И если рук моих твои не жмут,

Дворец и плаха для меня равны,

Досадой дни мои отравлены!

Я непорочен у груди твоей:

Суров и дик между других людей!

Тебе в колена голову склонив,

Я, как дитя, беспечен и счастлив,

И теплое дыханье уст твоих

Приятней мне курений дорогих!

Ты рождена, чтобы повелевать:

Моя любовь то может доказать.

Пусть я твой раб – но лишь не раб судьбы!

Достойны ли тебя ее рабы?

Поверь, когда б меня не создал бог,

Он ниспослать бы в мир тебя не мог».

8

»О, если б точно ты любил меня! —

Сказала Клара, голову склоня, —

Я не жила бы в тереме твоем.

Ты говоришь: он мой! – А что мне в нем?

Богатством дивным, гордой высотой

Очам он мил, – но сердцу он чужой.

Здесь в роще воды чистые текут —

Но речку ту не Вилией зовут;

И ветер, здесь колеблющий траву,

Мне не приносит песни про Литву!

Нет! русский, я не верую любви!

Без милой воли, что дары твои?»

И отвернулась Клара, и укор

Изобразил презренья хладный взор.

Недвижим был Арсений близ нее,

И, кроме воли, отдал бы он всё,

Чтоб получить один, один лишь взгляд

Из тех, которых всё блаженство – яд.

9

Но что за гость является ночной?

Стучит в ворота сильною рукой,

И сторож, быстро пробудясь от сна,

Кричит: «Кто там?» – «Впустите! ночь темна!

В долине буря свищет и ревет,

Как дикий зверь, и тмит небесный свод;

Впустите обогреться хоть на час,

А завтра, завтра мы оставим вас,

Но никогда в молениях своих

Гостеприимный кров степей чужих

Мы не забудем!» Страж не отвечал;

Но ключ в замке упрямом завизжал,

Об доски тяжкий загремел затвор,

Расхлопнулись ворота – и на двор

Два странника въезжают. Фонарем

Озарены, идут в господский дом.

Широкий плащ на каждом, и порой

Звенит и блещет что-то под полой.

10

Арсений приглашает их за стол,

И с ними речь приветную завел;

Но странники, хоть им владелец рад,

Не много пьют и меньше говорят.

Один из них еще во цвете лет,

Другой, согбенный жизнью, худ и сед,

И по речам заметно, что привык

Употреблять не русский он язык.

И младший гость по виду был смелей:

Он не сводил пронзительных очей

С литвинки молодой, и взор его

Для многих бы не значил ничего...

Но видно ей когда-то был знаком

Тот дикий взор с возвышенным челом!

Иль что-нибудь он ей о прошлых днях

Напоминал! как знать? – не женский страх

Ее заставил вздрогнуть и вздохнуть,

И голову поспешно отвернуть,

И белою рукой закрыть глаза,

Чтоб изменить не смела ей слеза!..

11

»Ты побледнела, Клара?» – «Я больна!»

И в комнату свою спешит она.

Окно открывши, села перед ним,

Чтоб освежиться воздухом ночным.

Туман в широком поле, огонек

Блестит вдали, забыт и одинок;

И ветер, нарушитель тишины,

Шумит, скользя во мраке вдоль стены;

То лай собак, то колокола звон

Его дыханьем в поле разнесен.

И Клара внемлет. – О как много дум

Вмещал в себе беспечный, резвый ум:

О! если б кто-нибудь увидеть мог

Хоть половину всех ее тревог,

Он на себя, не смея измерять,

Всю тягость их решился бы принять,

Чтобы чело, где радость и любовь

Сменялись прежде, прояснилось вновь,

Чтоб заиграл румянец на щеках

Как радуга в вечерних облаках...

И что могло так деву взволновать?

Не пришлецы ль? – Но где и как узнать?

Чем для души страдания сильней,

Тем вечный след их глубже тонет в ней,

Покуда всё, что небом ей дано,

Не превратят в страдание одно.

12

Раздвинул тучи месяц золотой,

Как херувим духов враждебных рой,