Он попробовал довериться руке и нарисовал полосу. На холсте она казалась ещё необычнее. Впечатление было таким, словно художник нечаянно мазнул поперёк этюда жидкими белилами.
Алёша бросил палитру, закурил, медленно пошёл вокруг озера. Оставалась надежда, что с другого берега полоса будет не видна. Тогда лучше бросить написанное и приняться за новый этюд.
Но полоса явственно виднелась отовсюду — такая же узкая, отчётливая, с ровным маслянистым глянцем.
Затрещали кусты; неподалёку вышел на берег старик, хозяин Алёшиного ночлега. На старике были надеты резиновые бахилы и плащ-палатка, с локтя свисала смолёная сеть.
«Браконьерствует на озере…» — подумал Алёша. Заметив Алёшу, старик прикрыл сеть полами плащ-палатки и неохотно пошёл навстречу.
— Гуляете? Я вот тоже тут… обследую. Не найдётся папироски городской, побаловаться?
У него испуганно и в то же время зло поблёскивали глубокие глазки, обжатые пухлыми красными веками, и Алёша всё не мог уловить, какое же чувство испытывает этот человек. Разговаривать со стариком не хотелось, слишком неприятно звучал его пронзительный, дребезжащий голос. Но берега озера были пустынными, лишь вдалеке где-то смеялись ребятишки. Алёша поборол неприязнь.
— Не знаете, что это за полоса? — спросил он, протягивая папиросу.
— Которая? Ах, там… — старик неожиданно сбавил голос, будто поперхнулся. — Знаю. Зимний след.
— Это что же — зима следы оставила? Странное название…
— Названиев странных не бывает! — вновь закричал старик. — Во всяком имени есть зерно, без обману! Вот, гляди, куст, — он поймал за вихор зелёную макушку, — зовётся можжевельник. А почему? Междуельник, промеж ёлок растёт. Всё тебе просто, как огурец, и никакой странности.
— Ну, хорошо, а почему «зимний след»? — не унимался Алёша.
— Всё потому же. Зимой на озере дорогу протоптали, намяли следов. Весной снег растопило, а дорога-то всё равно обозначается!
— Не знал я раньше! — удивился Алёша. — Любопытно!
— Чего не знать? Это факт известный. От всех зимних дорог на озёрах следы остаются. А у нас особенно, потому как вода ленивая, дохлая. Щепку брось — на одном месте год прогниёт… Но ничего, дождичком эти следы всё ж таки смоет!
Алёша усмехнулся:
— Вам как будто хочется, чтоб их поскорей смыло. А ведь такое удивительное явление!
— Кому как представляется. А мне глаза намозолило.
— Что, ходили зимой?
— Заче-ем! старик взмахнул рукой, но тотчас придержал разлетевшиеся полы плащ-палатки, пряча сеть. — Вона, видишь, дом? Учительша там жила, Марья Фёдоровна. Старая уже, ноги отнявши были, а всё туда же — с пионерией возилась. Каждый день к ней чуть не вся школа бегала. И мой тоже, балбес.
— Что ж тут плохого? — не понял Алёша.
— Да нет, ничего… — Старик отвернулся. — Рази я говорю? Активистов готовила, сознательных граждан. А растут, как поглядишь, дармоеды поперечные, никакого сладу нет.
— Учительница умерла? — спросил Алёша.
— Зимой похоронили, — с трудно скрываемым облегчением сказал старик. — Больше всех ей требовалось, а пришла пора, так сковырнулась, как и мы, грешные… И следы тоже вскорости смоются…
Алёша недослышал последних слов. Ему вдруг припомнился нечаянно подслушанный разговор в сенях, упрямый голос: «Марья Фёдоровна сама спекулянтов ненавидела!», стук захлопнувшейся двери… И то, что прежде казалось случайными, отрывочными впечатлениями, теперь обрело связь и объединилось в ясную, резкую картину.
Перед Алёшей как бы открылся кусочек человеческой жизни, с её борьбою, любовью, ненавистью, радостями, горем. Алёша понял, как тесно переплетены между собой и жизнь старой женщины, до последних дней учившей людей правде, и судьба маленького мальчишки, пробиравшегося зимними вечерами знакомой тропой через озеро; и недобрая участь старика, сознающего, что дети и внуки растут совсем не такими, как ему бы хотелось… И Алёша почувствовал, что самое удивительное — не зимние следы. В конце концов, это просто загадка природы, не больше. И если она ещё не разгадана, то её всё равно разгадают.
А самое удивительное — это следы человека. Вот человек умер, а всё сделанное им продолжает жить, и не исчезает тропа к его дому, и вырастают из его учеников настоящие, хорошие люди…
— Долго будете гулять? — спросил старик.
Ему, вероятно, не терпелось приняться за ловлю, и он никак не мог дождаться, когда Алёша уйдёт.
Алёша повернулся и зашагал прочь.
Уже вставало лёгкое, чистое солнце. Ветер сбавил силу и налетал на сосны порывами всё реже и реже. Скоро он стихнет совсем.
Но Алёше не очень хотелось заканчивать свой этюд.
Совсем другие мысли и чувства вызывали в нём теперь и эта спящая вода, и сосны, и далёкий берег с одиноким домом…
На середину озера выплыла лодка. Старик, сутулясь, грёб резкими рывками, вёсла торопливо били по воде, словно старались перепахать узкую серебристую тропу. А она опять незаметно смыкалась за лодкой, поднимаясь из-под воды.
