— Все это, — печально проговорил он, — было.
— Не трепись! — оборвал его Лева еще более оскорбленно. Тезкин пожал плечами и не столько от жажды оправдаться, сколько от давней потребности открыть душу поведал Голдовскому горестную историю своей любви. Лева вертелся и ерзал, задавая самые неподобающие вопросы, но Саня с несвойственной его годам мудростью их опускал и с той поры, сам о том не подозревая, приобрел над другом власть необъятную.
Они встречались почти каждый день и говорили о том, о чем только могут говорить двое милых мальчиков из интеллигентных семей эпохи развитого социализма, которым кажется, что это они первые открыли истину, будто окружающий мир жесток и несправедлив, полон фальши и любые слова о доброте и любви служат лишь для прикрытия эгоистичной сущности человека.
— Брат, неужели и мы с тобой станем когда-нибудь такими? — спросил однажды Левушка.
Тезкин промолчал, и Лева порывисто воскликнул:
— Санька, давай поклянемся, что никогда, какие бы испытания ни посылала нам судьба, мы не предадим себя и не изменим нашей дружбе.
— Я не знаю. — пробормотал Тезкин, — я не уверен в себе.
— Эх ты, слабак! — заключил Лева с горечью.
Разговор этот по доброй российской традиции проходил в питейном заведении, куда юные идеалисты любили захаживать, спасаясь от промозглых московских вечеров и наскребая под ленивыми взглядами швейцаров мятые рубли хотя бы на один коктейль. Пускали их не всегда, но зато, оказавшись в уютных, наполненных дымом зальчиках с низко свисающими абажурами, они сидели над коктейлем до самого закрытия. До одури курили и вели глубокомысленные беседы, не забывая поглядывать по сторонам, ибо философия философией, но в нежные годы молодости у обоих на первом месте были совсем иные ценности.
Тезкин, храня в душе и теле верность канувшей в лето художнице, с большим сочувствием относился к попыткам друга встретить за каким-нибудь столиком прекрасную даму. Однако с дамами им не везло, красавицы в великолепных вельветовых джинсах не обращали на любомудров внимания. Оба выглядели слишком напыщенно и неказисто, Лев впадал в меланхолию и, когда денег бывало больше обычного и они выпивали не по одному коктейлю, а по два, хмуро стучал кулаком по столу и с нарочитой громкостью говорил:
— Старик, тебя преступно рано сделали мужчиной. Саня послушно кивал: мол, да, жизнь прошла, все осталось позади, и теперь в душе у него седина. На них неодобрительно косились, иногда подходил внушительный парень с золотой цепочкой на шее и предлагал выйти освежиться. На душе становилось гадко, гардеробщик, подавая им дешевенькие куртки и тщетно ожидая получить мелочь, звал сыроежками.
— А ну их к черту, эти кабаки! Как они мне надоели! — бормотал Голдовский.
Но что бы он ни говорил, назавтра друзья снова топали в «Лиру», «Гном» или «Метлу», рассаживались с видом завсегдатаев, разглядывая собравшуюся публику, и однажды в баре возле Белорусского вокзала после медленного танца под хит тех лет «Отель Калифорния» Лева подвел к их столику светловолосую барышню в сером платье с янтарными бусами. Перепутав порядок представления, он торжественно произнес:
— Познакомься, брат, это Катя.
И Тезкина резануло доселе неведомой ревностью к тому, что не он нашел это волшебное создание и не ему на плечо склонилась во время танца аккуратная головка.
Она была так мила и хороша, так искренне и звонко смеялась, что эрудит Голдовский прозвал ее Козеттой, а Саня с грустью подумал, что теперь останется один, и тоскливо ему сделалось не оттого, что потеряет друга, а оттого, что никогда больше не увидит этих чудесных глаз.
Она не была похожа ни на одну прежде виденную им женщину: ни на Людмилу, ни на Ирочку Раевскую, ни даже на Серафиму Хренову; она словно отрицала собой их всех и больше всего Ларису Михайловну. И, искоса ее разглядывая, любуясь ее волосами, заколками, маленькими и крепкими ладошками, Тезкин испытывал необыкновенную нежность, но, когда она поворачивала голову в его сторону, быстро отводил глаза, успевая заметить улыбку на ее губах. От этой улыбки сердце жутко и радостно ухало вниз. и, выждав для приличия несколько секунд, он поднимал голову и продолжал на нее смотреть, не слушая пространные Левины рассуждения.
Работала она медсестрой в Боткинской больнице, третий год безуспешно пыталась поступить в медицинский институт, и, размышляя о превратностях судьбы, сведшей троих незадачливых абитуриентов (он и себя уже относил к их числу), Тезкин думал о том, что, если бы это хоть на каплю зависело от него, он отдал бы половину своих лет за то, чтобы она поступила и была счастлива. Однако Козетта, похоже, надежду эту похоронила, к своим неудачам относилась беззаботно, и они втроем гуляли по Москве, а когда не хватало денег на бар, шли в музеи, на выставки, в мемориальные квартиры, о существовании которых Тезкин раньше и не подозревал. Потом они провожали ее в далекий, продутый ветрами и словно в насмешку названный Теплый Стан и, неловко глядя друг на друга, ехали обратно. Тезкин смущенно говорил, что чего он-де все мешает. Лева как-то очень неубедительно возражал, что для него мужская дружба превыше всего, а в том, что Катерина рано или поздно его полюбит, он не сомневается нисколько.
