И кто б тебя святою Фиккой счел!
Окрашу-ка твой рыльник сковородкой,
Чтоб ты, ватрушка, тряпка и вафел,
Супец бы свой извел
Чрез уши, через нос и рот свинячий;
Вот доберусь до ребер старой клячи!
Осу злишь, не иначе.
Сколь ты проворен, смел, не вемо мне,
Я б тропнул палкой по твоей спине!
Ну ты и грохнулся, цела-то репа ли?
И прямо, сер мой, задницею на поле!
Глядишь, микстур каких бы и накапали,
Средств знаю много: не найду зацепу ли!
Тебе так не нажиться, словно Пепполи,
Скорей метлой ужопили б, отлапали;
Беги ж, как мышь, которую не сцапали,
А то с силками ходишь – не нелепо ли!
В стишках твоих сомнительна пиитика,
Ползешь всё крабом, на манер лунатика,
В бреду ли, пьяный, вроде паралитика.
В тебе занудство истого грамматика,
Смолою провонялся весь (глядите-ка!),
Горчащим нектаром aloè patico,
Скорее в математика
Тебя я превращу, в осла ученого
Или в калеку новоиспеченного.
Ты говоришь, не понял я? Гляди же,
Тебя расшифровал на этот раз.
О дружбе что болтаешь, дуропляс?
Мастак ты в кости, а они в престиже!
Возьмешь себе священство, ранг не ниже
Мельхиседека? К Дьяволу тотчас!
Эй, Флегий! Как Пифон, ты полн зараз
И ужаснуть способен, враль бесстыжий.
Не знаю как, разверзнется каверна,
Такая же, как встарь на стогне Рима,
И ты в нее падешь под грузом скверны.
Нет! виселица ждет тебя, вестимо,
Распятье лобызнешь нелицемерно
И кувыркнешься, петлею давимый.
Веревку дам, родимый,
Чтоб ты поверил мне в минуту ту,
Которую я пряником сочту.
Воздам хвалу Христу,
Что я тебя нашел, несчастный, злобный,
И буде ты сей пастырь преподобный.
Ты виселицей мечен от рожденья,
Во Франции сказали бы: крестом.
Каким слывешь ты, промолчу о том,
Достоин топора – и всё сужденье.
Все знаю в Бисдомини преступленья
И что сварили бы тебя живьем,
Но молвят: я ко всем проникнут злом,
И значит, при себе оставлю мненье.
Как то, что привлечет к себе магнит
Железо, так и верно то, пожалуй,
Что жир свиной твой в пламени горит,
Сожрет тебя костер мало по малу,
Но блюдо, что готово, так смердит,
Как это, верно, не пристало салу;
Здесь дело к карнавалу,
Но ходишь, знаю, клянчишь всё в мольбе,
Чтоб помолились люди о тебе.
О чем я, Франко, мог бы молвить «смелый»?
О мудрости, мече иль самостреле.
Питаешься росой ты, пустомеля,
Как куропатка на холме Морелло;
Ты хочешь быть отважным, как Буркьелло,
Но в этом положеньи, в самом деле,
Не даст тебе магического зелья
Камена; ах, мой сладкий сер Баччелло!
Сдается мне, сер Боров, что по нраву
Всегда тебе разверстая клоака,
Ты плаваешь в дерьме, упав в канаву;
Твои стихи, облезлая собака,
Как скат морской, бесхвосты и безглавы;
Не лавр – бурда тебе мила однако!
Но не скажу я «срака»
Тебе сейчас, хоть ты в вонючей жиже,
Пока не уколю, но погоди же:
Уж карнавал всё ближе!
Тогда не пощажу, изжарю в хлам.
Где б ни был, крепко приберу к рукам!
О сер Матгео, ты встаешь с одра
Как на решетке тесто для лазании,
Искоренять порок ты полон тщания,
Как Бог, как солнце, образец добра.
За благочестие тебя, придет пора,
Повесят, и на стогнах в ликовании
Воскликнем все: «Испания! Испания!»
Раз я молчу, ты не бери пера.
Ты говоришь чванливо, что не смею
Давать ответ на вызовы твои,
Что я вилланов-певчих не имею,
Что с короб я наплел галиматьи.
Агнессы сын, ты был рожден не ею —
Ублюдок ты, отродие змеи.
Как выпады сии?
Себя Буркьелло мнишь, писака жалкий,
Спасался бы, как нетопырь от палки!
Поэтишку ты шлешь из малодушья
На поле брани, серенькую мышь,
И будет весь исколотый малыш
В мышином терне, говорю не чушь я!
Что дмишься так, горбулина верблюжья?
Тебе еще не задал я, шалишь!
Не нападаю, разминаюсь лишь,
Ведь цель мала для моего оружья.
Не он, а ты мне нужен, супостат.
Не схож ли ты с пиявкой той треклятой,
Что бедокурит в мудях у ребят?
Ту гиль, которой потчуешь меня ты,
Порой твои писанья уравнят,
Но дверца Трои у тебя уж взята.
А твой сер Комината
Такую кашу заварил здесь мигом,
Что Этеокл не съел бы с Полиником.
Дам бой всем «-акам», «-икам»;
Мурло как у совы, а рот – манда,
Язык же – чтоб смачней лизать всегда!
Галдишь ты, право, горлопан, зело,
И семь телков зычней бы не мыкнули;
Как ты в брехне, вовеки не тонули
В Пандектах славный Бальд и Бартоло.
Услышишь стрекотню, и понесло;
Заложишь плащ, коль жарко, как в июле,
Так у пройдох подслащены пилюли,
Что златоустом кажется трепло.
Ты говоришь, мол, скользкою улиткой
Был поднят на смех доблестный Тезей,
Что с одноруким людом сладил прытко;
Мол, комарами осажден Орфей,
Зане от лавра больше нет прибытка,
И говорю, мол, точно Иудей.
В церковный Юбилей
Толпой бредут такие ж пустобрехи,
Но жрать тебя мои устали блохи.
Секрет тебе открою, он хорош,
И не постичь его пустоголовым,
Как раз твой случай, так послушай, словом,
Как можно резать надвое пердеж;
Он тих ли, громок, в ум ты не берешь,
Но коли хочешь стать Фомою новым,
Сунь в задницу свой нос, а я покровом
Тебя прикрою, да сполна вдохнешь.
Здесь рядом мона Луна, всех пригожей.
«Что-что? Ну, не тяни за поводок».
Скажу, скажу; ты жаждешь знать, похоже!
В воде был грех: родился пузырек,
Поднялся вверх, ножом его без дрожи
Разрежь на половинки ты, дружок.
Ну-ну, расклюй чеснок!
Сер Таракан, так будешь знать отлично,
Как трескает осел весною зычно.
Тебе оливу шлю миролюбиво.
Хочу, чтоб ты меня очистил, поп,
(Да буду светлым, как гелиотроп!),
Сколь ни была б твоя душа паршива.
Ты душка, коль сказать красноречиво,
Стал доктором, хоть негде ставить проб,
Слюнявый и свинячий остолоп,
Салажка и любимчик мой смазливый.
Даю тебе корону, скипетр, славу я,
И кресло триумфальное, и силище,
И громкий титул с властью и державою,
И отведу в подобие святилища,
Где ложь, измена и дела неправые,
Приют порока, всех грехов вместилище.
Господь, в сие страшилище
Метни огонь и молнией удари!
Лишь молвлю «Франко», вонь учую гари.
Дубиной бы по харе;
Но бросим спор, сонетов больше нет,
Ведь ты в броню дамасскую одет.
Другие сонеты
XXV. К Креспелло
Дельфин горбатый – вовсе не Креспелло;
Кривой, в коросте, скрюченный, убогий,
Тот выше глаз, тот ниже, колченогий,
Затмишь собой искусство Донателло!
Как судно порт, так ищешь то и дело
Завалинку, скамейку у дороги,
Без них-то сразу опочиешь в Боге,
А так приткнешь свое, как рухлядь, тело.
Молчком ты не осилишь и полшага,
Разносишь сплетни за десятерых,
Болтаешь, как последняя чертовка.
С предательскою рожей доходяга
Дугою согнут на ногах кривых,
И ясно, что гнила душа-плутовка.
В чем у тебя сноровка?
Вернешься к наковальне и подковам —
Хоть кузнецом-то ты слывешь толковым!
XXVI. К Бенедетто деи
Вначале тьма была, и несть конца ей!
Ты видишь, друг мой Бенедетто Деи,
Как клюнутые гнутся фарисеи,
«Аве Мария» всуе восклицая.
Смеешься ты, в дороге созерцая
Как ищут пилигримы-дуралеи
Таверну и сжимают агнус деи,
Розарием докучливо бряцая.
И куколи не высмеять нельзя нам:
Псалмы мусолят, четки теребят,
Уподобляясь глупым обезьянам.
На костылях втащиться в райский сад
Овечки жаждут, хроменьки, с изъяном,
И кажется, что терны их язвят.
Но от закрытых врат
Они сорвутся в бездну тьмы исконной
И прямо в зубы твоего дракона.
Не избегут урона:
По смерти не блаженство будет им,
А пекло, прутья, смрад и серный дым.
XXVII. другу Пандольфо о душе
На диспутах толкуют деловито,
Где вход, где выход у души – вотще!
И, мол, она как косточка в леще;
Зайдут в тупик, а ложь их шита-крыта.
Цитируют Платона, Стагирита,
И что обрящет мир, рекут еще,
Душа в псалмах, но чушью вообще
От слов их наша голова набита.
