Лубянка, 23 — страница 21 из 62

Музыка… Вы спрашиваете, что такое музыка? В чем ее отличие, например, от обыкновенного шума? Хороший вопрос. Научный… Если, скажем, сесть задницей на клавиатуру рояля, то это что? Шум? Грохот? Музыкальная абракадабра? А вот и нет. Любой авангардист скажет вам, что это кластер, и произведенные чьей-то задницей звуки определит как музыкальную пьесу под названием «На рынке», «В толпе» или еще как-нибудь. В общем, интуитивное творчество…

Что такое «интуитивное творчество»? Тоже неплохой вопрос. Это когда скрипач берет кларнет, кларнетист — виолончель, виолончелист — трубу, а трубач садится за рояль в то время, как пианист хватает скрипку. И потом все играют без всяких нот, по «интуиции»… Я понятно объясняю? Но, конечно, все немножко сложнее…

Между прочим, Юра, модернист модернисту рознь. Их тоже голыми руками не возьмешь: среди них и великий Скрябин, и Прокофьев, и Шостакович. Никогда они не тушевались перед консерваторами и еще в начале века пустили шутку про старомодного, с их точки зрения, директора Петербургской консерватории композитора Глазунова: «Глазу нов, а уху стар». Однако «рутинер» Глазунов, напрочь не признавая модернистских веяний в искусстве, подписал Сергею Прокофьеву диплом с отличием и подарил именной рояль… Были тогда благородные люди и среди композиторов…

Так все же, что такое музыка, Юра? Музыка — это такой вид искусства, который… которое… Ну, я вижу, вы поняли…

Да, музыка непростая штука. И, главное, ее понимают и о ней судят абсолютно все. И короли, и члены ЦК. После премьеры «Волшебной флейты» король пригласил Моцарта к себе в ложу и сказал: «Нам понравилась ваша опера, но не много ли в ней нот?» На что Моцарт ответил: «Ровно столько, сколько их существует, ваше величество. Всего семь»…


…Кстати, о Рихарде Вагнере. Великий композитор. Отец современного оркестра. Всесторонний человек — кроме опер писал книги, статьи. Одна из них, «Еврейство в музыке», стяжала ему славу антисемита, такую громкую, что его возлюбили вожди третьего рейха. Но ходили упорные слухи, что его подлинным отцом был некто Людвиг Гейер, дрезденский певец и по совместительству еврей. Между прочим, про Гитлера тоже говорили такое. Уж не болезненный ли это комплекс?

Вагнера однажды спросили, как он относится у музыке Джакомо Мейербера (чье настоящее имя Якоб Либман Бер). Он ответил, что «его музыка не лишена теплоты, но это теплота навозной кучи». Представляете, Юра, что мог бы он наговорить о наших композиторах — Кручинине (Кацмане), Белом (Вейсе), Терентьеве (Глузберге)?.. А также о тех, кто без всяких псевдонимов — Блантер, Дунаевский, Кац, Фельцман?.. И ваш покойный слуга Шварц?..


…Немного о цифрах. До революции за всю историю российской музыки можно было насчитать не более двадцати композиторов. Но какую музыку они писали! Сейчас их в сто раз больше…

Никогда не догадаетесь, мой друг, чем можно определить значимость нашего композитора? Яйцами!

В середине войны я увидел в Союзе композиторов на доске объявлений список на получение яиц. Он выглядел так:

Народный артист СССР А. Хачатурян — 100 яиц

Народный артист РСФСР Д. Шостакович — 80 яиц

Заслуженный артист РСФСР Н. Будашкин — 50 яиц

Заканчивался список композитором М. Мееровичем — 2 яйца.


Не чужды композиторы поэзии. И Бог не обделил их юмором. Ну разве не хороши такие строки, сочиненные композитором Игорем Бэлзой:

Прослушав этот опус Каца,

Я стал морально опускаться.

На что Сигизмунд Кац незамедлительно ответил:

Музыку Бэлза

Слушать нэлзя.

А такая эпиграмма, в которой обыгрываются имена бессменного председателя Союза композиторов Тихона Хренникова, его жены Клары Вакс, а также Роберта Шумана, чью жену звали Клара Вик:

С карьерой тот простится вмиг,

Кто скажет необдуманно,

Что Кларе Вакс до Клары Вик,

Как Тихону до Шумана.

О развитии национальной музыки в советских республиках ходит немало шуток. Одна из них — по поводу киргизской оперы «Алтын Кыз», которую ее автору «помогли» написать московские композиторы Власов и Фере:

Два арапа и киргиз

Сочинили «Алтын Кыз».

Существует мнение, что литератором быть опасней — его можно запросто обвинить в отклонении от принципов социалистического реализма со всеми вытекающими отсюда последствиями. А как у нас, у композиторов?.. Однако сначала, что оно такое — социалистический реализм? Кто-то умный и пожелавший остаться неизвестным сказал: это умение восхвалять наших вождей в доступной для них литературной форме… Но ведь у музыки тоже есть форма. Вот послушайте, что не так давно говорили о нас и о ней на высоких собраниях и писали в газетах.

