Тяжело облокотившись на косяк двери, Эскулап постучал, сначала костяшками пальцев, затем кулаком. В доме – ни звука, ни движения. Он забарабанил рукоятью пистолета, готовый, если надо, разнести в щепки дверь – из каких-то потаенных закоулков организма явились последние резервы сил. Надо понимать, действительно последние…
Дверь подалась, приоткрылась. Незаперто. Он шагнул в полутьму сеней. Пес продолжал надрываться. Во внутреннюю, ведущую в дом дверь стучать не стал, сразу потянул за ручку – и здесь незаперто.
«Есть кто дома?» – крикнул он. Ответа не было. Эскулап шагнул в горницу. И сразу, с замершим сердцем, – к красному углу. Ждал самого гнусного – Евстолия росла и взрослела в годы расцвета воинствующего атеизма, и бабкины иконы могли легко отправиться в печку, или быть проданы за бесценок скупщикам, рыскающим по медвежьим углам Севера и Сибири…
Иконостас оказался на своем законном месте.
Эскулап остановился. Попытался успокоиться: нечему пока радоваться, нужной может и не быть, – ну внутри уже подрагивало, трепетало и звенело натянутой струной предвкушение успеха…
Зажигалка прыгала в пальцах, он никак не мог повернуть колесико, наконец бензиновый огонек затрепетал перед почерневшими, неразличимыми ликами… «„Зиппо“ плюс „Шелл“ – вот вам и лампада атеиста», подумал Эскулап в радостном возбуждении, торопливо проводя рукой вдоль образов, и хотел раскатисто, как встарь, хохотнуть шутке, первой своей шутке за минувшие дни, – и не хохотнул. Нужной иконы не было.
НЕ БЫЛО.
Он медленно опустил зажигалку. Подумал, что надо найти и расспросить хозяйку, может, не нравится ей этот образ, может, держит на чердаке, в куче хлама… – подумал тускло, как-то по инерции, и понял – никого не будет искать и расспрашивать, и даже не пойдет под живописный кедр, а просто сожмет прямо здесь губами пистолетный ствол, как младенец сосок матери, и попробует узнать, есть ли что-нибудь там, за гранью…
Он прикусил губу – сильно, до крови – красная струйка зазмеилась по подбородку… Боль отрезвила, отогнала панику. Он заставил себя снова зажечь огонек, снова поднести к иконостасу. Всматривался в каждый образ самым внимательным образом. У третьей иконы лицо смутно изображенной фигуры даже не угадывалось – темное пятно неправильной формы. Но пятно было характерно вытянуто вбок. И слегка напоминало очертаниями морду зверя…
Он сорвал со стены тяжелую, странно толстую доску, поднес к окну… Надпись в верхней части рассмотреть даже на свету было невозможно. Эскулап послюнил палец, тер торопливо, результата не было – затем немного охолонул, полез в сумку, достал кусочек ваты, пузырек с перекисью…
Буквы выступали кусочками, фрагментами…
ОНА!
Св. Вонифатий…
Охваченный ликованием, он не услышал за спиной скрип досок. И обернулся только на женский крик, удивленный и негодующий.
Святого Вонифатия правильнее было бы называть св. Бонифацием – католики, собственно, так его и называют, но у сибирских староверов иностранное имя немного видоизменилось.
Святой это старинный, жил и проповедовал среди ликийцев еще в третьем веке, там же и тогда же пострадал за веру (по одной из версий – был затравлен собаками). Обычная для веков становления христианства история.
Необычным было происхождение Бонифация. Принадлежал он к мифическому племени кеноцефалов – наполовину людей, наполовину волков. В волчьей своей ипостаси соплеменники святого разбойничали по ночам, наводя ужас на Ликию и Памфилию. Солдаты римских наместников устраивали на них облавы, мобилизуя в качестве загонщиков местное население. Порой легионерам кого-то даже удавалось схватить и показательно распять на крестах. Хотя, поскольку днем кеноцефалы выглядели как обычные люди, это вполне могли быть банальные бродяги.
Святой же Бонифаций, приобщившись к истинной вере, ночи проводил в коленопреклоненных молитвах – и не позволял волчьей составляющей своей натуры взять верх над человеческой. Но на православных иконах святой изображался с волчьей мордой, смотревшейся в нимбе странновато. Всего этого Женя Чернорецкий, ныне ставший Эскулапом, в 1972 году не знал. В том была не его вина, скорее беда, – рос в такое время, когда с самой высокой трибуны было обещано: уже нынешнее поколение увидит, как последнюю действующую церковь закроют и превратят в музей. И как последний поп скинет рясу и займется общественно-полезным трудом.
Совет старухи Ольховской: «А ты разузнай у святого Вонифатия…» Женя воспринял не то как издевку, не то как бред умирающей. И не соотнес эти слова с иконой, привлекшей тогда его внимание странной формой заменявшего лик святого пятна (буквы под слоем лампадной копоти и тридцать лет назад разобрать было невозможно)…
Впрочем, в чудодейственную силу образов Эскулап не верил и теперь.
Но память, которую он терзал в поисках выхода и спасения, услужливо подсказала и другую особенность старой иконы. Толщина! Доска, на которой был изображен св. Вонифатий, по крайней мере вдвое превышала обычную.
