— решил его расколотить.
Картина так живо напоминала европейское кино — Феллини, Висконти, — что мне вздумалось запечатлеть ее для грядущих поколений. Краски просто изумительные — сплошь голубой, зеленый, желтый, и Лили, спору нет, чудо как хороша в своих летящих юбках и рукавах.
Я заслонила глаза от слепящего песчаного блеска, опустила поля полотняной шляпки и достала «Никон». Пожалуй, не обойтись без фильтров, да и телеобъектив понадобится, чтобы сократить дистанцию.
Я взялась за дело. К счастью, дюна моя расположена поодаль от людского сборища, так что особого внимания я, скорей всего, не привлеку. Никто не увидит, как я подношу камеру к глазам, не услышит щелчков затвора.
Колдер и Лили сидели напротив длинной белой вереницы душевых кабинок, прямо под дощатой дорожкой. Народу здесь тьма — яблоку негде упасть. Почему-то именно этот клочок пляжа всегда считался наилучшим местом для шезлонгов и зонтиков. Мы прозвали его Рубкой, и со времен моего детства десять — двенадцать семейств — всегда одни и те же — располагались тут изо дня в день: Барри, Джонсоны, Дентоны и др., а также Вудсы, Бауманы, Макеи и, конечно, Ван-Хорны. Каждое лето и до войны, и после я сидела там подле матери, пока она не умерла нынешней зимой. Теперь я свободна от всего этого, от всех вытекающих отсюда обязанностей и ограничений, хитросплетений и воспоминаний.
Семейства, «застолбившие» Рубку, в большинстве матриархальны, и нынешние матриархи принадлежат к поколению моей матери. Арабелла Барри, Айви Джонсон и Джейн Дентон по-прежнему держат власть над нашим petite monde[7], полученную от своих свекровей, от группы, а точнее, от племени женщин, что заступили на пост еще перед Первой мировой войной. К примеру, в годы моего детства старейшиной была тогдашняя миссис Метсли, муж и сын ее погибли вместе с «Титаником», а дочери Сибил сейчас уже под восемьдесят. Каждый вечер эти дамы в окружении своего «двора» устраиваются в почетном углу гостиничного холла. Они словно бы сидят там от веку, иного никто и не припомнит. Просто одна миссис Барри сменяет другую, как приходят новые миссис Джонсон и миссис Дентон, ad infinitum[8].
Вообще-то «двор» не то слово. Я имею в виду не вдовствующих королев и фрейлин, но судей. Этакое Верховное судилище. И зовем мы сей кружок Стоунхенджем[9], по целому ряду причин: во-первых, старые дамы закованы в корсеты на китовом усе и, наклоняясь друг к другу, чтобы сказать и услышать словечко, делают это не сгибая спины; во-вторых, они стучат вязальными спицами, будто костями; в-третьих, выражение лица у них никогда не меняется, лишь легкие повороты головы позволяют каменным чертам показать одобрение или порицание; а в-четвертых, седины у всех у них голубоватые, как у друидов. Ужасные вердикты выносятся там и одобряются (по крайней мере так нам казалось) всякий раз, когда они наклоняются к центру, сиречь к Арабелле Барри, и согласно кивают. Однако меж ними существует уговор: своих вердиктов они никогда не оглашают.
До замужества моя мама носила фамилию Вудс, и у меня есть двоюродная сестра Петра, а ее мать — моя тетка Лидия — до сих пор обретается в Рубке. И если я теперь осмеливаюсь там появиться, то лишь затем, чтобы — немножко — посидеть с нею. Петра в Рубку вообще не заглядывает. Но моя камера заглядывает частенько. Уж больно привлекательный сюжет.
36. Сейчас, когда я делаю эту запись, успел миновать еще один день. И еще одна ночь. Передо мной лежат результаты тех съемок — в виде отпечатанных фотографий. На конвертах я написала вот что:
СНЯТО В. В.-Х. В ТОТ ДЕНЬ, КОГДА
БЫЛ УБИТ КОЛДЕР МАДДОКС
37. Есть в этих фотографиях что-то необычайно трогательное. Они демонстрируют на редкость отчетливое единство фокусировки; я имею в виду фокусировку объектов, а не камеры. На некоторых это единство фокусировки чуть ли не театрально — так и кажется, будто за кадром стоял режиссер и командовал: «А теперь все смотрят на меня!» И все взгляды обращены в одну сторону, все головы повернуты туда же. Вполне понятно поэтому, что снимки Рубки перемешаны со снимками айсберга, ведь смотрят люди именно на него.
Я отсняла «Пентаксом» и «Никоном» оставшиеся кадры и еще целую пленку «Никоном» с телеобъективом; в общей сложности сорок семь кадров. Снимки, сделанные «Пентаксом», не вполне гармонируют с остальными. Ощущение обособленности не совпадает. На никоновских кадрах люди в Рубке напоминают кучку уцелевших в кораблекрушении — чуть ли не жмутся друг к другу; ютятся всем скопом на плоту из полотенец и ковриков — одни возвышаются на шезлонгах, другие лежат, третьи сидят на песке, прислонясь к чему-нибудь спиной. Кое-кто стоит во весь рост, кое-кто на коленях, но все, заслоняясь от яркого света, смотрят на айсберг.
Такого результата съемок я действительно никак не ожидала; даже когда щелкала кадры, думала разве что предложить их для публикации. Краски приглушены расстоянием и дымкой, а фигуры словно выписаны кистью Жерико[10], но, что ни говори, я очень горжусь, что решила воспользоваться телеобъективом, ведь, отодвинув их и как бы собрав в кучку, я усилила их обособленность — мнимую заброшенность средь жгучего моря песка.