«…Смакование банального, пошлого, ничтожного, следуя примеру западных мастеров… Грубейший физиологический натурализм и болезненная преувеличенность… Его музыкальное мышление оказалось более действенным для выражения зловещих образов фашизма, чем для воплощения положительных образцов нашей современности… Космополитизм музыкального языка…»

Это о ком, догадываетесь?.. О Шостаковиче, а также о Прокофьеве. Досталось и Хачатуряну, Мясковскому, Книпперу… Где досталось? На I Всесоюзном съезде композиторов. От кого? От нового секретаря союза Хренникова и других стражей порядка. За что? Если еще не поняли, объясняю: за отступление от принципов соцреализма в музыке. А что оно такое — «соц. реализм»? Тут начинается сказка про белого бычка, или, если угодно, про кол, на котором мочало…


Да, Юра, от этих церберов (считайте, что я выругался) не ждите, что они, несмотря на различие взглядов и вкусов, подарят вам рояль, как Глазунов Прокофьеву. Скорее, с голоду уморят. Лишат всякой возможности печатать и исполнять ваши произведения… Если не хуже…

Ну, да ладно, что мы все о грустном? Хотите еще парочку хохм? Вот, к слову сказать, о том, кто из композиторов лучше: «Хоча турян или лучше Чем берджи, но Шо с такович?..» (По-моему, великолепная лексическая шутка, у которой, как у многих великих изречений, невпроворот авторов.)

И еще одна (детям до 16 зажмурить глаза). Исполняется на мотив известного в свое время матлота (матросского танца):

Или рыбку съесть,

Или на х… сесть;

Или на х… сесть,

Или рыбку съесть…

Все бы ели бы, да пили бы,

Да срали бы, да спали бы,

Да больше бы не делали бы ни х…!

(Приписывается, страшно сказать, блестящему пианисту и педагогу Якову Флиеру.)

Конец дивертисмента.

* * *

Куда более продолжительным, чем с упомянутыми выше, оказалось мое знакомство, и дружба — не без перерывов и спадов — с еще одним композитором, Валерием Н., кто был, пожалуй, более колоритной фигурой, нежели те соавторы, о ком только что писал. Высокий, удлиненное лицо, нос с горбинкой, быстрый и резкий в движениях, настойчивый в словоизвержении, он не мог не привлекать внимания. И музыкантом, насколько я понимал, был отменным: с редкостным слухом, прекрасно играл на рояле, хорошо знал и помнил музыку и обо всем, не только о ней, судил категорически и непреложно. Особенно о композиторах. Кто? Этот? Говно… И тот тоже говно. Кто настоящие? Бах, Бетховен, Чайковский… Ну, еще Шостакович… Да и Мишка Меерович. (В скобках, разумеется, подразумевался он сам, ибо скромностью не грешил. Но и не преувеличивал своего значения.

Свела меня с ним все та же Елена Яковлевна из Радиокомитета — кажется, на почве индонезийских народных песен. («Твой платочек ароматным ядом мне душу отравил».) Этот «Платочек» пела потом и записала на пластинку быстро мелькнувшая и куда-то исчезнувшая со сцены певица из Большого театра, Майя Головня, которую я знал и помнил как не слишком счастливую жену моего сокурсника, рано ушедшего из жизни при не очень ясных обстоятельствах.)

Я стал бывать у Валерия в его полуподвальной комнате; он снимал ее в одном из арбатских переулков и жил там с молодой женой, у которой была весьма незаурядная внешность, имя Гульсара и постоянно болела голова. Комната едва освещалась небольшим окошком на уровне земли и гораздо лучше — подсветкой двух огромных аквариумов, заполненных диковинными для моего глаза рыбами. В этой полутьме, на фоне рыб, восточная красотка Гульсара и непонятного рода-племени высокий горбоносый Валерий выглядели особенно экзотично. А если еще он садился к расстроенному пианино, взятому в аренду у Музыкального фонда, и начинал импровизировать, то, выражаясь по-современному, можно было «клево оттянуться». Что мы и делали. Не забывая при этом выдавать на гора эквиритмические русские тексты песен и их музыкальные транскрипции.

Что касается рода-племени самого Валерия, он рассказывал об этом, как всегда, напористо, категорически, но довольно туманно. Собственно, туман затенял фигуру его отца. Что касается матери, там все было ясно, как стеклышко: она родом из Польши, жила со своей семьей, по большей части, в Петербурге-Ленинграде, где и родился Валерий. Умерла еще до войны, и Валерий остался с отцом, который был скрипачом в симфоническом оркестре. Сейчас отец снова женат, живет и работает в большом областном городе.

Начиная рассказывать об отце, Валерий понижал голос, словно не хотел, чтобы слышала собственная жена, а также молчаливые пучеглазые рыбки. И вот что я узнал.

Оказывается, отец был внебрачным ребенком, и, хотя носил фамилию мужа своей матери, настоящим его родителем был один человек очень высокого по тому времени ранга… и происхождения… очень высокого…

— Кто-нибудь из великих князей? — спросил я сразу, чтобы долго не гадать.

Но Валерий даже не обиделся.

— Вполне вероятно, — ответил он небрежно. — Во всяком случае, насколько мне известно, его фамилия была на букву «Р».

— А твоя на «Н», — тупо заметил я.