Я рассказал ей про родителей Ольги, про Ледовый поход и проч.
Рассказала: Таня Бек умерла не от инфаркта, как сказали по ТВ (офиц[иальная] версия), а проглотив 40 таблеток какого-то снотворного.
Звонил Вольф Шмид. Ирине сделали операцию – 12-часовую. Пока всё обошлось.
12 февраля. Вчера было последнее заседание жюри Пушкинской премии, которую фонд Тёпфера закрывает, о чём нам его представитель долго и нудно рассказывал.
Потом обсуждали кандидатуры. М. Эпштейн (выдвинул Вольф, считая его основателем эссеистики), А. Гольдштейн (Андреас), М. Соколов и Парамонов (Толстая), Л. Рубинштейн (Вольф), Гандлевский (я; вторым я назвал Парамонова). Таня очень ратовала за Соколова (образованность, стиль, создание своего жанра). Вольф считает Лёву Рубинштейна замечательным стилистом, чутким к слову и т. п. Я подробно защищал Гандлевского, который одинаково хорош и как прозаик, и как эссеист, и как поэт, а про Соколова сказал, что особенного литературного блеска в нём не вижу. Все защищали свои кандидатуры, и Парамонов оказался единственной фигурой, которая устроила всех. На том и порешили.
А в 18 часов у нас с Таней был творческий вечер в Гамбургском университете. Присутствовало в большом амфитеатре человек 100–150 – «весь русский Гамбург», как сказал Вольф Шмид. Я читал главу «Гимн Советского Союза» и даже пел кусочки гимна по-немецки, чем очень развеселил зал и сорвал большой аплодисмент.
Таня читала кусочек из «Кыси».
Потом до 2020 отвечали на вопросы и ещё минут сорок раздавали автографы и приватно беседовали.
У Тани спрашивали про её «Школу злословия» на ТВ, она отвечала, что передача доживает последние разы.
– Не трудно ли вам было выходить из страшного мира «Кыси»?
Таня: – Трудно было входить. Портить свой разговорный язык и т. п.
Рассказала, что задумала роман ещё в 86-м году после посещенья деревенского дома, к[ото]рый покупала её сестра и где сортир представлял собой две параллельные жёрдочки [следует рисунок], за одну держишься, на второй сидишь, выставив задницу в хлев, где коровы (видимо, для создания общей навозной кучи). Но тут началась перестройка, было много интересного, и вернулась она к замыслу только в конце 90-х, закончив роман в 2000 г.
– До этого я писала только рассказы, и роман училась писать в процессе его писания – а как иначе этому можно обучиться? А там уже текст диктует свои законы – к голове тигра не приставишь селёдочный хвост.
Мне тоже задавали много вопросов, часто глупых или сложных: как вы относитесь к современной литературе? Высказал свою любимую мысль, что мир становится всё абсурднее и хаотичнее, но писатель не должен рабски это отражать, а в душе своей держать идею сдерживающей гармонии, чтобы всё не рассыпалось уж совсем на куски. Забыл привести аналогию с языком: он портится, и ничего с этим не поделаешь, но мы должны сопротивляться до последней возможности и растянуть этот процесс на возможно более долгий срок. (Герцен: «Куда ямщик и так уже мчит жандарма».)
Спрашивали, на каком материале написал я роман, жил ли в Казахстане. Кратко это рассказал. Какая-то женщина сказала, что ссыльных немцев не отпустили обратно в Поволжье, с чем я не согласился, ибо мы с Л. и Машей, путешествуя по Ахтубе на байдарке, видели их целую деревню.
Накатил бочку на современную интертекстуальность, использовав пример, уже задействованный мною в заметке в «Знамени» (№ 1), прибавив туда материал из зарубленной мною в «Чеховиану» статьи Щукина из Кракова о числах в «Трёх сёстрах»; к слову упомянул Потебню – проблема «своих газов»[68] и т. п.
И прочее, уже не вспомнить. С Толстой составили славный тандем, заявив «не могу молчать», я два-три раза вмешивался в её ответы, а она подхватывала мои (отразил это в инскрипте «от участника тандема»). Когда я сказал, что никто из серьёзных людей не читает уже «Лит[ературную] газету», она добавила: «А. П. выразился слишком интеллигентно» и вмазала газете по первое число на уровне семантического гнёзда «дерьмо».
После этого действа со Шмидом, Ириной (недавно ей сделали операцию по её онкологии – 12 часов под общим наркозом), Марком Лубоцким, Ольгой и Татьяной ужинали во французском ресторане, где я почти всё время проговорил с Лубоцким – о музыке. Он явно соскучился по такому разговору с немузыкантами. Рассказывал:
Не так уж обдирала советская власть выезжавших за границу музыкантов, как мы привыкли думать. Москонцерт оплачивал дорогу, пребыванье в отелях, а это огромные деньги! («Знаю, знаю, вот я в Сиэтле…»), оплачивала переговоры с менеджерами – а это ещё бо́льшие.
Записи Волковым разговоров с Шостаковичем в оригинале. Перед каждой главой Ш[остакович] писал: «Прочитал, согласен» – ещё до чтения. Так что могло что-то попасть, что не говорил – есть там темы, к[ото]рые с Волковым он вряд ли обсуждал. Но всё же не возражал. В целом он Волкову верит и считает его очень знающим и тонким музыковедом. Я продолжил тему, рассказав об его интересных выступленьях на «Свободе».
