Разгрузка цемента — не такая уж и хитрая операция. Особенно вначале. Открываешь двери, выдвигаешь задвижки, и серо-зеленая труха сама течет на землю, только тронь лопатой. Дальше нужно орудовать активнее, еще активнее, еще, пока не почувствуешь, как горячие ручейки пота сбегают по спине, пока не обольешься им весь. Но это еще не настоящая усталость.
Хуже всего тогда, когда работы остается пустяк — может, с десяток центнеров цемента. Перекуры тогда затяжные, вставать с каждым разом труднее. И никуда даже идти не хочется: лечь бы тут, где сидишь, и уснуть. Но надо же закончить дело! Только что-то ни у кого нет энтузиазма, и чем дольше ждешь, тем хуже, тем труднее подниматься. Ты видишь, что свет клином сошелся, видимо, на тебе одном, и рывком ныряешь в черный проем дверей. Двери черные, потому что уже сумерки. В тех сумерках растворяешься и ты, с ног до головы покрытый пылью…
Вдруг в патриархальную тишину предвечерья врывается треск мотоцикла. Распахнутый и всклокоченный Чариев на мгновение притормаживает возле гурьбы и кричит хриплым задеревеневшим голосом, совершенно необычным для него:
— Прорвало дамбу!
И громкий треск, и пугливый сноп света исчезают в хмурой дали. Удивительно деликатный мужик: начальник, а не приказывает. Привез весть, а ты поступай как знаешь.
Новость подхлестывает нас. Прорвало дамбу, что перегораживала запасной рукав канала, — значит, вода, нежданная сейчас и враждебная, мчится, смывая на своем пути машины и людей. Тут и без приказа все понятно.
Мы шли сначала тяжело и медленно, опираясь на лопаты, которые на всякий случай захватили с собой, однако тревога наша нарастала, ибо нарастал гомон ошалелой воды. И вскоре мы уже бежали навстречу тому гомону, грохоту машин и душераздирающим крикам, которые давали основания думать о самом худшем.
Нашим глазам открылась жуткая картина. Земная твердь и водная стихия как бы состязались между собой, порождая липучую и вязкую грязищу, в которой были вымазаны машины и люди. Да и сама ночь, казалось, взяла от нее кроваво-черный цвет.
Мы бросились к жирной воде, которая, словно неукротимое чудовище, нагло двигалась вперед, пренебрегая глыбами камня, стрелами и копьями, выпущенными по ней. Стрел и копий у нас, естественно, не было. А наши лопаты — разве это орудие, когда бульдозеры и те постепенно отступают перед водой?
Чариев уже был здесь. Увидел нас, махнул рукой, подозвал:
— Ни черта тут лопатой не сделаешь. Сейчас еще придут машины с магистрали. А вы — к Дусе. Помогите там перебраться на сухое место, ведь и гвоздя не останется…
И мы таскали ящики со всевозможным содержимым — были там, кажется, и гвозди, они торчали из щелей, и я разодрал себе ладонь. Правда, это я заметил позже. Сразу боли не ощутил — не до нее было. Среди имущества, которое мы спасали, был плотницкий инструмент, сухой спирт, накомарники, фуфайки, ватные штаны… Хорошо, что фуфайки, а не гвозди подвернулись в самом конце. Гвозди мы бы уже не осилили. Когда все добро перенесли на высокое место, накрыли брезентом, случилось так, что с Дусей остался лишь я. Платье на ней было разорвано, волосы спутаны. А глаза посверкивали… Извилистая тропинка повела Дусю домой, а меня за нею, хотя мне нужно было совсем в другую сторону.
Тихо шуршала степная трава, припадая к нашим ногам, шагов не было слышно — ступни словно влипали в гладь тропинки. Мы спускались по взгорью, а внизу помигивала успокоенная вода, гомон и гул моторов уже стихли…
Дуся не звала меня и не прогоняла. Случилось как-то само по себе — шли мы уставшие и разомлевшие, словно муж с женой возвращались домой поздней порой. И эта наша усталая ходьба, совместное наше молчание сближало нас и словно связывало какими-то невидимыми нитями.
Кажется, шли мы долго, потому что поселок, в котором она снимала квартиру, был далеко. Тогда я, должно быть, потерял ощущение реальности. Дорога без конца, замершие, словно замороженные, звезды…
— Зайди отдохни, намучился, наверно, — сказала Дуся, когда я довел ее до калитки.
Мы вошли в маленькую комнату, вероятно, кухню. Дуся включила свет и, не задерживаясь, прошла дальше. Вторая комната была побольше, просторней. Лампочка без абажура ярко высвечивала голые стены, украшенные одним-единственным портретом да простеньким ковриком над кроватью. Трельяж, который стоял прямо на столе, шкаф, два стула и железная кровать, на которую сразу села Дуся, — вот и вся мебель. На стульях висела одежда, на одном из них лежала раскрытая книга.
— Ой, натрудилась я сегодня! — сказала Дуся, приклонив голову к спинке кровати. Тихо попросила: — Погаси свет на кухне: хозяйка наказывала экономить…
Когда я вернулся, Дуся лежала на постели, опустив вдоль тела длинные тощие руки.
Спала!
