В итоге ни одна из сторон не сумела в полной мере удовлетворить свои претензии к «партнеру». Оппоненты удовольствовались компромиссным по своей сути договором, не разрешившим раз и навсегда накопившиеся к тому времени немалые проблемы. Этот договор установил и срок перемирия между сторонами — 6 лет. В 1509 году перемирие было продлено еще на 14 лет. В текст нового соглашения вошло положение о разрыве заключенного в 1501 году литовско-ливонского договора, острием своим направленного против Москвы, и обязательство ливонских ландсгерров не заключать его и впредь.
Кстати, стоит отметить, что договор (точнее, три договора) заключался не от имени великого князя, а от имени Пскова и Новгорода. В Москве полагали, что великому князю «невместно» напрямую контактировать с ливонскими ландсгеррами — не по «чину» им такая честь. А вот с государевыми наместниками — в самый раз, благо и наместники были непростые, но весьма и весьма сановитые люди. По словам Ивана Грозного, «на нашей отчине, на великом Новегороде, сидят наши бояре и намесники извечных прироженных великих государей дети и внучата, а иные Ординских царей дети, и иные Полские короны и великого княжства Литовского братья, а иные великих княжеств Тверского и Резанского и Суздалского и иных великих государств прироженцы и внучата, а не простые люди…».
Договор продлялся в 1521 (тогда ливонские послы даже приезжали в Москву, правда, не в самый удачный момент — как раз Мухаммед-Гирей I разбил русские полки под Коломной и подступил к русской столице, вызвав там немалую панику и хаос, так что послам пришлось спешно бежать к Твери вслед за великим князем), 1531 и 1535 годах. Все эти соглашения так или иначе, но продолжали традицию, заложенную договором 1503 года, между тем как ситуация в Прибалтике постепенно менялась.
Русское купечество, от крупного до мелкого, в последнее десятилетие правления Василия III со все возраставшей активностью проникало на ливонские и иные рынки. Создавалось впечатление, что предпринимательской горячкой и страстью к обогащению охвачены все, от мала до велика, да так, что даже митрополит Даниил с горечью порицал свою паству. «Всяк ленится учитися художеству, — печаловался он, — вси бегают рукоделия, вси щапять торговании, вси поношают земледелателем». И отнюдь не редкостью стали случаи, когда русские торговцы подвергались насилию в ливонских землях. Если бы дело ограничивалось изъятием под разными предлогами товаров, неисполнением обязательств или банальным грабежом — порой под угрозой находилась и сама жизнь купца. Ливонские же власти разводили руками: а что мы можем поделать, людей не хватает, законодательство несовершенно, преступник бежал в другой город или землю и т. д. И хотя далеко не всегда такое отношение было следствием некоего злого умысла со стороны ливонцев, тем не менее горючий материал постепенно накапливался.
Не стоит забывать и о том, что режим торговых санкций и препоны в торговле с русскими определенными видами товаров то ослабевали, то усиливались вновь, полностью фактически не прекращаясь. А Россия, увы, в то время была все же бедной страной и нуждалась в поставках стратегического сырья из-за рубежа — тех же цветных металлов (меди, олова, свинца, а также золота и особенно серебра — месторождений такого рода не было тогда на Руси), серы и селитры, без которых нельзя изготовить порох (не говоря уже о поставках и самого пороха), оружия (и не столько доспехов, сколько оружия огнестрельного).
Конечно, частично эту проблему решала торговля контрабандная, одинаково выгодная торговцам по обе стороны границы. Но в Москве внимательно читали донесения наместников псковских и новгородских и записывали компромат в отдельный столбец — до поры до времени, когда настанет пора выкатить «немцам» солидный перечень всяческих «обид», чинимых православным подданным русского государя и государской же чести в ливонских землях.
Масла в огонь подлил и инцидент с саксонцем Гансом Шлитте. Пронырливый немецкий авантюрист (есть предположение, что он был тайным агентом богатейшего и могущественнейшего торгового и банкирского дома Фуггеров) заручился рекомендательными письмами от прусского герцога Альбрехта — и весьма любопытно, как ему удалось заполучить рекомендации от пруссака. Тем не менее в 1546 году Шлитте объявился при дворе юного Ивана IV. Спустя год он уже добился аудиенции у императора Священной Римской империи Карла V и получил у того разрешение вербовать в Европе специалистов, в том числе и военных, для дальнейшей отправки их в Россию. Также он настоял на снятии торгового эмбарго — надо полагать, император пошел на это в предвкушении присоединения Москвы к антиосманской коалиции, о чем как будто писал к императору московский великий князь.
Стоит вспомнить, что в 1545 году Москва начала войну с Казанью. Можно было предполагать, что не за горами и большая война с Крымом, который давно уже проявлял недовольство попытками Москвы восстановить свой контроль над Казанью. А за спиной Крыма маячила фигура Великого Турка. При такой мрачной перспективе иностранные «розмыслы», «литцы» и «градоемцы», не говоря уже о потоке стратегического сырья и оружия с Запада, Москве были бы ой как не лишни.