На всех фотографиях, кроме одной, Колдер Маддокс уже без Роджера Фуллера, пляжного служителя, и без чернявого шофера. На единственном снимке, где эта пара присутствует, оба уходят прочь: впереди Роджер, следом шофер, оглядывается через плечо, будто Колдер его окликнул — задал последний вопрос, но ни тот, ни другой даже не предполагали, что в самом деле последний.
Колдер на всех фотографиях похож на мумию. Либо почти, либо целиком обмотан полотенцами. Кроме полотенец на нем желтый купальный халат, белая полотняная шляпа и то, что мы обычно называем пляжной обувью, — легкие парусиновые туфли на резине. Полотенца предназначены закрывать плечи, икры и иные части его тела, оголяющиеся, когда он снимает халат. Без полотенец Колдеру не обойтись. Кожа у него слишком чувствительная, мгновенно начинает лупиться. Руки, щиколотки, лицо намазаны тошнотворно-желтым защитным кремом, вполне возможно изобретенным в его собственных фармацевтических лабораториях, специально для его нужд. Тюбик желтый, так и хочется сказать — под цвет Колдерова халата. Наверно, желтый — его любимый цвет.
Лили Портер на большинстве снимков рядом с Колдером. Ее нет только на двух фотографиях; один раз она отлучилась ополоснуть в море руки, а другой — поздороваться с Мег Риш. В иных случаях она всегда при Колдере — стоит рядом или сидит, иногда встает переговорить с кем-то из проходящих мимо. На нескольких снимках Лили Портер мажет Колдеру защитным кремом ноги, руки и лицо — явный знак преданности с ее стороны. А на одном она, сидя на корточках, любуется своей работой, словно художник. Меня эти фотографии забавляют, потому что на них, как нигде, видна настоящая Лили Портер: чумазый, счастливый ребенок.
Попадаются здесь и дамы из Стоунхенджа — Арабелла Барри, теперешняя гостиничная старейшина, с кучей своих невесток; Натти Бауман со своей собачкой Бутсом; Эйлин Росс и Лидия Вудс, мать моей кузины Петры, вдова дяди Бенджамина. Кузина Петра — человек сложный, мужу нее врач, Лоренс Поли, и, не в пример Петре, его можно увидеть на этих фотографиях. Присутствует на них и Найджел Форестед — бочком подбирается к генерал-майору Уэлчу. Мэрианн Форестед блещет отсутствием. При всей глуповатости у нее хватило ума не заискивать перед Пелемом Уэлчем, а остаться на своем месте, за пределами Рубки.
На семи никоновских кадрах изображена Мег. Я видела, как она вывезла Майкла на дощатую дорожку, но снимать не стала, потому что для меня невыносима даже мысль о том, чтобы захватить их врасплох, неловких и ранимых. Все-таки один раз я щелкнула их обоих — когда Мег уже поставила кресло на тормоз в теньке возле душевых, спустилась с дорожки на песок и стояла чуть ниже. Прелестная картина. Она положила ладони Майклу на колени и смотрела ему прямо в лицо, а он, наклонив к ней голову, с огромным трудом накрыл ее руку своей. Потом Мег отошла от него, постояла возле Рубки, обвела взглядом народ — процентов на девяносто хорошо ей знакомый — и исчезла за морем зонтиков.
На снимках из другой серии Мег здоровается с Лили, которая оставила Колдера и подбежала к ней сказать «привет». На одной из этих фотографий Лили стоит спиной к объективу, почти целиком закрывая Мег. Все прочие являют разные стадии вежливого отказа Мег «поздороваться с Колдером». Лили уходит, и Мег остается одна, несчастная и растерянная.
После этого я продолжала снимать Рубку. Мег исчезает из виду и появляется снова уже только под конец, в двух последних кадрах, где запечатлена вся пляжная публика. Мег без халата, без сумки, вытирает полотенцем волосы, как будто недавно вылезла из воды.
Самые последние фотографии — совершенно случайные, снятые просто потому, что в «Пентаксе» оставалось еще несколько кадров и я хотела их заполнить, — являют взору Колдера с Лили Портер, Натти Бауман, ее собаку и генерал-майора Уэлча, все прочие обитатели Рубки уже разошлись. На одной из них видны уходящие с пляжа Найджел и Мэрианн Форестед, на другой — Роджер Фуллер, сгребающий водоросли. Потом ушли и они. Все. Кроме Колдера Маддокса — а он мертв.
38. Я, конечно, не знала, что он мертв. Просто в тот миг, когда Колдера оставили одного, у меня кончилась пленка, а заодно, помнится, иссяк и душевный подъем. Я встала, сложила вещи и собралась уходить. А напоследок бросила долгий взгляд на айсберг и подумала: очень надеюсь, что он не уплывет, потому что…
Эту мысль я помню точно, помню слова «потому что», потому что тут ход моей мысли оборвал Лилин крик.
39.За долгие годы мы все не раз слышали крик Лили Портер. Пока одни живут, другие умирают. А когда люди умирают, смерти требуется голос. И вовсе необязательно, чтобы смерть была неожиданной. Я сама вскрикнула, когда умерла мама, — хотя два с лишним месяца пребывала в полной уверенности, что она умрет в ближайшие пять минут. В воздухе Бандунга такой крик разносился изо дня в день. И теперь я убеждена, что крик возвещает не сам факт чьей-то смерти, но ужас создаваемой смертью пустоты.