Мысль мелькнула простая и очевидная – тайник! Тайник, в котором лежит… Что там может лежать, Эскулап, честно говоря, не представлял. Что, собственно, могло перевесить все возможности Лаборатории – технические, информационные, финансовые? Но что-то ведь смогло…
Эскулап знал точно – летом 38 года старая Ольховская ездила в Канск, и две недели обивала пороги, и добилась-таки свидания с сыном… Что она могла передать ему тогда? Некий амулет? Чудодейственное снадобье?
Неизвестно.
Но осенью Ольховский сбежал из лагеря (почему выжидал три месяца? – сплошные загадки). И побег сопровождался странной гибелью отряженной на поиски беглеца группы вохровцев…
Гибли люди и потом, уже в окрестностях Нефедовки – в дальних, до сотни километров, окрестностях – пока в 45-м вернувшиеся с войны сыновья погибшего от зубов неведомого зверя соседа Ольховских не организовали облавную охоту. И запаслись, надо думать, серебряными пулями… Но самое главное – за предшествующие шесть лет Владислава Ольховского не раз видели в человеческом обличье! Процесс был обратим, и, скорее всего, был обратим произвольно. Легенда о кеноцефалах обретала новый смысл.
Утопающий, как известно, хватается за соломинку. Умирающий – за веру в шарлатанов, варящих волшебные зелья, и в белых магов, снимающих порчу, и в исцеляющую силу икон и святых источников…
Эскулап умирал.
И исключением среди прочих умирающих не был, несмотря на три докторских диссертации, защищенные под тремя разными фамилиями. Правда, слепой вере все-таки предпочитал попытку разобраться в загадке…
И вот ключ к ней оказался в руках.
– Ты что же, варначье семя, задумал?! – вопила женщина.
Эскулап тяжело повернулся к ней. Икону не выпустил, прижал к груди.
Женщине было лет сорок – не Евстолия, мелькнуло у Эскулапа. Может, дочь? Одета, в затрапезные, вытянутые на коленях треники и кофту последнего срока носки. В руках держит измазанные в земле перчатки. Возилась на задах, на грядках, не иначе…
Она продолжала кричать что-то, рот широко раззевался, но Эскулап не вслушивался. Все заготовленные подходы к хозяйке бесценной иконы мгновенно вылетели из головы. Он не вспомнил, что собирался представиться ученым (при его внешности и манере разговора труда бы это не составило, да если и приняла бы за скупщика, беда небольшая, деньги не пахнут). Представиться солидным, денежным ученым, готовым заплатить круглую сумму за несколько старых икон… Именно за несколько, не выделяя нужную, может быть, даже выбрать другие, а эту прихватить в конце торга, как почти ненужный довесок…
Все планы куда-то исчезли. Сейчас Эскулап напоминал гибнущее животное, увидевшее вдруг путь к спасению – и готовое драться за него клыками и когтями.
– А ну положь на место! – орала женщина. – У меня сосед – участковый, сейчас быс… Эскулап выстрелил. Пуля попала женщине в широко разинутый рот.
Конечно, она отстала.
Да и любой отстал бы от Руслана, несущегося по пустырю странным аллюром, состоящим из стелющихся над землей прыжков.
Какое-то время его спина мелькала впереди, среди редких зарослей. Потом кустарник стал гуще, Руслан таранил его легко, не задерживаясь. И Наташа отстала.
Пошла медленнее, придерживаясь примерно того же направления. Местность понижалась. Под ногами зачавкало. Вокруг зеленели уже натуральные джунгли, она с трудом находила проходы, прямой путь выдержать никак не получалось, и через несколько минут Наташа подумала: все бесполезно, надо возвращаться к машине.
Остановилась, завертела головой, пытаясь понять, в какой стороне осталась дорога, сразу не поняла, пришлось вспоминать, откуда светило солнце, когда она побежала в эту нелепую погоню, и тут… услышала свист. Негромкий. И голос – тоже негромкий:
– Наталья Александровна! Попробуйте пробраться сюда…
Пока она пробиралась – на это ушло минут десять – почему-то думала, что «Наталья Александровна» звучит в устах Руслана вроде и серьезно, но с какой-то глубоко-глубоко спрятанной насмешкой, и кажется, что в мыслях он зовет ее в лучшем случае Наташкой… – думала и не понимала, отчего это вообще ее заботит…
…Ростовцев лежал на земле, в сырой яме, прикрытой нависшими ветвями. Лежал неподвижно, хотя глаза были широко раскрыты. Левая рука сжимала ручку лежавшего рядом чемоданчика.
Наташа не сразу узнала его – другая одежда, перемазанная кирпичной крошкой и болотной грязью; лицо тоже казалось другим, сильно похудевшим. А самое главное – на голове росли волосы. И лицо покрывала густая щетина. Но это был Ростовцев.:
– Он мертв? – спросила Наташа, сама удивляясь, как равнодушно это прозвучало. Она понимала умом, что зрелище мертвого Андрея должно ужаснуть – и не ужасалась. Словно весь запас сильных эмоций исчерпался. До дна. До последней капельки…
– Дышит.
Она опустилась на колени, не обращая внимания на грязь. Взялась за плечо. Легонько потрясла. Андрей не реагировал. Поднесла руку к его глазам, провела туда-сюда…