Так вот что случилось однажды. В тот злополучный день в юрту Жаргалмы зашли две соседки. Одну из них, ту, что была в стоптанных унтах, в халате, залитом кислым молоком, Жаргалма знает, запомнила со своей свадьбы - ее зовут Дари. На свадьбе, когда все еще были трезвые, она хватила лишнего и вдруг запела громким, некрасивым голосом песню, которую во всех улусах поют только мужчины-картежники. Что тут поднялось! Старики возмутились, зашумели, молодежь и ребятишки расхохотались, на Дари зашикали, закричали.
Вторую женщину, которая была помоложе, Жаргалма видела впервые. Она была, наверное, не тамошняя, Жаргалма уже всех в улусе знала в лицо.
Только вошли эти женщины, заявилась и Хулгана-абгай. Она была в своем длинном выцветшем халате со множеством оборок вокруг низкой талии. С обтрепанного подола, с длинных рукавов свисала густая бахрома. Шапка на ней нескладная, высокая, без кисточки, оторочена черным вытертым бархатом. Вошла в юрту, остановилась- шея длинная, тощая, синяя нижняя губа отвисла… Не поверишь, что была когда-то красивой. Голову задирала кверху, будто смотрела на людей не глазами, а широкими ноздрями приплюснутого носа. Постояв немного, вместо приветствия громко сказала:
- Споткнулась я…
Сказав это, она присела возле мешка с зерном, прислонилась спиной, приготовилась задремать - была она вялая, скучная, сонная.
Жаргалма налила соседкам чая, и получилось так, что Хулгане-абгай, которая сидела дальше всех у стены, она поднесла чашку последней.
- Я не буду пить… Я не хочу. Я… я… -не найдя, что еще сказать, старуха умолкла. В глазах вспыхнула злоба. Толстая губа отвисла еще ниже… Старуха что-то невнятно забормотала про себя - нет, не молитву, не благословение кому-нибудь на добрую жизнь, не похвалу за хорошее дело… Нет, она проклинала кого-то самыми черными словами, самой скверной руганью.
В степи, в темных норах, живут тарбаганы. К ним в жилье никогда не заглядывает солнце… Душа Хулганы-абгай напомнила чем-то такую глухую нору. Старуху бросало то в ледяной холод, то все в ней пылало огнем. «Почему она подала мне чай последней, почему? - сверлила голову Хулганы неотвязная мысль. - Как посмела так сделать? Я несчастная, позабытая глухими богами, отвергнутая слепою судьбой, но я старше годами, чем две эти бабы-негодницы… За что эта молодая дура, коза двуногая, так оскорбила меня, последней поднесла чай? Еще не успела войти обеими ногами в наш улус, а уже бодается. Думает, что молодая, красивая. Молодость и красота уходят… Думает, что богатая, дура краснорожая. Я богаче ее… несчастьями. Мужем, быком безрогим гордится. Года не пройдет - у нее, у паршивой суки, плаксивый щенок появится. Сдохли бы вы все, сгорели вместе со своей юртой. Чтобы скотина ваша с неродившимися телятами передохла… Чтобы ты, мордастая дура, не смогла никогда разродиться. Если родишь, совсем сдуреешь от радости, в мою сторону даже глядеть не захочешь, дрянь паршивая. Погоди, я обиды не прощаю. Попомнишь старую Хулгану, в голос завоешь, будешь знать, как после всех чай мне подавать…» Вот что шептали толстые синие губы Хулганы. Щеки у нее дергались. Она с трудом поднялась и, никому не сказав ни слова, вышла из юрты, даже не притворив за собой дверь.
Жаргалма покачала головой, подумала: «Что за странная старуха? Сразу всех не узнаешь, конечно, - успокаивала она себя. - Поживу год-два, стану, как своя, все узнаю». Она не хотела больше думать о неприятной старухе, но невольно вспомнила один случай.
Жаргалма любит птиц. Не хищных орлов и коршунов, а маленьких, добрых птиц, особенно ласточек. Они гнездятся всегда около людей, под крышами домов и юрт.
Как-то раз Жаргалма зашла к Хулгане-абгай. принесла ей чашку муки. Старуха налила ей в грязную чашку вчерашнего чая, пахнущего козьим молоком. Жаргалме было противно, но она выпила, чтобы не обидеть хозяйку. Боялась, что старуха нальет еще, но та занялась своим делом - крупными кривыми стежками пришивала на халат заплатку.
Жаргалма заметила гнездо ласточек над дымоходом. Только успела подумать, что они всегда гнездятся под защитой человека, что их тут никто не обидит, как Хулгана взяла длинную палку и принялась колотить по гнезду, в котором были маленькие, неоперившиеся птенчики. Гнездо упало. Хулгана пнула его ногой к очагу, бросила в огонь вместе с израненными птенцами. В юрте запахло паленым.
Жаргалма обмерла, руки у нее похолодели, ей стало страшно.
- Хулгана-абгай, - с трудом выговорила Жаргалма. -Зачем вы?… Ласточки - божьи птицы.
- Мне-то что, - проворчала старуха. - Надоели. Шумят. Покоя нету от них.
- Грех же…
- Ха, грех, - усмехнулась Хулгана. - Для кого и при жизни на земле ад - грехи не страшны.
Жаргалма пожалела, что зашла в эту юрту.
