Не успел присесть, как вошла Вирве. Наверное, стерегла его появление. Посмотрев бегло на портрет, спросила:
— Что, ломаное сердце, переживания? — Она, очевидно, хотела сказать «разбитое» сердце. Еще раз метнув колючий взгляд на портрет, выбежала.
— Погоди! — позвал он вслед. Но напрасно.
Разбитое сердце… Вспомнил — так называются эти цветы.
Марко осторожно шел по лесу, вслушиваясь в птичьи переклики. Не всех птиц для записи он ловил: некоторых напрасно было бы и пытаться поймать. У него был чуткий микрофон направленного действия, который брал и дальние голоса. Фонотека его за эти дни значительно пополнилась — на пленке оставили свои звуковые автографы дрозд и удод, голосистая иволга, синички и скворцы… Долго выслеживал пугливую радужную птичку — крапивника, но она то не подпускала близко, то замолкала, едва он включал аппарат. Изрядно поводив его за собой, порхнула ввысь и исчезла.
Он вернулся на опушку леса, где оставил велосипед. Над синей чашечкой лесного колокольчика возле переднего колеса громко жужжал шмель. Марко включил магнитофон и записал его жужжание — просто так, для забавы…
Время летело быстро: истекла вторая неделя, началась третья… скоро уезжать. И Марко стал чаще бывать у моря. Там и увидел снова Вирве.
Девушка сидела на валуне, болтала ногой в стертой туфельке. На приветствие не ответила.
— Рассердилась?
Молчит.
— Ты из-за портрета?
— Я не сержусь… Чего мне сердиться? Не имею права.
— Почему же не заходишь?
— На огороде работы много, — неестественно буднично молвила, а на глаза слезы накатились. — Скоро уедешь?
Он молча кивнул и ушел.
Все десять катушек были заполнены птичьим щебетом. Марко был доволен — качество отличное. Сойки, услышав свои голоса на пленке, радостно вскрикнули, затрепыхали крыльями.
— Потерпите еще немного, побудьте со мной до конца. Уже скоро, — утешал он птиц. И подумал, что ему жаль будет расставаться с Вирве.
А почему, собственно, расставаться?
«Хм-хм, Вирве — чудесное создание… Может, это мой оазис?» — раздумывал Марко, пощипывая бородку. А подсознательно против этой мысли восставало холостяцкое необузданное нутро.
«Ты хотел объездить весь мир, а вместо этого будешь вынужден заботиться о доме, благополучии… Заботиться о дорогом тебе человеке, — возражал себе Марко. — А это, кажется, не такая уж и неприятная вещь».
Спешить с выводами не стоит. С этим его никто не торопит.
Марко заметил, что Вирве прячется в хате, как только он появится с ведром на ее подворье. Через несколько дней увидел ее на лугу с косой. Пошел напрямик по густой высокой траве. Приблизился, хотел отнять косу.
— Не надо, я сама. — И она начала сосредоточенно косить.
— Это не женская работа. — Он снова потянулся к косе.
Вирве воткнула рукоять косы в землю, начала вытирать острое лезвие пучком травы.
— Нам не следует больше встречаться.
— Почему?
— Не хочу, чтобы забрал и мой голос, как у птиц.
— А не боишься, что я не только голос, а всю тебя заберу?
— Не боюсь. Не заберешь.
— Откуда такая уверенность?
— У меня есть муж…
— Серьезно?
— Ты его видел.
Он и в самом деле встречал преждевременно поседевшего мужчину лет сорока пяти во дворе Вирве. Но ведь считал, что это ее отец!
— Он и вправду немолод. Еще и болеет…
— Как же ты за него пошла?
— Не думай, что бегом побежала… Семья у нас была большая, а он один-одинешенек, хозяин. Уговорили… Будешь, мол, и ты хозяйкой… Вот так, мой милый ловец птичьих голосов.
— Но ведь ты не любишь его!
— Любишь, не любишь… Проживешь пять лет под одной крышей с человеком, перебудешь с ним и солнечный день, и непогоду… Он знает, что я к тебе ходила.
— Знает? — Марко потерял дар речи. — И что же?
— И ничего… Жалеет он меня.
Он только прищелкнул языком.
— У меня просьба к тебе…
— Говори.
— Подари мне тех птиц, что у тебя в клетке.
— Пожалуйста. Когда принести?
— Я сама приду.
Она появилась под вечер. Молча прошлась по комнате, подошла к клетке, пощекотала пальцем клювики сойкам. Открыла окно, потом дверцу клетки. Птицы дружно форкнули крыльями и взлетели высоко в небо.
— Хочешь, я тебе тоже что-то подарю?
Она тихонько-тихонько запела, мелодия была медленная и красивая, что-то ему напоминала.
— Спасибо. Ты о чем пела?
— Это старая песня. Есть такой перевод: «Охотник, охотник, ты что натворил — в коршуна метил, голубку убил. Ой, солнышко ясное, ты что натворило, цветок не согрело, а лишь засушило. Ой, девушка милая, ты что натворила: любить не любила, а сердце разбила…» Ну вот и все. И прощай.
— Дай я запишу.
— Я же сказала, что не хочу, чтобы ты забрал и мой голос…
— Ну что ты себе вбила в голову?
— А может, я поздно спохватилась? Может, и забрал уже?.. Ой, нет, не забрал! — тряхнула она волосами. — Буду вспоминать тебя и петь веселые песни.