Говорил о любви Д. Ш. к Блантеру – в его кабинете в Союзе композиторов висел портрет песенника. В кабинете Хренникова – статуэтка Бетховена, Бах, Чайковский и огромный бюст самого Хренникова.
Жванецкая плохо владеет композицией, её трудно воспринимать.
Сейчас успех имеют раскрученные музыканты, преимущественно молодые, кто известен каким-нибудь скандалом, цветными волосами или смелым декольте. Просто серьёзному музыканту трудно.
Сальери не убивал Моцарта – зачем ему было это делать, он был достаточно известен (был учителем Бетховена), писал очень хорошую музыку. Это Пушкин виноват!
<Да, ничего не поможет! Никакие аргументы. В русском сознании он навсегда останется убийцей музыкального гения человечества, как война 1812 г. – как её дал Толстой, а Пугачёвский бунт – Пушкин в «Кап[итанской] дочке».>
Таня рассказала про музей Берлинской стены – экспонаты рассказывают, как через неё перебирались: в выпотрошенном моторе «фольксвагена» (хватало на 100 м завода после пропускного пункта), в двух чемоданах на верхней полке купе [сделанный А. П. рисунок двух чемоданов, сдвинутых вместе выбитыми торцами, с ручками и уголками…] с выбитыми пограничными стенками и т. п.
В одном ответе на вопросы сказала о вечной печали по России до 1917 г. и смерти Пушкина. Я горячо поддержал; сказав, что к ней можно применить слова Розанова о Лермонтове – «вечно печальная дуэль». Дуня Смирнова плачет, когда о дуэли заходит речь. Не удивляюсь, я почти тоже. Рассказал им, как не мог досидеть эту сцену в показе мима Марселя Марсо: на твоих глазах убивают Пушкина!..
Вечер. Вольф и Ирина Шмиды пришли к нам на виллу семейства Тёпфер на Elbe-шоссе 195-а (ост. автобуса Liebermushkrasse) на ужин. Выпивали, вспоминали прошлое. Ирина рассказывала о детях – сын Вольфа женат на бразилианке, выучил португальский язык, её сын тоже на какой-то иностранке и т. п. Говорили о филологии (Ирина защищала интертекстуалистов и проч.). Вольф сказал, что им все звонили и говорили, какой удачный был вечер вчера, «весь русский Гамбург шумит».
Потом с Татьяной ещё с час беседовали на разные темы; говорила о том, какой мерзавец В[…], умеет устроить свои дела, гипнотизируя тех, от кого это зависит, и проч.
Перед этим ходил по магазинам и купил два превосходных галстука.
В 100 м от виллы – Эльба, по которой тянутся с огнями баржи бесконечной длины.
Ночь. Звонила Ира Гитович, хвалила наше с Антоном Рябовым выступление по ТВ в защиту многострадального Словаря русских писателей. «Насчёт Вашего выражения свирепости на лице, к[ото]рое Вы обещали создать в адрес врагов, – получился ручной лев. А остальное было хорошо. Теперь надо не упускать инициативы!» Легко сказать. На этих мерзавцев не действует ничто. Но, как я сказал по ТВ: мы не позволим!..
Марк Лубоцкий:
– Щедрин – плохой композитор.
– Но зато во всём мире знают «Кармен-сюиту» – знакомые мелодии, великие балерины…
– Да-да, очень знакомые… (Смеётся.)
23 февраля, Москва. Прилетели, Янис встретил, довезли Татьяну до Войковской. Зовёт Мариэтту в свою передачу (договорились уже давно).
14 февраля. Первая лекция по «Е. О.» в Школе-студии МХТ. Разошёлся, говорил о поэзии вообще, читал наизусть Олейникова (видно было, что слышат впервые), вспоминал Д. Н. Журавлёва и говорил о других (плохих) чтецах, о важности понимания текста для актёров.
Мих. Андреич (преподаёт у них мастерство) сказал, что так и надо, что им это нужно, то ничего подобного они не слышали и не знают, «а отступления ваши пусть вас не смущают – это и есть самое интересное!».
– Да, я когда слушал Бонди, Виноградова, то с нетерпением ждал, когда в общем курсе они отклонятся и расскажут что-нибудь об Андрее Белом, Мейерхольде, Щербе…
Надо ещё что-нибудь повспоминать и им порассказывать.
На лекции была Женечка. Может, и удастся приобщить её к литературе… Сказала: «Знаешь, они очень удивлялись, что ты всё читаешь наизусть, никуда не подглядывая, и Пушкина, и Олейникова, и других поэтов. Наша учительница всегда подглядывала в книжку, и их учителя, наверное, тоже. Я-то привыкла, что ты всё знаешь, а они ведь нет!»
Идею равенства французские революционные массы поняли не как равенство перед законом, а как получение равной доли с тех, кто их умнее, талантливее, лучше работает и поэтому богаче. И это изменило ход истории: сначала это стало главной идеей русской революции, потом левого движения во всём мире, потом к этому подключились майнорити в Америке[69], в последние годы – мусульмане в их ненависти к богатым [в] Америке и Европе – кто ещё захочет всеобщего равенства во всём и к чему это приведёт?.. Не будет ли это вторым столкновением – как варвары с античной цивилизацией?
В России современной это уже раскололо общество на как никогда ненавидящие друг друга части. И неимущие, воспитанные советской властью, считают, что и они независимо от своего потенциала и способности работать имеют право, как и вторая часть, на путешествия на Канары и Майорку. Но это не получается, и они чувствуют себя обделёнными и несчастными.