ФЛАГ
Никита просыпается оттого, что кто-то осторожно тянет его за руку. Возле постели стоит Гайда Звирбуле, отрядная вожатая. Видно, что она сама едва успела встать и умыться, — лицо у неё горит прохладным румянцем, ресницы слиплись, на жёлтых волосах — тёмные мокрые прядки.
— Вставай! — шёпотом говорит Гайда. — Слышишь? Забыл, что сегодня твоё дежурство?
Никита вскакивает с постели. Нет, он, конечно, не забыл. Просто утренний сон самый крепкий, и трудно его стряхнуть с себя в один миг. Но сейчас Никита уже проснулся окончательно.
— Гайда! — тоже шёпотом говорит он, чтобы не разбудить ребят. — Вы принесите, пожалуйста, горн из пионеркомнаты. А я сбегаю на речку, окунусь и как раз успею к подъёму. Я быстренько!
Никита хватает полотенце и выбегает за двери.
Сырые ступеньки крыльца стучат под его ногами. Они шершавые и холодные. Холоден и крупный песок на дорожке. Никита зябко поёживается и ступает на одних носках. Это очень приятно — идти босиком и поёживаться от утреннего холодка.
Ночью над лагерем пробушевал грозовой дождь. Теперь тучи уплыли, в белёсом небе встаёт солнце, но следы дождя ещё видны повсюду. Черепичные крыши лагерных домиков блестят. Над ними дрожит, курится парок. Стволы у деревьев намокли и потемнели с одной стороны. Наверно, дождь был косой.
Кусты акаций, растущих вдоль дорожки, тоже намокли. На каждом листе, сложенном лодочкой, лежит большая изморозно-белая капля. Порою она скатывается вниз. Тогда, на лету, капля вспыхивает радужным огоньком и гаснет, едва коснувшись земли.
Но самое главное — воздух. Он до блеска промыт дождём. Он свеж и пахуч. Кажется, что упругими, холодными глотками он вливается в горло.
«Наверно, такой воздух можно пить», — думает Никита. Он втягивает в себя глоток и чувствует, как ширится грудь и начинают подрагивать мускулы на руках.
Никита подпрыгивает и бежит по дорожке. Ветер надувает его белую майку. Она смешно похлопывает за спиной.
Впереди разворачивается просторное поле лагерной линейки, показываются трибуны, пологий речной берег. До него уже близко.
И вдруг Никита останавливается.
Он смотрит на поле.
На середине его вкопана в землю высокая мачта. Каждое утро во время линейки на мачте поднимают флаг пионерского лагеря.
Но сейчас флага нет. Нет даже верёвки, на которой он крепится.
Никита смотрит на мачту и подходит поближе. Флаг лежит на земле, намокший и грязный. Подле валяется верёвка. Конец у неё размочален.
Никита смотрит и понимает теперь, что случилось.
Грозовой ливень намочил полотнище, оно стало тяжёлым; потом налетел ветер, он накинулся на приспущенный флаг и стал рвать его, и верёвка не выдержала. Теперь флаг лежит на земле…
Но ведь пройдёт немного времени, лагерь проснётся и оживёт. Пионерские отряды выстроятся на линейку. Никита сегодня — дежурный горнист. Он должен будет встать у мачты и сыграть сигнал: «Флаг поднять», и по этому сигналу широкое полотнище должно всплыть в небо над лагерем. Но оно не всплывёт, потому что мокрый флаг лежит теперь на земле…
Никита оборачивается и смотрит на лагерь. Там ещё тишина. Пустынны дорожки, и окна в домиках задёрнуты занавесками. Может, времени ещё хватит?
Никита поспешно скатывает флаг.
Он берёт его на руки и, приседая, бежит к речке. На мостках опускает флаг в воду, расправляет его и полощет, и вода быстро смывает песок и землю. Отжав полотнище, Никита возвращается к мачте.
Теперь надо закрепить верёвку.
Никита подходит к мачте и смотрит вверх. Мачта выкрашена белой краской. Краска мокрая и скользкая от дождя. У вершины мачта кажется совсем тоненькой, она качается, как хлыстик. И там, на самом конце её, еле виднеется крохотное колёсико, через которое должна пройти верёвка.
Никита засовывает конец верёвки за трусы. Так будет удобнее. Он обхватывает мачту руками и начинает лезть вверх.
Майка на животе сразу становится мокрой. У Никиты скользят руки, лезть надо очень осторожно, чтобы не сорваться и не съехать вниз. Никита перехватывает руками, подтягивается и так — сантиметр за сантиметром — поднимается кверху.
На середине мачты он немножко отдыхает. Он поворачивает голову и окидывает взглядом лагерь. Там по-прежнему пусто, Никита улыбается; теперь он уверен, что поспеет закрепить флаг и вернуться вовремя.
Вторую половину пути лезть труднее. Мачта здесь тонка, она качается и опасно поскрипывает. Никита боится смотреть вниз. У него кружится голова.
Наконец он достигает верхушки мачты. Верхушка прикрыта деревянным грибком. На грибке и привинчено колёсико, до блеска натёртое верёвкой.
Никита хватается одной рукой за грибок, а вторую руку отводит за спину, чтобы взять верёвку.
Пальцы его хватают воздух.
За резинкой трусов верёвки нет.
Противный холодок появляется у Никиты в груди. Он смотрит вниз. Верёвка лежит у основания мачты, еле видимая в траве. Он не заметил, когда она успела выскользнуть.