Бареа, денщик командира, повернулся на бок и во сне опустил руку на грудь Аугусто. Тот вздрогнул и открыл глаза.
Несколько секунд Аугусто мучительно соображал, где находится. Сквозь проломы в потолке он увидел звезды, сверкавшие на темном небе. Дневальный уже не сидел, а стоял. При мерцающем свете свечи он читал письмо. «Мы же на фронте», — сообразил Аугусто. Это казалось невероятным. Пришлось повторить про себя несколько раз: «Мы же на фронте!..»
16 июля Аугусто приехал в маленький леонский городок, в котором муж сестры работал налоговым инспектором. 18 июля по радио загремели речи. Местные жители скучивались возле громкоговорителя, установленного в кафе на главной площади. Кейпо де Льяно без устали трещал из Севильи. Газеты принесли речь Молы, которая заканчивалась призывом «Да здравствует Республика!» Жители недоумевали. Звучали имена Франко, Санхурхо, Кабанельяса, Хосе Антонио, Москардо… Неразбериха была полная.
В городке был сформирован отряд гражданских добровольцев. Добровольцы патрулировали дороги, выставляли караулы, задерживали автомашины, заставляли водителей предъявлять пропуска.
Так проходили дни. Все надеялись, что порядок будет скоро восстановлен. Вспоминали мятежи Галана и Гарсиа Эрнандеса, мятеж Санхурхо, события в Астурии. Произойдет смена правительства, новые выборы, новая диктатура… «Такое» не может продолжаться долго.
Но затем потекли недели и месяцы. Аугусто и Мария ничего не знали ни о родителях, ни о младшей сестре. Доходили леденящие кровь рассказы о зверских убийствах. Аугусто жил в постоянном напряжении, страхе. Брат и сестра старались как-то успокоить друг друга. Нет! С домашними ничего не могло случиться.
Взятие Толедо отмечалось в городке военным парадом и речами. Вскоре Аугусто забрали в армию.
Прощание было печальным. Особую грусть ему придавало отсутствие родителей и младшей сестры. Удастся ли свидеться снова? Уже погибли несколько местных новобранцев. А что станется с ним? Может, он вернется однажды бледный, перепачканный в крови, истерзанный? Умереть вдали от любимых существ, без их ласки. Вот так, взять и умереть. «За что?»
Ночью Мария пришла в его комнату помочь уложить вещи. Аугусто перепугался при виде сестры. По счастью, Мария имела весьма туманное представление о войне.
— Сколько пижам возьмешь? Две?
— Хорошо, клади две.
— А новый костюм? Он может понадобиться. Вещи свои оставишь в пансионе или гостинице и в праздничные дни принарядишься.
— Да, да! Это ты ловко придумала.
Аугусто взглянул на сестру. Она смущенно отвела глаза. Аугусто заметил, как дрожали ее руки, когда она укладывала рубашки, платки…
— Я купила тебе эти шерстяные рубашки…
— Ну, зачем!
— Я думала… Думала…
Она закрыла лицо руками и заплакала.
— Не нужно, Мария! — воскликнул Аугусто нарочито бодрым голосом и подошел к сестре.
Сестра с жаром обняла его.
— Аугусто! Братик мой дорогой!
У Аугусто подступил к горлу комок. Мария повернулась к нему заплаканным лицом и нежно потрепала по щекам.
— Ты даже не представляешь, как я тебя люблю, Аугусто! Не представляешь… Боже! Мне так больно!
Неделю Аугусто пробыл в леонских казармах. Там свел дружбу с Бородой. Оттуда выступили колонной в триста человек. Город был в возбуждении по поводу предстоящего взятия Мадрида, которое считалось неминуемым. Жители высыпали на улицу провожать солдат.
Дорога была сущим адом. До Альхесираса поездом добирались четверо суток. Всем выдали по скатке, краюхе хлеба, банке мясных консервов и по нескольку банок сардин. Разместили повзводно в вагонах третьего класса. Даже проходы были забиты. Днем было еще терпимо. Можно было сойти на станции, размять ноги, поваляться и отдохнуть в ожидании отправки, купить в местной лавчонке вина и еды. Ночи же превращались в сплошное мучение. Солдаты вповалку лежали в проходах, под лавками, пристраивались на колени тех, кто сидел. Поезд швыряло из стороны в сторону, люди валились друг на друга. Невозможно было и пальцем шевельнуть. Мускулы цепенели, и от боли выступали слезы. В конце концов Аугусто удалось забраться на узкую багажную полку. Чтобы не свалиться, он крепко прикрутил руку ремнем. Металлические прутья впивались в тело, и каждый толчок поезда едва не выворачивал руку в запястье. Ремень стер кожу чуть ли не до самого мяса, но все же Аугусто ухитрился немного подремать.
Проснувшись, он стал разглядывать своих спутников. Некоторые пели и беспрерывно чему-то смеялись. Другие не раскрывали рта. Аугусто с любопытством смотрел на них. Вон парень, который смеется и веселится больше других. Трудно сказать, искреннее ли это веселье или парень просто пытается забыться. Возможно, неизвестность возбуждала его и подстрекала любопытство. Как «это» происходит? Он надеялся, что очень скоро все узнает. Мадрид вот-вот должен был пасть. Об этом спрашивали на всех станциях и полустанках. Долго война не продлится. «Еще бы!»
Напротив сидел юноша. Он ни с кем не разговаривал. Только смотрел на тех, кто смеялся и пел, с какой-то жалостливостью и состраданием. До прибытия в Альхесирас Аугусто успел поболтать с ним. Он слез с багажной полки.