Душа, она (суди же на свой вкус),
Как сахарный орешек в теплом хлебе
Иль в булку вправленный говяжий кус.
Тем бредням верить незавидный жребий:
Наобещают-то – велик искус,
Но, как на рынке, всучат лишь отребий.
Кто побывал в Эребе,
Хоть нет пути назад, а скажет так:
Мол, с лестницей ходил туда, чудак;
Наскажут всяких врак,
Там, дескать, ждет нас мягкая перина,
И рябчики, и сладостные вина!
Пусть веруют кретины!
А мы, Пандольфо, ляжем в твердь сырую,
И мнихи не споют нам «аллилуйю».
XXVIII. К Бартоломео делл’Авведуто
Бартоломео, лишь расстался с вами,
Забыл о наставлениях, так вот,
Со мной изрядный вышел анекдот:
Стал видеть ложь прозревшими глазами.
В еврейской книге, первой меж томами,
Прочел я: Петр гулял по глади вод;
Подпорки выломав, обрушил свод
Герой Самсон в филистимлянском храме;
В своей корзинке кроха Моисей
Приплыл туда, где на реке запона,
(Там хорошо рыбачить, ей-же-ей!);
Разверзся в море лаз для фараона,
Лишь тот в него – сомкнулся поскорей,
И сгибло двадцать тыщ во время оно.
Так Библия резонно
О Лазаре воскреснувшем лепечет,
О всех калеках, в ком недуг и нечет;
Болящих всех излечит.
Так брат Кристофано глаголет нам.
И значит, бочкою не станет грамм.
XXIX. К Марсилио Фичино
Достопочтенный сыч, тебе едва ли
Опору любомудрие подаст,
Как выпь в болоте, ты когтист, глазаст,
И зубы как у пса в его оскале;
Вгрызешься так, чтоб хватку не разъяли,
Гузном задавишь – ты вельми задаст;
Люд шепчется (он слух пускать горазд),
Что нам с тобой не избежать баталий.
Толкуют: «рохле с дедом воевать»,
Что с грозным видом ходишь ты в Восьмерку
И жаждешь господина обскакать.
Чем выше ты, тем жди больнее порку,
Уж лучше, как сурку, тебе дремать,
Забившись молча в яму или в норку,
А то сломаю корку:
Стоять тебе ристалищным болваном
В бумажных латах, в шлеме оловянном
В потребу играм бранным.
Но для тебя, клоачник, в самом деле,
Местечко будет лучшее – в борделе.
XXX. на миланцев
«Видал ли флорентинца, Амброзин,
Что в доме у Пиццелло жрет от пуза?
Подлец он, натуральная медуза,
В рот репы не возьмет сей сучий сын.
Скажу, что он наисвинейший евин,
Болтун, жиряк, никчемная обуза,
Я б дал ему, и вовсе без конфуза,
Затрещину сполна разок один.
Ну, флорентинец, черт тебя принес!» —
Кричит вдогонку. – «Помолчал бы, брат,
Узнать по бычьей шее – не вопрос!
Пусть верят, что в Милане аромат
Как в цветнике иерихонских роз,
Но дудки! в том меня не убедят».
Миланцы не хотят
На яства тратить целые деньжища,
Подливка им да репа, да свеклища
С каштаном теплым – пища.
Я приберег сонет свой под конец
И прожую полакомей хлебец.
XXXI. По тому же поводу
Капусту, репу, редьку со свеклою
Здесь каждый уминает за троих,
Столь твердолобы все, что я бы их
Не смог задеть своей остротой злою.
Нет, от насмешек руки я умою,
То труд не для людей, а для святых,
У всякого кулак здесь больно лих,
И лучше обходить их стороною.
Хрумтяшкою морковку назовут,
Изюм же окрестят пинкиероли;
Собаки бесят и повозки тут,
К тому ж повсюду гадки равиоли.
И, верно, я простил бы здешний люд,
Когда б не ухали, как совы в поле.
Здесь тесно, как в неволе;
Все мечутся от мала до велика.
Что на Крещенье здесь грохочет дико?
Дурацкая музыка.
И я уверен, что в домах Милана
Приют желанный лишь для таракана.
XXXII. Во славу Архангела Гавриила на день Благовещения
О вестник, посланный сегодня к нам
Всевышней волей в лучезарном свете
Заступником в горниле лихолетий
Всех смертных, столь приверженных грехам;
О пилигрим, что дал простор крылам,
Представши перед Девой в Назарете
И от Творца принесший в долы эти
Благую весть, отрадную сердцам;
Посол, провозгласивший искупленье,
Хочу тебя восславить, Гавриил,
В тебе Господней истины лученье;
Молю, Архангел дивный, дай мне сил
Несчастия снести, даруй спасенье
От Ворога, что в небе бунт чинил.