— Серьезная проблема.
NN, привыкнув из общения с Иннокентием, что со всеми животными плохо и становится все хуже, почему-то надеялся, что хоть с верблюдами все в порядке. Ведь вряд ли их кто-нибудь уничтожает, отстреливает, отлавливает, травит дустом, уничтожает их пастбища — ведь им и пастбищ-то никаких не нужно! — охотится за шкурой или горбами… Вон и книжку выпустили — значит, разводят…Но оказалось, что ничего подобного. Над верблюдами нависла смертельная угроза. И только в Австралии…
24/VII-79
Судьба
Я был связан с ними странным образом. Т. е. я не был связан, но стал их судьбой, не будучи им особенно близок, ни…
Началось с того, что я их и свел снова после разлуки, когда у них уже были дети, они пришли ко мне по отдельности — а потом уже вместе. А потом Люда не встретилась со своим мужем на Ленинском проспекте, т. к. опаздывала на мой доклад в Ист. Музее, и он попал под автомобиль. И т. д.
14/I-81. Роман, пожалуй, единственный честный жанр, где автор говорит до конца то, что может сказать. Рассказ — по сути дела, если не жульничество, то фокус: мелодика, намек, деталь, оборванность, недоказанность намекают на то, что автор не сказал, потому что, скорее всего, и не знал!
24/VI-83.
«Псы»
Эколог (или другой персонаж, болезненно переживающий всё, беспрерывно говорящий о гибели природы):
— Дождевой лес гибнет!
— Какой?
— Это термин. Влажно-тропический. К концу века он исчезнет! Сейчас его — 1 млрд га! А в год он сокращается на территорию, равную половине Англии!
— Откуда у тебя такие сведения?
— Неважно. В «Нэшнл джиогрэфик» опубликовано. Уничтожить это чудо! Эту главную кладовую генетического фонда планеты! Ты знаешь, что такое парниковый эффект?
— Когда в одном месте тепло, а в других холодно.
— Да. Леса не будет, некому будет поглощать углекислоту от сжигания огромных количеств угля и нефти, углекислый газ накопится и накроет землю, как шапкой. Климат потеплеет, растают ледники Антарктиды, уровень мирового океана поднимется на 50–100 метров. Ты представляешь, что это — сто метров? Голландии — не будет!
Юга Франции — не будет!
Только волны, волны…
— Ты какой-то библейский потоп рисуешь. Еще про Арарат и Ноев ковчег расскажи.
— Да! Люди скучатся на возвышенностях. Равнины затопит. Начнется борьба за жизненное пространство. Война всех против всех.
— Каменный век…
— Хуже! Тогда одно племя воевало с соседним, а в каждом было тысячи 3–4 народу. Этот же будет битва миллионов с применением самого совершенного современного оружия.
— Как-то странно. Мировая история изменится из-за какого-то дождливого, пардон, дождевого леса. Какой-то дремучий биологизм, без грана социальности.
— Хватит социальности! Из-за нее погубили Землю, и спохватились только в конце… и т. п.
1985Из дневника
29 января. И вот опять чеховский юбилей, 125-летний. Увижу ли следующий?
Отчетливо помню, как в 1960 г. 22-летний, бродил я по зимней Москве и с каждой газетной витрины смотрело лицо Чехова! И это волновало до слез. Тогда я впервые начал чуть-чуть понимать, что такое Чехов, думал о нем, писал о нем первое большое — дипломное — сочинение. И вот прошло 25 лет, и я тоже думаю о нем и пишу, уже много написав всего до этого, — еще одну книгу.
Насколько в физическом времени он был тогда ближе. Только что умерла Книппер, и я был на похоронах; в Чеховском музее Соболевский рассказывал о встречах с молодым Чеховым, немало было в живых тех, кто знал его в 900-е годы.
25 лет отдано. И вижу, что это мало, мало. И что 50, если повезет, тоже будет мало. Но это справедливо: разве один человек, даже отдав жизнь, может исчерпать гения?..
В этот юбилей с витрин Чехов не смотрит, портреты не на первых страницах, а — маленькие — на разворотах. А сами газеты — через 25 лет! — гораздо больше, чем газеты 1960-го года, похожи на газеты моего детства — 48–49 гг. Все тот же знакомый дядя Сэм в полосатых брюках. Вот он шествует вниз по лестнице, составленной из слов «спад», хотя все знают, что прошедший год — год самого высокого у них подъема экономики.
Сегодня вечером иду в новое здание МХАТ на торжественный вечер по поводу юбилея.
30 января. На вчерашнем вечере в МХАТе в президиуме в первом ряду С. Михалков, Анатолий Иванов (!), во втором — Верченко, Бердников. Ан. Иванов — свежий кавалер! — пришел приветствовать Чехова. Бердников читал с пафосом из «В овраге»: «Оба толстые, сытые, и казалось, что они уже до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа у них на лице была какая-то особенная, мошенническая»[15]. С. Михалков <…>. Потом — замминистра культуры, потом — Царев, порадовавший своим поставленным голосом, потом бедолага-сталевар из Таганрога, которого заставили читать кем-то написанную речь, с чем он плохо справлялся.
