— Опыта набирается, собака, — выругался Алфимов. — Я к нему ходить не буду, займусь расспросами людей, еще кое-что выясню. Есть у меня несколько идей на сей счет. Посмотрим, кто кого еще оболванит.
Николай заспешил исполнять задуманное, а я направился к Можицкому.
— Он обещал, что жертв будет много, — сообщил узник. — Но я заявил, что не желаю быть провозвестником смерти. Просил избрать кого-нибудь другого вместо меня, но демон рассердился. Сказал, чем сильнее я буду сопротивляться, тем хуже придется людям.
Можицкий сидел на краю нар, опустив голову, изъяснялся негромко.
— Вы не спрашивали, почему умерли именно эти люди? — поинтересовался я.
— Что бы я ни спрашивал, ответов никогда не дается, — ответил он. — Сегодня он говорил о следующей жертве.
Я сел за стол и приготовился писать.
— Ангел сидит на плече его, — приступил Можицкий к пересказу. — Спас ангел и доблести знак от смерти летящей, но не избегнуть камня давящего. Старался запомнить слово в слово, Яков Михайлович.
Когда я отдавал бумагу с описанием Алфимову, то не верил, что Николай отыщет следующего несчастного до того, как начнутся судороги и потекут кровавые слезы. Тем не менее солдат был обнаружен. По крайней мере, Алфимов утверждал, что нашел кого надо. У солдата на плече была татуировка ангела (многие неоднократно видели ее в бане), а служа на Кавказе, он чудом избежал пули, попавшей в медаль. На груди солдата остался шрам, и сам он неоднократно рассказывал об этом сослуживцам.
С утра у солдата как будто болел живот. Первым делом я промыл ему желудок. Жара еще не было. Алфимов все это время расспрашивал — что тот ел вчера и сегодня. Питался солдат как обычно, вместе со всеми. Никто его ничем особенным не угощал.
— Я же не захвораю, доктор? — с надеждой вопрошал солдат. — Нельзя мне, семья у меня, никак нельзя. В бою выжил, неужто здесь погибель найду? Что за напасть такая происходит?
Мы с Алфимовым не знали, что ответить. Ложился спать солдат в нормальном состоянии, если не считать взволнованности. Утром мне сообщили, что у него несколько поднялась температура. Я решил зайти в лазарет сразу после визита к начальнику, куда был вызван.
Помимо Юрковского здесь присутствовал священнослужитель.
— Отец Димитрий, — представил его Николай Кондратьевич. — Прислан для освящения камеры Можицкого. — Начальник тюрьмы выглядел не очень довольным. — В ответ на мою депешу о происходящих здесь беспорядках. Яков Михайлович, проводите батюшку до места.
Я жестом пригласил отца Димитрия к выходу.
— Да, и еще, — окликнул меня Юрковский. — Из города доктор Госс прибыл для содействия. Слыхали о таком?
— Виделись раньше, кажется, — припомнил я.
— Он в лазарете, того солдата сейчас осматривает. Надо будет вам перетолковать с ним потом.
В присутствии меня и часового отец Димитрий окропил камеру святой водой и перечитал несколько молитв. В нужные моменты мы с часовым крестились.
Можицкий все это время сидел, забившись в угол и загнанно оттуда взирая на происходящее.
— Бес сидит в тебе, сын мой, — пробасил вскоре отец Димитрий. — Креста святого чураешься, душа грехом преполнена. Изыди, нечистый, изыди из раба божьего! Очисти, отец небесный, душу неприкаянную! — После чего так проникновенно запел, что проняло всех присутствовавших.
— Что теперь, батюшка? — спросил я его, когда церемония окончилась и мы вышли в коридор.
— Читать молитвы, — ответил он. — Все в руках господних.
Я попросил часового проводить батюшку до его кареты, а сам быстро пошел в лазарет.
Доктор Госс осматривал солдата, заглядывая ему в глаза. Тот был бледен. Мы поприветствовали друг друга.
— Уже начинается озноб и легкая дрожь, — сообщил Госс. — Я сделал кровопускание. Через глаза еще не шла. Признаться, никогда не доводилось видеть такого.
«Скоро увидите», — невесело подумал я, а вслух произнес: — Не думали перевезти его в город?
— А смысл? — пожал плечами Госс. — Пока доедем, пока примут, зарегистрируют — помрет солдатик.
Тот, о ком говорили, переводил обреченный взгляд с одного лекаря на другого, не в силах ничего поделать. Я не мог смотреть ему в глаза.
— А хина у вас имеется? — поинтересовался Госс.
— Да, но…
Договорить я не успел. Солдат вскрикнул и повалился на кровать. Тело его затряслось, из уголков глаз выкатились алые струйки. Через какое-то время все было кончено. Герой, прошедший войну и отмеченный наградами, бездыханно лежал, уставившись остекленевшими глазами в потолок. А тот, кто его убил, разгуливал где-то неподалеку.
Когда спустя несколько часов я зашел к начальнику, Алфимов был там. Они что-то оживленно обсуждали.
— Хорошо, что зашли, — бросил Юрковский, увидев меня.
— Уже трое, — вымолвил я упавшим голосом.
— Слыхали, — вздохнул Юрковский. — Можицкий себе только что язык отнял.
— Что? — Глаза мои округлились. — Каким образом?