Однако не прошло и месяца, как Левушка высох, почернел и стал глядеться настоящим поэтом- Он перестал ходить к репетиторам и готовиться к экзаменам и жутко скандалил на этой почве с мамашей, сурово предупреждавшей его, что вот попадет в армию, дурь-то у него повыбьют. Лева вопил, что она погрязла в мещанстве и ничего не смыслит в человеческой душе, после чего звонил Тезкину и безнадежно упавшим голосом уверял, что покончит с собою.
Слова его падали на благодатную почву. Больше всего на свете боявшийся и всюду чувствующий дыхание Танатоса, Тезкин терпеливо выгуливал друга по аллейкам Автозаводского сквера, утешал его, уверял, что все образуется и настоящая любовь прекрасна сама по себе. Голдовский успокаивался, впадал в пространные монологи, читал новые стихи и жаловался среди прочего, что журналы его отвергают, а родичи склоняют поступать в иняз, где у тетки есть блат. Он же идти туда совершенно не хочет и ни на что не променяет университет — единственное достойное его место, — пусть даже он снова не поступит в это лето и пойдет, как и Тезкин, в армию, — это хорошая школа для будущего писателя. И, пока он все это говорил, Тезкин ловил себя на ужасной, но сладкой /мысли: он был безумно рад в душе. что у Левы ничего не получается с Катериной, и желал бы, чтобы так было и впредь. Однако это слишком расходилось с чувством товарищества и угрозой Голдовского свести счеты с жизнью. Бедняга мучился, разрываясь между любовью и долгом, не зная, чему все-таки отдать предпочтение.
— Как ты думаешь, она девушка? — вдруг вывел его из задумчивости Лева.
— В каком смысле? — не понял Тезкин.
— В прямом, — вздохнул Голдовский.
3
Прошла слякотная московская зима. В апреле Тезкину исполнилось осьмнадцать лет, он только чуть-чуть опоздал к первым в своей жизни выборам, а на душе у него делалось все тревожнее и смутнее. Он томился любовью к Катерине, но в отличие от Левы ему даже некому было пожаловаться. Благородство мешало действовать самому, хотя с детства развитая интуиция, замещавшая Тезкину все интеллектуальные способности, подсказывала, что его шансы были значительно выше.
Однако, сделав выбор в пользу благородства, Тезкин решил удалиться и не вмешиваться в эту историю, но, словно разгадав его намерение, история вмешалась сама. Однажды вечером ему позвонила Левина матушка и раздраженно, как она всегда с ним разговаривала, не без оснований находя влияние Тезкина на сына дурным, спросила:
— Слушай. Саша, может, предложить ей денег?
— Каких денег?
— Каких, каких? Самых обыкновенных. Как ты думаешь, сколько это будет стоить?
— Что? Чтобы она оставила его в покое? — догадался наконец вспомнивший собственный опыт Парис.
— Да нет же! — с еще большим раздражением ответила она и швырнула трубку.
Тезкин несколько секунд тупо слушал гудки отбоя и поскольку имел богатое воображение, то живо представил бесцеремонную Татьяну Павловну, делающую гнусное предложение ангельской Катиной душе.
Не зная толком, что он скажет, Тезкин набрал номер Кати.
— Санечка, — пропела она, — ты ли это?
— Я, — ответил он храбро и запнулся.
— Что же это приключилось такое, что ты мне звонишь? — засмеялась она.
Голос ее показался ему таким бесхитростным, что уже готовый разоблачить коварные происки Тезкин пробормотал:
— Так просто.
— Жаль. Я думала, ты по мне соскучился и хочешь куда-нибудь позвать.
— А ты можешь?
— Тезкин, Тезкин, — вздохнула она, — и что только твой приятель плел мне про твои амурные истории? Ну мыслимое ли дело быть в твои годы таким тютей?
— Я не тютя. Я не знаю, как быть с Левой.
— Санечка, Леве надо готовиться в институт. Не беспокой его, пожалуйста, по пустякам.
В последующие полчаса, покуда Тезкин гладил брюки и чистил ботинки, сердце его билось так, словно он первый раз шел на свидание. Всю маету и тоску весенних месяцев, тягостных мыслей о собственной никчемности как рукой сняло. Он выскочил из квартиры, сунул по дороге руку в почтовый ящик. и среди нескольких партийных газет, которые выписывал Иван Сергеевич, выпал небольшой листок. Саня поднял его и прочел: «На основании Закона о всеобщей воинской обязанности…»
Буквы запрыгали у него перед глазами, он торопливо сунул повестку в карман и понесся дальше. Сейчас даже этот листочек не мог испортить ему настроение.
Однако когда на Рождественском бульваре под голыми ветками деревьев он, немножко рисуясь, как все мальчишки, небрежно сказал, что уходит в армию, Козетта побледнела. А у Тезкина, покуда они брели по бульварам и в каких-то двориках целовались, сделался в голове туман. Он не мог представить, что через несколько дней ничего этого не будет: ни грязных московских улиц, ни старых домов, ни бульваров с прошлогодними листьями, ни пенсионеров на лавочках, ни уж тем более спутницы, не отпускавшей его руки и шедшей с ним так легко и просто, хотя еще вчера скажи ему кто-нибудь об этом, он счел бы эти слова горькой насмешкой. На Тургеневской площади Тезкин предложил: