Ну а пока я смотрю на сверкающую гладь Дуная и барабаню пальцами по стеклу. До тех пор, пока стройная брюнетка не отстучала у меня за спиной на скрипящем паркете четкий ритм молодых шагов и не защебетала вместо извинения:
— Мы заставили вас ждать, да? — И протянула мне несколько листков. — Возможно, они вам помогут.
Я просмотрел бумаги — размазанные копии машинописных страниц — и стал читать французский текст: «Донесение о создании, организационных основах и боевой деятельности группы французских бойцов в Словакии в период 28 августа — 1 ноября 1944».
Листки словно загипнотизировали меня.
— Вам что-то не нравится? Это не то, что вам надо?
Я чувствовал, как у меня кровь стучит в висках.
— Я думаю, это именно то, что мне нужно, — запинаясь, пробормотал я, лишь потом осознав, что хотел сказать нечто совсем другое. — То есть я хотел спросить, все ли здесь. — Ибо те листки, что я держал в руках, производили впечатление чего-то незаконченного.
— Вы правы, это не все. Согласно регистрационной карточке здесь должно быть двадцать шесть печатных страниц. А минимум треть из них отсутствует. К сожалению, больше мы ничего не нашли. — Она виновато пожала плечами.
Я набросился на текст. И забыл обо всем на свете. О брюнетке, о плохом настроении, о влюбленных под дубом Бонапарта. И о солнечном дне, который можно было провести за более приятным занятием, чем ожидание в архиве.
Достаточно было прочитать первые абзацы, чтобы понять — это компас. Это утес, и взобраться на него — значит овладеть ситуацией. Увидеть ее начало, к которому, разумеется, понадобится найти и конец. Это был ключ. Или если не ключ, то хотя бы ключик к сложной загадке. Проводник по запутанным лабиринтам.
И по сей день не знаю, поблагодарил ли я тогда, попрощался ли: я сразу помчался в редакцию. Прямо к шефу. Ворвался к нему и бросил добычу на стол. Он оценил ситуацию с первого взгляда.
— Когда выезжаешь? — спросил он по-деловому, как человек бывалый.
— Завтра. Или, может, послезавтра, — прикинул я возможные варианты.
— Что тебе для этого надо?
— Машину и много места в газете. Целые полосы.
— Первое — изволь, а насчет второго — посмотрим. Я издаю не календарь, а ежедневную газету. Мне нужны репортеры, а не писатели.
На другой день я зашел проститься. Перед зданием редакции стояла видавшая виды «шкода». В ней спортивная сумка, в сумке зубная щетка, пижама и те двадцать страниц заключительного донесения. Мое спасение и надежда.
— Ни пуха ни пера, — проворчал шеф. — А кстати, как ты, собственно, собираешься начать?
— Будь спокоен, — заявил я решительно. — Разберусь.
ПРОЛОГ
Когда Гитлер начал на востоке генеральное и, по его мнению, последнее наступление на Сталинград и Кавказ, захватив к этому времени Севастополь и Ростов, а Красная Армия с тяжелыми боями отступала; когда «лиса пустыни» Роммель ломал хребет британцам, разбив их оборону у Тобрука и взяв в плен тридцать пять тысяч солдат, достиг Марса Матрук, самой восточной точки африканской экспедиции; когда державы оси, упоенные триумфами, ликовали в предвкушении скорой победы, когда многие потеряли веру в способность союзников разделаться с Гитлером, маловерные падали духом, колеблющиеся метались в сомнениях и склонялись то в одну, то в другую сторону, то есть в тот самый момент, когда пошатнулась вера в будущее, два французских офицера с помощью хитроумной выдумки выбрались из немецкого лагеря для военнопленных Виденау (военный округ Бреслау VIII/6, вблизи оккупированной Чехии и Моравии); другие заключенные, спрятав их в ящики, забили гвоздями и вынесли из лагеря.
Если сегодня, спустя годы, мы исследуем источники решимости этих офицеров, источники, из которых они черпали силы, рождается много суждений о нравственной ценности этого делающего им честь поступка. Но все эти суждения опираются на те законы, которые устанавливают и определяют основные ценности человеческого бытия, ценности, значение которых непреходяще. Это стремление к свободе и справедливости. Верность собственным принципам. Желание оставаться самим собой. Независимость своих основных жизненных позиций. Это сила, побуждающая поддерживать все, что освобождает дух и не позволяет поработить человека. Она дает смелость воспротивиться насилию.
Все их дальнейшие действия позволяют с полным правом сделать именно эти выводы.
Дело в том, что они бежали на Балканы, к партизанам Тито, с тем чтобы быть там, где шла борьба со злом.
По пути к цели им предстояло пройти по территории стран, где поскользнуться значило свалиться в пропасть.
Прежде всего через оккупированную Чехию и Моравию. Через этот терзаемый немцами остаток обкромсанной, проданной и преданной в Мюнхене Чехословакии, включенной в «Великую германскую империю» под названием «Протекторат Богемия и Моравия», который тогда был сценой, где разыгрывалась самая жестокая и не имевшая себе равных по масштабам полицейская облава. Ибо именно тогда почти полмиллиона нацистских вооруженных солдат прочесывало города, деревни, хутора, леса, горы и долины, дома, улицы, проверяя документы, контролируя каждый шаг почти пяти миллионов жителей. Они искали тех, кто бросил бомбу в человека, ехавшего в зеленом «Мерседесе SS-3». С третьим порядковым номером в империи, с номером, следовавшим за номерами машин Гитлера и Гиммлера.
И вот через эту землю и вдоль ее границ пробирались двое французов, беглецы, готовые на все. Они знали, что один-единственный неверный шаг на территории, где действует осадное положение, означает конец всех надежд. Для офицеров, бежавших из плена, тут не могло быть снисхождения.
Ибо месть за бомбу для Гейдриха была безжалостна.
Гиммлер уже в первый день послал из Берлина приказ по телетайпу:
«Арестовать десять тысяч заложников, прежде всего — оппозиционную чешскую интеллигенцию. Из них сегодня ночью расстрелять сто наиболее известных».
Франк позвонил по телефону:
«Деревню Лидице сжечь. Сровнять с землей. Всех взрослых мужчин расстрелять. Всех женщин отправить в концентрационный лагерь. Детей онемечить, отослав в рейх, в семьи эсэсовцев».
Приказ был выполнен тотчас же, до последнего пункта: мужчин в количестве 173 человек расстреляли, женщин увезли в Равенсбрюк, детей — в концлагерь Хелмно в Польше, деревню подожгли и сровняли с землей.
Позднее Франк дополнил приказ:
«Приказываю — как при исполнении служебных обязанностей, так и вне службы применять огнестрельное оружие немедленно, при малейшем подозрении о возможном нападении со стороны чеха или при малейшем сопротивлении в момент ареста. Лучше десять мертвых чехов, чем один оскорбленный или раненый немец».
Уже в первые часы после отдачи приказа было задержано 13 тысяч человек, 231 расстрелян за одобрение покушения, 42 — за хранение оружия, 343 — за укрытие врагов империи и связь с заграницей, 77 — за несообщение о посторонних лицах в доме.
Облавы и проверки проводились согласно общим указаниям:
«Произвести обыски в гостиницах, отелях, общежитиях, ресторанах, барах, изолированно стоящих зданиях, дачах; осмотреть дворы, рабочие помещения кирпичных заводов, песчаные карьеры и другие рабочие места за городом, где имеются сараи, сторожки и иные жилые помещения для сторожей и рабочих, проверять все автомашины, автобусы, трамваи, грузовые машины и крестьянские повозки на дорогах; шлюзы на реках, плоты, суда; увеселительные заведения; систематически производить облавы на всех железнодорожных станциях, автобусных остановках, на пристанях и остановках речного транспорта, обращать внимание на пребывание иностранцев, следить за помещениями для иностранных рабочих, следить за сообщениями о пребывании посторонних лиц; привлечь к розыскам все свободные силы, к наблюдению подключить старост населенных пунктов и полицию; производить поиск укрываемого оружия, взрывчатки; проверить списки всех лиц, занятых на работах в каменоломнях, и запасы взрывчатки, производить проверки днем и ночью — вплоть до отмены распоряжения; в случае, если хоть у одного преступника будет ранение на лице, предупредить все больницы, санатории, врачей, аптекарей и всяческими средствами воспрепятствовать преступникам в переходе границы».
Оккупанты опустошили село Лежаки. Парашютисты, прикончившие Гейдриха, после героического сопротивления застрелились в склепе пражского костела Кирилла и Мефодия. Военно-полевые суды свирепствовали. В селе Чейча, насчитывавшем около тысячи жителей, в двух шагах от наполеоновского Славкова, по указанию Марии-Терезии колонизированном после холеры и войн французскими крестьянами из Безансона, арестовали сорок семь человек; из них двадцать восемь были казнены и замучены в концентрационных лагерях. Репрессии приобрели чудовищные масштабы. Было казнено около двух тысяч человек.
На одном из перевалов на старой дороге, с незапамятных времен соединяющей юг и север Европы, беглецы остановились. Эта точка называлась Яблунков.
Когда однажды все его сыновья, которые разбрелись по свету, сойдутся дома, наступит конец света — гласит о нем старая пословица. Сейчас Яблунков словно спал. Из труб спокойно подымался дым. Мирная картина.
Дальше была уже Словакия. Словацкое государство. Рожденное в кабинете Гитлера, как тогда говорилось. Самый первый сателлит. Витрина его «новой Европы», «нового порядка». Новой ориентации. Доказательство его доброжелательности. Специальное государственное образование, сконструированное на обломках раздробленной Чехословакии, а в смысле политической целостности и независимости — под договорной защитой «Великой германской империи». Пример для всех прочих.
Во главе — заправилы партии людаков[3]. Программа: словацкий национальный социализм, этот гибрид нацизма и христианского тоталитаризма. За бога и нацию. Идея: словацко-немецкая сопричастность и дружба. Практика: тотальная диктатура — от фалангистской гарды