Вечером Хулгана зашла к одной соседке, потом к другой. Всем, у кого была, говорила одно и то же хриплым испуганным шепотом, то и дело тревожно оглядываясь по сторонам:
- Знаете, я сама видела… У этой молодой бабы, жены Норбо… - Хулгана оглядывалась и зловеще шептала: - Пестрый язык. Да… Зачем она заявилась в наш улус? Беда, когда рядом человек с пестрым языком… Выбрал Норбо себе бабу… Если она кому пожелает зла, сразу все сбудется. Если она со своим пестрым языком плюнет на зеленую сосну, сосна сгинет. Беда всем нам, боги прогневались на улус.
Все, кто родился в степных улусах, знают, как быстро в ясный, солнечный день темная тень от облаков расширяется по земле. Она заползает на сопки, спускается в овраги, ширится и плывет, покрывая землю. Так же пополз по юртам злой темный слух, кривые толки, смутные догадки о колдовской силе Жаргалмы, женщины с пестрым языком. Слух вызывал тревогу и удивление, страх в сердцах. Сначала скупой, отрывчатый, он все больше обрастал небылицами, нелепыми подробностями.
Как после затмения солнца или землетрясения разговор бывает только один, о том, что недавно случилось. Так и тут весь улус был наполнен одной тревогой, тихо шептался об одной беде…
У Жаргалмы и правда от рождения было на языке продолговатое коричневое родимое пятно, чуть побольше обыкновенной пуговицы. Такие пятна бывают на щеках, на шее, на лбу у многих людей - обычные родинки…
Через два дня не только сорок семь юрт улуса Шанаа, но и в соседних улусах знали уже, какую недобрую жену выбрал себе мастер на все руки, плотник Норбо. Говорили, что она может одним своим словом принести беду и несчастье. Все боялись попасть к ней в немилость, с ней нельзя было спорить, ни одна женщина не решалась разговаривать с ее мужем, чтобы Жаргалма не приревновала. И с ее свекровью повздорить нельзя, даже их теленка хлестнуть хворостиной: Жаргалма отомстит.
Вспоминали других людей, у которых были пестрые языки, называли их имена. Они жили когда-то давно, в других улусах и всю свою жизнь делали людям зло.
- Боги, упасите от греха…
- Не сказать ли Норбо, он же ничего не знает… Пусть выпроводит из улуса.
- Молчи, не твое дело. У них есть родственники, они и скажут. Да и Норбо не слепой, сам заметит. Молчи, а то Жаргалма дознается, сделает, что ты одним глазом будешь всегда смотреть в небо, а другим - в землю…
Все вокруг говорят об одном и том же. Только трое в улусе - Жаргалма, Норбо и его мать Ханда - ничего не ведают.
Дни идут.
Как-то рано утром, едва лишь взошло солнце, Норбо сказал жене, чтобы она помогла ему гнуть дуги, покрутила бы колесо. Оба, довольные друг другом, тем, что они вдвоем, направились к паре толстых бревен, скрепленных вместе неподалеку от сарая и амбара. Из неглубокой ямы доносился какой-то непонятный тревожащий запах. Видимо, это был запах огня, горячей золы, седого пепла, кипящего березового сока.
В толстых бревнах было вырублено гнездо дуги. Норбо взял распаренную березу, укрепил ее в гнезде, привязал веревку, закрутил за ось колеса, продел за оглобли. Жаргалма налегла на оглоблю и пошла тихо, будто подкрадываясь к осторожной птице. Муж шел позади, забивал острые колышки, помогал гнуть упрямую молодую березу.
- Тихонько, Жаргалма, - предупреждал Норбо. - Не торопись. Нажмешь посильнее - береза треснет, пропало дело.
Норбо говорил, а сам видел, что Жаргалма и без того умело работает, будто всю жизнь только и делала, что гнула дуги.
Норбо забивал клинья, они торчали из станка, как растопыренные пальцы, блестели, точно лучи солнца. Жаргалма нет-нет да и взглянет на своего мужа. «Говорят, мужики народ грубый, резкий, - думала она. - Обижают жен… А мне боги послали сильного, скромного мужа. Вон как хорошо работает! Полозья для саней гнет красивые, на птичьи шеи похожие. А кто еще гнет такие ловкие дуги? Такую дугу каждый купит…»
Нижняя часть березы гнется труднее. Жаргалма тихо-тихо продвигается вперед… Осталось совсем немного, один маленький шаг, и Норбо вобьет последний колышек. Жаргалма еле заметно двигает оглоблю вперед. Слышится треск, оглобля ослабла, как тетива у сломанного лука.
- А черт! - выругался Норбо. - Треснула. Внутри гнилая была. Жалко.
Муж выбил ненужные теперь клинья, выбросил треснувшую березу, возится у огня с новой. Жаргалма присела на камень, в голову ей лезут не взрослые, какие-то детские мысли. Будто стоит среди снега маленькая голая березка. Не выше, чем до колена новорожденному жеребенку… Ей холодно, а пожаловаться не может, еще не умеет разговаривать. И расти из-за мороза не может, нет в жилах зеленой, стремительной крови, промерзшая земля не дает своих соков. Березка нетерпеливо-трепетно ждет прихода весны. Прилетит первая весенняя птица, посидит, покачается на ее неокрепших тоненьких веточках.
Все же растет березка, с каждым днем растет. Жаргалма думает об этом и улыбается. Проходят годы, на крепкие зеленые ветви смело садятся большие, сильные птицы, умеющие спорить с ветром. Ветви не гнутся… Облака ходят почти рядом с ее вершиной, ночью береза может тронуть веткой любую из ярких звезд.
Однажды в лес пришел человек. Береза рада ему, она видела многих зверей и птиц, а человек пришел впервые. Осмотрел березу, сказал вслух: