17 апреля, Ялта. На конференцию ехали в двух купе: Катаевы с Катей и Скибина, Шалыгина, Горячева. В другом вагоне: Степанов, Собенников, Капустин, Настя. Всю ночь будили пограничники.
Опять у моря!
Катаев: – Ты чем-то, судя по лицу, озабочен.
– Возрождением сталинизма. И, по правде сказать, очень удивлён тем, что почти никто этим не озабочен!
Дал им почитать статью Л. в «Моск[овских] ведомостях». […] несла какую-то чушь про Петра I, что он тоже уничтожил много народу.
Не удержался и сказал неск[олько] фраз со словами «людоед» и мерзавец и о том, что ни одно достижение страны не связано с его деятельностью (это надо внушать и внушать с фактами в руках).
Катаев: – Я сейчас занят только падением высшего образования.
19 апреля. Сделал доклад «Чехов и киноязык XX века», где в числе прочего раздолбал итальянский неореализм.
20 апреля. Ялтинские таксисты – спрашивал у всех – все за памятник Большой Тройке в Ялте. Один сказал: «Когда поставим, туристы будут ездить, смотреть. Деньги!»
Выступал по поводу доклада Чадаевой: доклад напоминает мне диагнозы из книг на темы «Чехов и медицина».
Разговаривал с Теплинским.
– Из того, что мы здесь докладываем, обсуждаем, только 3 % учителей это читает. И из школьников – тоже процента 3.
Была в разговоре и ложка дёгтя: оказывается, он предлагает включить в школьную программу поэму «Саша» (милая, компактная) вместо «Кому на Руси жить хорошо».
23 апреля. Фильм М. Тереховой «Чайка». Фильма более низкого уровня, кажется, я ещё не видел. Играют дочь, сын – бездарны, пошлы.
Катаев снова зовёт на полную ставку на свою кафедру, что предполагает, кроме нагрузки, участие в нуднейших заседаниях кафедры, двух учёных советов и проч. и проч. Решительно отказался.
24 апр[еля]. Обратно ехали целой толпою. Пили крымские вина, и Катаев, как обычно, по кругу предлагал тосты за всех присутствующих, что начинает уже и надоедать.
25 апр[еля]. Женечка огорчает: читала на моей лекции какую-то постороннюю литературу. […]
26 апреля. Почему теология ближе к актуальной жизни человечества? Тем, что наука оперирует слишком большими цифрами – 25–30–50 млн лет, и даже существование человека после находок Лики исчисляется уже миллионом. А в Библии – 6 тыс[яч] лет. А что было и будет через миллион – неведомо никому.
28 апреля. По ТВ – ветераны, ветераны. Один сказал: «А что такое одиночество? Это когда ты окружён людьми, но ты один, никому не нужен. И то, что дорого тебе, – уже не дорого никому». Простой солдат! Он вряд ли знает строки «Кому из нас под старость день Лицея торжествовать придётся одному? Несчастный друг! Средь новых поколений… и чужой…»
По «Свободе» Оксана Генриховна Дмитриева, незав[исимый] депутат. Спросили: – Какая программа?
– Свободные выборы и свобода СМИ.
Через 15 лет – те же задачи! В целом же разумно: стабилизационный] фонд не копить, а раздать: увеличить покуп[ательную] способность, что стимулирует развитие экономики; в инфляцию от этого не верит. Досрочно долги Межд[ународному] банку не возвращать, а вложить в экономику (д[ействитель]но: зачем торопиться? Кто подгоняет?) и другие такие же простые меры, к[ото]рые могут оздоровить экономику.
30 апреля с Женечкой и Янисом приехали на дачу. Плохое самочувствие и муть в голове привели к тому, что забыл ключ и с полдороги возвращались, попав на дачу только в 5 часов.
13 мая. Умерла В. М. Мальцева. На гражд[анской] панихиде в Боткинской б[ольни]це сказал, что она подвижница, отдавшая жизнь ВВ, изданию его трудов и т. д. Что не договорил, сказал на поминках в Калашном, в квартире, куда ходил сорок лет, а сегодня – не в последний ли раз?.. Пришли: В. Г. Костомаров, Ю. Л. Воротников, М. В. Ляпон, Люда Мисайлиди (Косячкова), акад[емик] О. Т. Богомолов (Наташа Михайлова была только в ритуальном зале). Ал[ексан]др Павл[ович] – декан нового ф[акульте]та искусств в МГУ (его питомцев мы слушали в Мелихово в июле 2004 г.) – синтетическое изучение искусств.
Люда готовит переписку, точнее, письма ВВ к Н[адежде] М[атвеевне], которые я двадцать лет назад переписывал от руки в архиве АН СССР и хотел издать. Она и Богомолов напомнили мне, что Викт[ория] Мих[айловна] хотела, чтобы я писал предисловие. Заметив на лице моём колебанье, Люда: «А. П.! Вы должны! Ну кому ж ещё!» Сколько раз я слышал это от Надежды Михайловны, академиков Алексеева и Лихачёва. Да, должен. Кто ж, как не я.
В середине пришла Любочка Казарновская с Робертом. Рассказывала об уроках Н[адежды] М[атвеевны], об Ирине Архиповой, к[ото]рая на своём 80-летнем юбилее «спела три романса в начале и три в конце – исключительный случай!» Рассказывала о своём отце-генерале, к[ото]рый был офицером-порученцем у Рокоссовского, общался с Жуковым и Коневым.
14 мая. С 8 мая – на даче. Несмотря на плохое самочувствие, работа на участке с 10 до 10. Убран зимний мусор, выложена кирпичом набережная вдоль болота, участок вылизан. Трава, вода, берёзы, звёзды.
Вдруг вспомнил, что Л. называла меня «котик-братик». А тут ещё бродит Грэй. Сочинил стих, к[ото]рый при случае можно отправить Л. имейлом:
Ах, как много на свете кошек!
Много также разных котов.
Но ты помни: твой котик-братик
За тебя умереть готов. <Не отправил.>[73]
15 мая. Звонил Коржавину.
Эмма: – <…> Сталин убил Россию. Она должна возродиться, но это будет не скоро.
Про мой роман: – Это замечательно – значительно. И очень серьёзно. Ты показал, что Россия всегда была жива, несмотря ни на что!
– Ты же сказал, что Сталин её убил.
– И всё же! Ведь до конца можно убить только отдельного человека, а народ – нет!
27 мая. Вчера в Домжуре вручали Пушкинскую премию Борису Парамонову. Вольф Шмид рассказал историю премии и охарактеризовал лауреата. Поэтесса Павлова сказала речь и прочла стихи.
Я тоже сказал речь, что Парамонов философ sui generis, но философ русского пошиба, т. е. не имеющий завершённой системы в немецком понимании, о том, как трудно философствовать по всякому поводу, о широте его диапазона: П[ушки]н, Чехов, Шкловский, Стивен Спилберг, Лени Рифеншталь, Чапек и проч.
Подарил ему свой роман. На фуршете общался с Лёвой Рубинштейном, немного с А. Латыниной, с Курчаткиным, с Вольфом и Ириной [Шмид], с какими-то поклонницами романа.
30 мая. С утра принимал зачёт в Школе-студии МХАТ – 24 чел[овека] (по ЕО). Был поражён знанием моих лекций и общим энтузиазмом будущих актёров.
Потом переехал в ИМЛИ на юбилей Ю. Б. Борева. Несколько ораторов упомянули про «Сталиниаду». А. Д. [Михайлов?] спросил Борева как-то: «А вы не боялись тогда собирать эти анекдоты?» – «Боялся. Но собирал».
Потом с Л. – в МГУ на юбилей О. Г. Гецовой, где я говорил о ней как педагоге, а Л. о её роли в нашей семейной жизни[74]. Выступал Ю. Апресян и многие диалектологи.
3 июня. Безвыездно на даче. Осуществил давнюю мечту: разложил по коробкам все свои болты, гайки, шурупы, шайбы, трубы и проч., снабдив эти коробки пристойными надписями. Удовлетворенье едва ли не большее, чем после окончанья приличной статьи.
Радио («Свобода») весь день о безобразии с Ходорковским. Стыдно перед миром. Но этим П. роет себе могилу.
Женечка сдаёт ЕГЭ – как-то странно: дают тексты, советуется с Машей (а она со мной) по пейджеру. Видимо, всем всё давно в образовании всё равно, только мы с Л. этого не знали.
22 июня. Л. блестяще выступала по радио «Россия» про начало Отеч[ественной] войны. Сказала всё, что нужно про Сталина, вспомнила историю своей семьи. Особенность её таланта – в убедительной простоте, она не гнушается объяснять всё самым простым людям, головы которых до сих пор (и, видимо, навсегда) замутнены советской пропагандой, – то, что почти не делает никто, презирая этот слой, который ничему не научился и ничего не понял. И я этот слой если не презираю, то не люблю. Она – нет.
Больше трёх недель вожу песок, кладу кирпич, наступаю на болото – с 10 утра до 10 вечера. За исключеньем отзыва на дисс[ертацию] Степанова, ничего больше не делал. Как рачительный помещик, вечером с удовольствием обхожу своё именье, отмечая, что сделано и что ещё надо сделать.
Дважды по 2,5 дня жила Женечка, с которой занимались литературой в видах её поступления в Литинститут.
26 июня. А странно: жизнь, изображённая в моём романе, тяжёлая, грязная, находящаяся в постоянной борьбе с этой грязью, – она оказывается более тонкой, духовной и эстетичной по сравнению с примитивностью и антиэстетизмом «интеллигентной» столичной жизни 1940–50-х годов.
30 июня. Л. вчера поехала к Маше в 1 час ночи, чтобы уговорить Женечку приехать ко мне на дачу готовиться к поступлению в Литинститут. Каждый её приезд буквально вымаливаем. Говорю ей о её печальном будущем, если не поступит, что без образования она перейдёт в другой социальный класс и т. п. – не слушает, не понимает, не верит, не хочет. Ощущение бессилия.
6 июля. Сидел в темноте на веранде, смотрел на берёзы. Как когда-то с мамой. Это было счастье. Не то чтоб я этого не понимал. Но почему-то думал – оно будет длиться долго.
7 июля. И чего это я недоволен необходимостью постирушек? Складывал высушенное белье, пахнущее солнцем и берёзами, какого никогда не бывает ни после какой стиральной машины и прачечной. Как в детстве.
5-го был в ин[ститу]те, ушёл в отпуск, в план 2006 г. вставил свою многострадальную библиографию «Чехов в прижизн[енной] критике».
Пришла японка Сильвия Какубари. Сказал ей, что в МГУ уже не работаю, но потратил на неё час.
На днях звонил Толя Смелянский. Предложил в Школе-студии МХАТ читать не семестр, как в этом году, а два. ЕО – на I курсе, как во II семестре – историческую поэтику рус[ской] л[итерату]ры. Семинары, аспиранты – всё за такие гроши, что и сказать кому-нибудь стыдно.