Алексей Трофимович, как и обещал, приехал ровно через месяц. Когда машина тронулась от дома, который был временным пристанищем его птичьим заботам и его недолгой нежности, Марко еще раз окинул прощальным взглядом и дом, и старый сад, взглянул на соседнюю усадьбу — Вирве нигде не было видно. В памяти всплыла знакомая мелодия и угасла.
«Ой, девушка милая, ты что натворила…»
Свадебное путешествие без любимой
— Возьмем с собою, Оксана, одну радость в дорогу, и больше никакой багаж не нужен, и пойдем по нашим, столько раз хоженным тропам. Это будет наше свадебное путешествие, наш милый праздник, — говорил Ярема Соцкий. А солнце простреливало острыми лучами заснеженные ветви берез, и с них падали одинокие капли. Небо голубело в разрывах фиолетовых облаков, и весенняя свежесть брала их в объятия…
Не знал тогда Ярема, что не выполнит своего обещания.
Долго собирался побывать в тех местах, где ходил когда-то партизанскими тропами, но все откладывал до поры до времени… А Оксана все звала ночами, когда переплетались явь и предрассветные видения…
Спасибо месткому — организовал на праздник экскурсию именно в те края, куда стремился Ярема. Праздников с выходными набралось на четыре дня: ни много ни мало, успеешь что-то увидеть, свежий ветер просторов сдует пыль обыденности.
Согласились ехать человек десять — люди все малознакомые, а то и вовсе незнакомые. Оно и лучше. Никто не помешает ему побыть с Оксаной.
Люди объединялись в компании, чтобы веселее было ехать. Проводница, чай… «А мы с колесами все так-так-так», — прильнул Ярема в коридоре к окну. Ничего не видел там, в окне, только свое продолговатое лицо с высоким лбом, но оторваться не мог. Эх, да что там смотреть! Ему бы в нутро заглянуть… И прятал от посторонних взгляд в окне, и мысленно беседовал со своим оконным двойником.
Ярема был как растревоженный улей — так взыграли чувства, приглушенные временем, вихрь мыслей подняли, и все снова начинало болеть. Боль хоть и сладкая, все же болью является, ничем иным. И нужно было ее как-то утихомирить.
«Так ли оно мечталось, Оксана?..»
В тамбуре прохладно, и больше металлического брязга. Закрывались и отворялись двери, люди плыли мимо него, как вода, подмывая за собой, и его неподвижность только удивляла. Какая-то девчонка — в трапецию юбки врастали худые длинные ноги — улыбнулась спутнику: «Захмелел дяденька, проветривается».
Ярема резко примял окурок в металлической пепельнице и направился в свое купе.
Раскачивало вагон немилосердно — скорый поезд мчал без передышки, — и было не до сна. Удивился, как давно не ездил по железной дороге, кто знает, удастся ли заснуть в таком тряском ковчеге. На какое-то время забылся, но зыбкость отзывалась и во сне: чудилось, что сдает только что построенный дом комиссии, а дом валится…
Чертовщина! И этот чернильный свет над самой головой.
О каком сне могла быть речь?!.
Поднялся, пошарил в кармане, достал пилюлю, бросил в рот, ожидая, пока увлажнится, чтобы можно было проглотить. Упал, измученный, на подушку, а голова была светлой. Вскоре что-то поманило его в забытье, он послушно последовал, но какая-то неусыпная стража в мозгу позвала его обратно. Задержался взглядом на светлом пятне лампочки, а затем не заметил, как оно исчезло.
…Вечерние сумерки, синий снег, вооруженные мужчины идут след в след к лесу, слившемуся у горизонта с ночью. Идут молча, слышны только шаги, тяжелое дыхание соседа. И вдруг автоматная очередь. А потом сплошное глухое татаканье и свист пуль…
Его принесли с простреленным плечом и рваной раной на бедре. Раскрыл глаза и сквозь сплошную завесу ковыля ничего не увидел. Пахло чем-то домашним. Ковыль резко качнулся, в его ореоле выступило девичье лицо. Девушка приложила палец к губам и неслышно отошла. Он снова потерял сознание…
Девушка стала ему символом жизни, вернула израненное тело в неспокойный мир. С тех пор был в долгу перед ней — стала второй женщиной, которой обязан своим существованием.
Как они тогда не расставались! Целых два месяца пробыли наедине, когда вокруг никого, ни живой души.
…В тот вечер он должен был идти к своим. На чердак, где было немного сена и свисала паутина, принесла Оксана кружку молока и краюху хлеба.
— Как звать ту буренушку, что поставила меня на ноги? — весело спросил Ярема.
— У нее много имен…
Он допил молоко, вытер усы, осторожно поставил у ног пустую кружку.
— Спасибо тебе за все.
— И тебе…
— Мне за что же?
— Это мне знать…
Он пристально посмотрел на Оксану, положил ей руку на плечо:
— У меня никого нет на свете. Ты кого-то ждешь?
— Жду… Отца с фронта.
Ярема прижал ее к груди, услышал, как часто забилось сердце. «Крови много потерял», — подумал почему-то. Ее губы — холодные и вдруг горячие. Несмело прильнула к нему, увяла в объятиях и заново расцвела щедростью губ, рук. Рассыпались горохом слова, и никому не дано было их пособирать. Ни тогда, ни теперь.