— Откусил, шельма, — пояснил Алфимов. — И передал с нетронутым ужином. Еще вот это вам просил доставить, — Николай подал мне сложенный вчетверо листок, подписанный «доктору Савичеву».
Я бегло пробежался по строчкам.
— Пишет, что не желает больше приносить горе своими словами, — произнес я после прочтения.
— Да знаем, читали, — махнул рукой начальник.
— Что с ним сейчас? — поинтересовался я.
— Госс с ним занимается, — ответил Алфимов.
Я нервно заходил по кабинету.
— Это все совершенно запутывает, — заговорил я сам с собой. Обратив внимание, что от меня ждут объяснений, продолжил: — Можицкий не мог притворяться, он и в самом деле слышал голоса. Понимаете, он мог запросто умереть от болевого шока!
— Ваша версия не укладывается в наше понимание, — обеспокоенно произнес Алфимов. — Никто не возьмет в сообщники душевнобольного…
— Я не сказал, что он душевнобольной! — возразил я. — Он слышит голоса в голове.
— Что-то я не возьму в толк, — не понял Юрковский. — В чем разница?
Алфимов тоже непонимающе воззрился на меня.
— Вдруг у Можицкого способность предугадывать несчастья, которые происходят у нас в последние дни? — попытался пояснить я.
— Если допустить подобное, — отреагировал Алфимов, — то придется признать, что людей убивает Демон Окаменения.
— Не упрощайте, Николай! — взвинтился я.
В этот момент в кабинет заглянул доктор Госс:
— Яков Михайлович! Арестант вас к себе требует.
— Может, адъютанта ему еще выделим? — вознегодовал Юрковский.
— Как он? — поинтересовался я у Госса.
— Рану я присыпал, — ответил тот. — Очень возбужден, все время вашу фамилию пишет и в нас бумажки швыряет.
Юрковский недовольно покачал головой.
Можицкий выглядел неважно. Как только я появился, он сразу пересел за стол и начал писать. Заканчивая очередную мысль, подавал листки мне.
«Он в ярости, — значилось на первом листе. — За то, что я совершил, жертв станет неизмеримо больше».
— Но зачем вы это совершили? — спросил я. — Теперь будете передавать его слова на бумаге. Ради чего было причинять себе вред?
«Я был в отчаянии, — объяснил Можицкий. — Но стало хуже. За свою строптивость я должен буду видеть его жертвы».
— Он будет вам их показывать?
«Я буду это делать».
— Не понимаю.
«Я должен выйти из камеры и показать того, кому суждено умереть следующим».
Юрковский не возражал, а точнее — ему было все равно. Алфимов от комментариев воздержался. В сопровождении двух охранников мы с Можицким вышли из камеры. Он повернулся и пошел по коридору. Мы двинулись за ним. На развилках арестант замирал на какое-то время, поворачивался в известную лишь ему сторону и шел дальше. Словно он уже бывал здесь не раз. Выйдя на улицу, мы направились к баракам, затем зашли в один из них. Можицкий подошел к кровати, на которой отдыхал после ночного дежурства унтер-офицер Терехин, и указал на него рукой.
Услышав шум от сапог, Терехин открыл глаза и вскочил, ничего не понимая.
— Что? Что такое? — растерянно оглядывал он всех нас.
— Как ваше самочувствие, Пантелей? — спросил я его.
— На дежурстве как будто слабость почувствовалась, морозить стало, — он поежился. — А почему вы спрашиваете?
Какое-то время он глядел на меня, затем на Можицкого, пока до него не дошло.
— Нет! — замотал он головой. — Почему я? За что?
Неожиданно Пантелей вскочил и бросился на Можицкого, повалив его на дощатый пол.
— Сволочь! — кричал Терехин, сдавливая арестанту горло. — Сам подыхай, бесово отродье!
Охранники насилу его оттащили. Можицкий отбежал к стене, кашляя, нечленораздельно мыча и бросая на Терехина испуганные взгляды. Я попросил отвести его обратно в камеру, а унтер-офицера проводил до лазарета. На пути туда Пантелей пустил слезу.
Вскоре в лазарете появился Алфимов.
— Черт! — выругался он, глянув на Терехина. — Лучшие мои люди!
Доктор Госс слушал Пантелею легкие.
— Хрипов не слышу, — констатировал он.
— Почему мы? — внезапно спросил Николай.
— То есть, — не понял я.
— Четвертый случай заболевания. Заключенных как будто обходит стороной, — пояснил Алфимов.
— И правда! — поразился я догадке. — Может ли сей факт что-то значить?
— Обязательно, — кивнул Алфимов. — Я поразмышляю, а вы вместе с Госсом постарайтесь помочь Терехину хотя бы еще чуть-чуть продержаться. Эх, надо было ему удавить Можицкого ко всем чертям!
Доктор Госс и я искали хотя бы какое-то решение, когда мне принесли послание от Можицкого. Читая, я решил не обращать на него внимания, но арестант написал, что знает, как помочь больному. Вскоре я уже находился в его камере.
«У демонов возник спор. Демон Пепла пожелал стать первым. Я обещал помочь. Он спасет жертв Демона Окаменения».
— Пока плохо понимаю, — признался я.
«Не будет жертв — путь Демону Окаменения сюда закрыт. Вместо него придет Демон Пепла. Демон Окаменения поражает людей. Демон Пепла их спасает. Я могу спасти того офицера».