ед, голубой и озорной от солнца и талой воды! По перволедью ты входишь в тайну, а настоящая тайна всегда молчалива. И не знаю я, что все-таки лучше: вот тая
вот медленно, шаг за шагом, идти по первому льду все дальше и дальше, все глубже и глубже или вынестись на быстрых санках-финках сразу на середину озера?
О том, что лед уже держит, что охота за перволедным окунем началась, узнал я сразу, заметив из окна далекую, но ясную на льду фигурку человека, катившегося вдоль берега на санках-финках.
Санки-финки стоят того, чтобы о них рассказать, чтобы вспомнить острый, как у конька, полоз, полоз долгий и быстрый, чтобы увидеть снова ладные, аккуратные досочки-планочки нарядного стульчика-седелышка. Легкие и быстрые, эти санки проносят тебя по такому тонкому ледку, ступить на который ногой еще опасно. Другой раз и не сходит рыболов со своих скорых саней, а сидит прямо на седелышке и потягивает из-под себя упорных полосатых рыб-окуней.
На полоз для финок нужна хорошая, быстрая и узкая сталь, как для самого лучшего конька. По старым кузницам и у старых кузнецов такие быстрые полоски находились, а по новым да у новых кузнецов не скоро сыщешь подходящий металл, а потому и заказать теперь финки не так-то легко. А разыщешь нужный полоз, закажи финки только хорошему мастеру, чтобы выгнул полоски-полозья впереди красиво, чтобы ладно и видно поставил на полозья стульчик-сед елышко, чтобы сделал у стульчика, у санок, удобную точеную спинку-ручку из крепкого дерева, а само бы седелышко заложил ровно гладкими дощечками-планочками. И тогда кати себе в любую сторону, ищи по первому льду свое счастье, карауль, выманивай к лунке-проруби большеротых окуней.
К финкам рыболову, что выехал на первый лед за окунями, положена небольшая сумочка, где хранятся в пути легкий топорик и короткая зимняя удочка. Топорик быстро v негромко вскрывает узкую прорубь, и в это окошечко уходит под лед маленькая, юркая блесенка-окуневка.
Давно не встречал я на льду рыболовов, по-настояще>. промышлявших перволедных окуней одной блесенкой. Давно завелись у нас добрые зимние снасти, напридумывал! мы самых разных сторожков и мормышек, научились мь выманивать к лункам любую рыбу, и больше не игрой снасти, а богатыми дарами-прикормками. Знал и я все этт премудрости и не думал, что однажды встречу на ль; людей, которые все еще помнят главную дедовску! снасть – блесну, помнят и любят главную старинну! подледную потеху – блеснение окуней.
Удивили меня логмозерские старики своей немудро*
снастью. Не удочка, а короткая прочная палочка, как тонкое кнутовище, не леска-невидимка, а добрый шнур, каким ловят теперь лишь щук да сазанов. Лески у стариков короткие – мелко озеро, да и идет окунь еще в самые берега, – так что с метр всего и лески-шнура, а на конце толстой лески поводок потоньше, на котором и сверкала крохотная металлическая полоска с впаянным в нее зацепистым крючком без бородки.
И крючки, и блесенки старики делали сами. Блесенки тут же оживали в воде, и узнать тогда в них металлическую поделку не было никакой возможности. Блесенками старики долго не играли, не пугали рыбу: макнут раз, другой, много третий и задержат то у самого дна, то в полводы, то под самой прорубью-лункой, задержат на минуту-другую, опять качнут и опять задержат на время.
Глядишь за такой рыбалкой, и кажется, что старик спит, спит, потому что стар. Привыкнешь к такой неторопливой ловле, заглядишься и не усмотришь момент, когда удочка-палка в руках старика чуть дрогнет, и тут же выскочит на лед полосатый красавец, красногрудый, большеротый окунь в хорошую мужскую ладонь.
Метнется окунь из проруби вверх на лед, соскочит сам с крючка без бородки. Ухватишь взглядом только что пойманную рыбину и не заметишь, что старик уже тащит из-подо льда другого, третьего окуня-лобана. И быстро так, ловко, только рукой водит. Три, четыре рыбины, много пять – и все. Окунь налетел, нашел на старого рыболова по своей старой тропе и двинулся дальше по своей зимней дороге, которая известна, конечно, удачливому рыболову. Но не кинулся старый рыболов, за рыбой. Дал ей успокоиться, оглядеться, подобрал пойманных окуней, положил в сумку топор, удочку, повесил сумку на ручку финок и покатил дальше, обходя стороной окуневую тропу. Обошел издалека, остановился, открыл топориком узкую прорубь-лунку и снова будто заснул над окошечком открытой воды. И так весь день, встречая, отпуская дальше и снова дожидаясь у лунки окуней, вел старик свою мирную, умную охоту за перволедной, тяжелой и пугливой рыбой.
Рыболовы помоложе чуть торопливее стариков, чуть побыстрей на льду с санками, но и у них все так же мирно и умно, так же богата их ловля. Нет на таком первом льду ни крика, ни шума: пуглива под тонким льдом на мелкой воде рыба, да и не дадут тут шуметь – кышнут, и замолчат крикуны, перестанут возиться, а то и прогонят таких крикунов совсем и близко не подпустят.
Держалась по первому льду здесь, на Логмозере старая, добрая охота, не уступая пока места новым, шумным промыслам, держалась верно и уважалась всеми, будто говорила другому, молодому, а оттого и шумному: «Что ваш шум – беготня одна, а беготня – она пройдет с молодыми годами, и вернетесь вы сюда, поклонитесь старому дедке, если доживет он до ваших поклонов, и притихните над мелкой водой, приукрытой тонким льдом. Притихните обязательно, ибо с шумом да торопыгой не пойдет у вас ничего как надо. Пуглив он, перволедный окунь…»
Охота за окунем – большеротым, тяжелым – длилась, увы, недолго. Лед крепчал, садился на дно, давил мелкую воду заливов, и окунь уходил, скатывался в Онего, и оставались под тяжелым льдом, уже занесенным снегом, лишь мелкие окуньки, невеликие плотвички и разбойные ерши. Вот за этой, веселой на клев рыбой и отправлялся я порой в хорошие дни вместе с женой и сыном.
Окна моего дома глядели прямо на озеро. И еще с утра, выбравшись из-под теплого одеяла, сынишка шлепал босыми ногами к морозному окну, находил на окне дырочку в морозе и извещал меня довольно-таки точно и подробно, где собрались сейчас «пингвины» и в каком количестве.
Издали кучки рыболовов на льду и вправду походили на пингвинов. С утра наши поднадзорные «пингвины» расходились по всему озеру, но вот кто-то находил рыбешку, и тогда, как пингвины, рыболовы собирались вместе большими и малыми кучками. Если это место всех собравшихся не устраивало, то «пингвины» снова разбредались по льду, и| только к послеобеденному клеву кучки рыболовов более или менее определялись в тех или иных местах. Все эти места мы знали и, наскоро пообедав, торопились туда, где рыболовов было побольше.
Сверлить лунки было еще легко, я быстро справлялся с этой работой, готовил три лунки, и наше дружное трио занимало свои места у притемненных окошечек в зимнюю воду. Мы торжественно ждали, когда и у кого сначала тронет окунек легкую желтую или светленькую, в зависимости от погоды, мормышку, у кого первого вздрогнет и качнется вниз тонкий сторожок из кабаньей щетинки.
Выходить на озеро с утра я не мог: с утра я обычно рабо-1 тал, прикрыв от соблазна окно занавеской. Но соблазн был так велик, что, закончив очередную страничку, я выпрашивал) сам у себя разрешение отвести занавеску и глянуть хоть] краем глаза на озеро и на рыболовов-«пингвинов»… I А потом, после озера, как в былые языческие времена, мы готовили, наставляли уху из окуней и ершей, топили печь] самыми лучшими березовыми полешками, грелись у печи и]
вспоминали вслух все, что видели, слышали и что запомнилось нам в этот день на озере, на льду, около наших лунок…
И, честное слово, эти несколько коротких вечерних часов, когда выпадала погода и когда я успевал до обеда закончить работу, были для нас большой наградой за всю нашу беспокойную кочевую жизнь, за худые дома, в которых жили мы в самые крутые холода, за нервы, издерганные от встреч с жадностью и грязью на воде и в лесу, и, конечно, за наше упрямое стремление даже при вечном беспокойстве сохранить дружное, смелое трио, которое к тому времени уже в полном составе могло ступить на любую трудную, но обязательно честную дорогу.
К декабрю зимний день угасал совсем, от него оставался лишь кусочек полусветлого, полусумрачного неба, и под этим хмурым небом уже не собирались на потяжелевшем льду Логмозера недавние рыболовы-«пингвины». Лед давил воду, рыба уходила, и вся рыбалка замирала на озере до весны, до тех пор, когда наша своенравная протока подточит снизу перекрывший ее лед и пустит в озеро первую струйку свежей воды…
До настоящей весны еще было далеко, еще только-только заступил на северную землю осторожный март, но солнце уже показалось, светило, и на солнце ночные морозы стали заметно отпускать. Где-то успела набраться первых весенних сил и наша протока, и вода в ней двинулась. В проруби, где я брал воду, течение уже было заметно, и я с нетерпением стал ждать на озере первых рыболовов.
Рыболовы объявились скоро, и первыми на льду показались и на этот раз старые логмозерские дедки. Лед был толст – длинный ледоруб-лопатка уходил в лед по самую ручку, а до воды все еще не добирался. По такому тяжелому льду путешествовать вслед за окуневыми стаями было уже не так просто, как в перволедье, и старики теперь больше сидели на месте, пробив толстый лед тяжелыми коваными ломами-пешнями. Сидел теперь каждый старик поодаль один от другого, сидели они так же мирно и сонно, будто прибрели не на рыбалку, а погреться на весеннем солнце после долгого зимнего сна.
Рыбачили по весне старики не в заливе, где лед придушил воду совсем еще в начале зимы, а далеко от берега, где по моим приметам и должно было крутиться старое русло протоки. Наведаться тут же к логмозерским старикам я не смог и стал терпеливо ждать воскресного дня, когда на лед вслед за стариками выберутся и наши шуйские рыболовы. Они редко обходили меня, заглядывали после озера на
огонек выпить стакан горячего чая или просто так побеседовать о видах на скорую весну. От них-то и собирался я получить первые сведения про весенний лед. Как он: тяжел ли, где больше воды и пошел ли первый окунь?