Я растерялся. Не знал — или уходить, или оставаться. Я видел ее полуоткрытый рот, ровные дуги бровей, а под ними темные глазницы, по которым узнают бессонные женские ночи. Я сидел слишком близко возле нее. Темно-каштановые ее волосы дрожали от моего дыхания. Окинув взглядом показавшуюся вдруг чужой, но бесконечно милую мне женщину, заметил вдруг, что лежит она в туфлях. Осторожно разув ее, шагнул к выключателю. Уже в темноте нащупал двери и только отважился их открыть, как от кровати послышался прерывистый долгий вздох. И я повернул назад.
В комнате стояла настороженная тишина, и я боялся пошевелиться. Тихонько присел, на этот раз уже на стул.
Темень и тишина крадучись перешептывались между собой. И в том перешептывании послышалось, что совершенно не я сижу в этой комнате, а кто-то иной, лишь отдаленно похожий на меня…
Проснулся — и не мог ничего понять… Вот так сидя, сложив руки на столе, а на них опустив голову, я и проспал эту дивную ночь. В комнату вошла Дуся в ситцевом халатике. Я посмотрел на нее, застеснялся и отвернулся.
— Чаю хочешь?
Я мотнул головой. Она села рядом и, как мне показалось, растерянно посмотрела на меня.
— Сколько тебе лет, Костик?
— Двадцать, — сказал я (столько мне должно было исполниться в конце года).
— Ребенок…
Я пропустил мимо ушей этот комплимент…
День был как день. От вчерашнего побоища не осталось почти и следа. Вода плескалась в мощной земляной блокаде, светило солнце, подбирая влажные следы.
Не было бы счастья…
После водного нашествия прибавилось работы плотникам. Во многих местах нужно было ставить бетонные перемычки, следовательно, возникла необходимость в опалубке; возле будущих шлюзов посмывало подмостки для каменщиков. Начальство вспомнило о нас с Андреем, и мы наконец взялись за свое ремесло. С сундучком собственного изготовления мы мотались с объекта на объект, и в руках у нас пела неудержимая сила.
Дуся на какое-то время отошла на второй план. Хотя у меня почему-то было такое ощущение, что не могли мы с ней просто так расстаться…
После работы я собрался к Дусе.
Искупался в ерике — обмелевшей старице какой-то позабытой речки, насобирал букетик маргариток и, чтобы никто не увидел и не поднял на смех, спрятал его в фуражку.
До дома, в котором жила Дуся, добрался как раз под вечер. Был обычный рабочий день, и я мог не бояться, что она окажется где-нибудь на танцах или, возможно, в кино. Одно только тревожило: а если сейчас она не одна?
Чем ближе я подходил к дому, тем неувереннее становились мои шаги. Постучал в окно. Там мелькнуло ее лицо, она дала знак подождать и долго не появлялась. Когда вышла, мне подумалось, что она тщательно прихорашивалась…
Я протянул ей маргаритки, и Дуся смутилась. Мгновение раздумывала, потом направилась в дом ставить цветы в воду. Вернулась какая-то притихшая, немного рассеянная.
Мы шли степью, не разбирая дороги, и молчали, потому что я не мог отважиться хотя бы на одно слово. На губах у Дуси появлялась невольная усмешка и так же легко исчезала.
Степь завлекла нас и отрезала от всего мира. Я преградил Дусе дорогу. Она вопросительно подняла на меня глаза, и я был готов зажмуриться. Но выдержал взгляд и положил руки на ее плечи. Дуся растерянно и, будто сама того не желая, прижалась ко мне. Я тронул губами ее щеку, потом уста. И тогда она вдруг встрепенулась, обвила мою шею руками и горячо зашептала:
— Если у тебя будет любимая девушка, ты поцелуй ее вот так! — И земля подо мной поплыла, губы обжег пронизывающий огонь, закрутил меня словно вихрь, забивая дыхание. Мгновение — и я бы вспыхнул, меня бы не стало…
Потом я увидел, как высоко вздымается ее грудь, а губы у нее побелели, будто помертвели.
— А теперь иди… — Она рывком повернулась и пропала, прежде чем я опомнился…
Сколько раз после этого я ни пытался при встрече остановить ее, она избегала меня. А когда видел ее с кем-нибудь — как кто-то шутя протягивал слишком смелые руки и она оборонялась, заливаясь смехом, — это было нестерпимо, потому что меня жег ее страстный поцелуй, в котором не могло быть фальши.
Я еще не знал, что никого в жизни так не поцелую, что то жгучее причастие по-своему было единственным и неповторимым. Женщина привяжет тебя незаметно ниткой тоньше паутинки, и даже когда ты ее порвешь, все равно это останется в тебе, как рубец невидимой раны…
Ловец птичьих голосов
Машина подъехала к почерневшему от времени строению, покрытому шифером с желто-зелеными клочьями лишая. Рядом стоял раскрытый сарайчик на высоком каменном фундаменте, росли три ели, полузасохшие яблони склонились на ограду.
— Дрова в сарае, пилу и топор найдешь там же. Воду будешь брать у соседей, — кивнул Алексей Трофимович на дом, прятавшийся в кудрявом вишеннике.
Марко подхватил сумку с магнитофоном, пакет с продуктами и закрыл дверцу «Жигулей».
— Море недалеко, электролиния выведет. Велосипедом — несколько минут. Магазин — километрах в пяти. Ну а к лесу сам попадешь.
Лес темнел невдалеке, подернутый пленкой мглы. «Хороший у меня будет рабочий кабинет», — подумал Марко, поблагодарил хозяина и вступил в дом. Машина фыркнула и исчезла.