— Прохладно, — сказал он, потирая руки. — Думал, что не смогу заснуть.
— Да, немного тебе удалось поспать.
— Тебя зовут Эспиналем?
— Да.
Аугусто с интересом вгляделся в маленькое его личико.
— Ты озабочен?
— Да нет! Чем же?
— Как чем? Боишься за себя, семью… Мало ли что. Всю дорогу рта не раскрыл.
— У меня тетя, которая заменила мне мать. Она совсем старенькая. Меня мобилизовали одним из первых. Урожай наполовину остался неубранным. А мы и так нищие, и если не хватит пригоршни пшеницы… Страшно подумать… бедная тетка… Не знаю… Но война, если, конечно, принимать ее спокойно… совсем спокойно… Что? Нет, я вовсе не боюсь. Тот, кто богат, — пожалуй, но наш брат… Меня, положим, убьют, и делу конец. Но что будет с теткой…
— Да что и говорить, грустно расставаться о близкими.
— Кроме тетки, у меня никого… Конечно, характер у нее не мед. Но ведь она вырастила меня. А такие вещи не забывают. Я часто на нее ворчал, и вот теперь раскаиваюсь. Она очень одинока. Я-то знаю, что это такое.
— Я тебя понимаю. Должно быть, ужасно лишиться матери.
Эспиналь посмотрел на Аугусто. Заметил, что тот взволнован, и сразу же почувствовал расположение, внезапное доверие к нему.
— Есть и другие причины, — продолжал он, радуясь, что может наконец излить душу. — Я думал жениться и теперь ревную, — Эспиналь криво улыбнулся.
— Не веришь своей невесте?
— Нет, почему же! Но, видишь ли, в деревнях… Может быть, ты не знаешь. Ты ведь из городских… В деревнях все по-другому. Уж если подвернется возможность… Так вот и с этой… как ее, любовью. В общем, ты меня понял. Я люблю невесту, как поется в песнях. К ней я не прикасался. Танцевать танцевал. А вот теперь в лучшем случае кто-нибудь… Не знаю, такова ли она, как другие. Свадьба, а там и крестины! Да и откуда мне знать? Два поцелуя, три или целых пять? Тут уж разницы нет. Парни и то издевались надо мной.
— Значит, сволочи.
— Ты из хорошей семьи, ты вырос в городе, и тебе непонятно. По-своему они правы. Вроде и обижаться-то не на что. Лошади, коровы, овцы… Мы об этом узнаем с самого детства. Жена нужна для того, чтобы готовить, шить, и для того, чтобы с ней спать. В городах у вас по-иному — ты понимаешь меня, — и потому вы можете позволить себе всякие там охи да вздохи. А в деревне все проще, грубее. Тут уж держи ухо востро… Я-то сам смотрю на это иначе. Я как городские. Покамест меня не призвали в армию, я думал: будь что будет. Все образуется. А теперь мне тяжело. Потому-то я и боюсь, понятно?
— Даже не знаю, что тебе сказать. Видишь ли, любовь такая штука… как ее объяснить? Что тут главное? Уважение? Напористость? Бог его знает! Женщины бывают всякие. Но полагаю, что настоящая любовь должна быть почтительной и чистой.
— Какая чепуха! — воскликнул какой-то тип, сидевший рядом с Эспиналем.
Аугусто взглянул на него. Типа звали Кампосом. Это был здоровенный парень, с грубой, словно потрескавшаяся земля, кожей.
— Почему же чепуха? — живо переспросил его Аугусто.
— Да что вы оба в этом понимаете!
— А ты?
— Я понимаю.
Большего Аугусто не мог от него добиться. Парень почти все время молчал. Иногда он слегка кривился в улыбке или же погружался в свои мысли, и тогда лицо его становилось угрюмым. На нем отражалось не то глубокое отчаяние, не то какая-то глухая, затаенная злоба.
В Альхесирасе переночевали в казарме. На следующий день эшелон отправился в Сеуту. Там разместились в каком-то полуразваленном бараке. Лил дождь. Крыша, как рваное сито, пропускала водяные потоки. Посреди импровизированной спальни образовалась огромная лужа глубиной в ладонь. Большая часть матрацев подмокла. Спали по двое, прикрывшись только плащами. Аугусто устроился с Эспиналем, Борода — с Луисой. Настроение у всех было мрачное. Слышались едкие замечания и крепкие словечки. Но и тут Борода сумел рассмешить всех очередной шуткой.
— Кто с кем, а я с Луисой! Что, завидно, орлы?
На следующий день отбыли в Тетуан; Аугусто и Борода были направлены в распоряжение штаба, Эспиналь и Кампос — в роту.
Вскоре Борода был утвержден в звании. Он прямо-таки лопался от гордости. Шумно вошел в расположение, расталкивая всех на своем пути.
— Видали, орлы? Перед вами капрал саперных войск! — грохнул сапожищами, громко выдохнул воздух и воскликнул: — Да здравствует моя задница! Веселее ее не сыщешь во всем белом свете!
Но надо было видеть Бороду за едой! Он отличался редкой прожорливостью. Набивал желудок с невероятной быстротой и никогда не отказывался от добавки. За столом Борода только и следил, кому не понравится пища, у кого не окажется аппетита. И как только замечал что-нибудь подобное, его черные блестящие глаза зажигались радостью.
— Тебе не хочется? Давай сюда! Раздачу пищи он всегда брал на себя.