Увы, этот просвет в хмуром небе просуществовал недолго. Действия императора вызвали серьезнейшую обеспокоенность и в Ливонии, и в Польше с Великим княжеством Литовским. Орденский магистр И. фон дер Рекке и король Польши Сигизмунд II единодушно, в одних и тех же выражениях, заклинали императора отменить свое решение и приложили немалые усилия для этого. Кстати, вряд ли случайным было появление именно в это время знаменитых «Записок о Московии» С. Герберштейна. В отличие от большей части предыдущих писаний о таинственной Московии, «Записки» были выдержаны в явно неблагожелательном по отношению к Москве духе. А в Польше как раз в 1547–1548 годах обсуждался вопрос об «инкорпорации» Ливонии в состав Короны.
Когда в 1550 году возобновились переговоры о продлении перемирия между Ливонией и Новгородом и Псковом, естественно, что Москва властно и в чрезвычайно резких выражениях вмешалась в их ход. «Благоверный царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии положил был гнев на честнаго князя Вифленского, и на арцыбископа, и на всю их землю», — услышали от посланцев великого князя изумленные ливонские послы, — поскольку последние не только в пограничных и торговых делах допускали «неисправления», но и «людей служилых и всяких мастеров из Литвы и из замория не пропущали». В довершение всего московиты потребовали от ливонских владетелей-ландсгерров «служилых людей и всяких мастеров всяких земель, отколе хто ни поедет, пропущати в благовернаго царя рускаго державу без всякого задержанья» и «исправленья» в прочих прегрешениях, в том числе и в невыплате некоей «дани и старых залогов». В противном случае ливонцам можно было не ждать продления перемирия — со всеми вытекающим отсюда печальными последствиями.
На исправленье «немцам» был дан год. Перепуганный магистр отправил императору «слезницу»-«суппликацию» с жалобами на угрозы московита и аргументами в пользу того, что нельзя идти этому варвару, новому турку, на уступки, иначе всем нам от него не будет покоя. Однако императору было не до ливонских проблем — своих хватало. Единственное, что он мог сделать, так это дать свое согласие на заключение польско-ливонского союза при условии, что он сохранит верховный сюзеренитет над своей имперской провинцией. Похоже, что это его согласие стало результатом зондажа со стороны герцога Альбрехта, который после встречи с Сигизмундом в 1552 году начал строить планы по «инкорпорации».
К счастью (или к несчастью?), в 1551 году Москва не стала напоминать ливонским ландсгеррам о своем обещании — увязшему в войне с казанцами Ивану IV было не до того. Обмен эмиссарами не привел к результату, и по факту с 1552 года Москва и Ливония оказались в состоянии необъявленной войны. Переговоры возобновились лишь в 1554 году, когда миновал казанский кризис. Ливонские послы были крайне неприятно удивлены той настойчивостью, с которой главные переговорщики с русской стороны, дьяк И. Висковатый и окольничий А. Адашев, требовали от них пресловутой «юрьевской» дани, угрожая, что в противном случае их государь сам за ней придет.
Выхода у послов не было: в Ливонии давно уже решили, что после казанцев у московита они следующие на очереди. Послы нехотя согласились включить в текст грамоты пункт о дани. Но здесь они попытались схитрить. Если в русском варианте документа было прописано, что ливонцы обязуются собрать дань за все годы и выплатить ее в 1557 году, то в ливонском этот пассаж звучал несколько иначе: ландсгерры должны провести «розыск» о дани. Это означало, что вопрос о выплатах откладывается.
Впрочем, Висковатый и Адашев то ли не стали обращать внимания на эту деталь, то ли решили, что ливонцы тем самым сами себе роют яму. Так вольно же им, пускай роют — через три года мы их и спросим, но уже по новым расценкам. Во всяком случае, именно так можно истолковать реакцию новгородского посланника Келаря Терпигорева, когда он получил от дерптского епископа ратификационную грамоту. «Вынув грамоту из-за пазухи, — писал ливонский хронист, — передал (Терпигорев) своему служителю, велев завернуть ее в шелковую ткань и положить в обитый сукном ящик, при чем сказал: «Смотри, береги и ухаживай за этим теленком, чтобы он вырос велик и разжирел!»
Так или иначе, но довольные своей «хитростью» ливонские послы (как же, обманули глупых московитов!) отъехали домой, а Висковатый с Адашевым отправились на доклад к Ивану. Великий князь в это время вместе со своими боярами как раз вынашивал планы подчинения Астрахани и заключения антикрымского договора с Ногайской Ордой. Выслушав своих переговорщиков, Иван, вероятно, сказал им что-то вроде «Быть по сему» и занялся более важными на тот момент делами.