В концерте показали: 1 д. «Иванова» <…>, сцену из «В. сада» <…>, сцену из «Трех сестер» <…>.
Все необычайно плохо. Все играют роли не по возрасту. <…> Все пьесы выглядят одинаково, все скучно, плоско, бледно. То же самое было и с вокальными номерами. Единственное светлое пятно — С. Юрский, читавший чеховскую «Клевету» — очень смешно.
25 лет назад меня никто не знал, тут — ползала знакомых, подходят, здороваются[16], но даже это почему-то было противно, как и все остальное.
29-го с Л. пообедали в ресторане ЦДЛ, потом подсел Семанов. Поговорили о масонах и проч.[17]
Сегодня весь день пытаюсь переделать статью для институтского труда «Русская литература и литература народов России» — им опять не подошла. Сколько крови она мне стоила. Каждый раз, принимаясь за нее, делаюсь болен. Не могу же я написать о «реализме Чехова» и о том, что «Победоносцев над Россией простер совиные крыла», — а им нужно именно это. Должен заниматься этим вместо доработки книги. <…>
31 января. Работа последние месяцы плохо идет еще потому, что умер Шкловский[18]. Нет дня, чтобы он не вспомнился. Виноградов часто снится — недоговорил с ним, а со Шкловским говорил много, не снится совсем, но наяву постоянно перед глазами — мучительно живой. Ах, Виктор Борисыч, как он верил, что доживет до 100 лет, как этого хотел.
Днем. Жучка лежит, прикрыв морду своими черными лапами — как человек.
В бумажных старых завалах нашел запись: «7/I-72 г. “Поэтику Чехова” я писал, спутав себя ремнями, I-ую часть — водя только кистью руки, II-ую — от локтя. Новую книгу надо писать от плеча, распоясавшись, свободно». Вложил листок в зеленую папку с документацией по книге «Чехов. Утверждение худ. мира» — для перечитывания.
8 февраля. Вчера ездил в Ленинскую б-ку <…>. Разговор с зав. подсобной библиотекой НЧЗ № 3, Над. Георгиевной.
— У вас раньше была витрина с новыми журналами… <Хотел посмотреть 1-е номера с материалами о Чехове>.
— Да, теперь нет.
— А в чем дело? Почему? Для удобства читателей?
— А посмотрите вон ту витрину, и вам все станет ясно.
Я посмотрел другой стеклянный стенд, через проход. Там выступления Зимянина[19] и др.
— Вы знаете, я не понимаю, какая тут связь. Сделали ту витрину, если кому-то это очень нужно, но зачем упразднять эту?
— Но витрина-то одна.
— В физическом смысле?
— Именно в физическом (печально улыбается). Мы уже год боремся, чтоб дали еще одну. Не получается. Я знаю, вы старый читатель, я вас помню давно. Вот и напишите выше, в дирекцию…
Я живо представил себе, как Кондрашев[20] читает заявление, подписанное столь хорошо знакомой ему фамилией. <…>
Вечер. Вдруг показалось нестрашно умереть (показались подозрительными некоторые симптомы). Высказано 2–3 идеи, которые останутся в литературоведении. Конечно, хорошо бы их развить и придумать что-нибудь еще. Но и так ладно. Все надоело. И впереди все то же — ничего нового.
19 февраля. Какие белые снега! Стою, смотрю, смотрю. (Написал стихи){1}.
27 февраля. Вдруг пришла в голову простая мысль: все мои идеи о предметном мире, экологии, современном человеке и вещеустройстве мира и не могут вместиться в традиционные жанры статей или даже книги (о чем я тоже думал). Об этом надо писать прозу!
2 марта. Слушал по радио какой-то спектакль о Суворове (ленинградское радио) со слезами на глазах — стар стал.
11 марта, понедельник, 12 часов дня. Хотел было в 11 узнать, что дают в ежедневной программе «Театр у микрофона», но — печальная музыка. Позже — тоже. Все программы отменены.
Ясно, что́ это значит. Занятия не идут, пошел на лыжах. «Россия, неужели снова…»[21]
13 марта. Тогда, 11-го, о смерти Черненко объявили в 2 часа дня. Сегодня смотрел по телевизору похороны, слышал впервые М. С. Горбачева.
Вчера <…> Л.: «— Ты очень бодр». Я: «— Как всегда, во время исторических переломов». Надежды, надежды.
21 апреля.<…> Болен; постоянные сильные боли в желудке; сразу всплыли все знакомые ощущения прежних лет — и безразличие ко всему, и мысли о тщете. Но столь же привычно их преодолеваю{2}.
21 мая. Добавляю в книгу все новое и новое. Этак еще бы месяца с три повозиться, хорошая бы вышла книга.
Узнал недавно (случайно), что без моего ведома изменили заглавие. Ну разве можно было предположить — после утверждения, плана и проч.? Нет, никогда не привыкнуть к их бандитским привычкам, никогда.