Наверное, именно в ту минуту отец для меня отправился в дальнее плавание, и здесь осталось лишь его тело, на которое я смотрел изо дня в день и видел перед собой тот момент и некоторые другие. Видишь ли, многое стирается, искажается – проходит время, ты помнишь, что болит, ты помнишь, что было, а подробностей уже не помнишь. Такое ощущение, что я насильно заставлял себя не смотреть туда, не возвращаться в это проклятое место, хотя ношу в себе его каждый день. Ношу, потому что оно сделало меня таким, какой я есть. Я презираю любую несправедливость, и если сам поступаю несправедливо, подло, то рано или поздно начинаю презирать себя… Все последующие два десятка лет я не уважал отца, не прислушивался к его словам. Возможно даже, хотя это не точно, я не признавал его своим отцом – родственника, который живет со мной под одной крышей. Ни любви, ни уважения, ничего, кроме страха, иногда – услужливости, неприятия, вранья по отношению к нему. Он заслужил мое вранье тем, что не принимал меня таким, какой я есть. Я врал ему постоянно, потому что не считал, что он может увидеть, понять меня настоящего, а не такого, каким я, по его мнению, должен быть. Так или иначе, мы порой даже смеялись, сидя за одним столом. Представляешь, я забывал, почему у меня такое отвратительное ощущение внутри, иногда я даже подходил к нему за советом, который мне не был нужен и к которому я не прислушивался. Где-то я увидел, услышал, что это правильно. Так бывает, поверь на слово.
Вернусь снова в детство… хоть отец и приказал мне не говорить никому о случившемся. Эти мрази ходили по улице и смеялись надо мной, им это просто сошло с рук. Скажу тебе честно, если бы я не был тогда таким наивным ребенком, не познавшим черноты, дерьма, насилия, всей грязи этой жизни, несправедливости, подлости, если бы я не был тем маленьким мальчиком, которого забили кулаками, ногами просто так, ради веселья, ради того, чтобы на его фоне казаться сильнее, если бы тогда в моей душе было больше зла, я клянусь тебе, Дора, я бы в тот момент не к их родителям пошел жаловаться. Я взял бы из дома отцовский нож, которым он разделывал мясо, и каждому из них засунул бы этот нож сначала в живот, в то место, где пупок, чтобы выпустить кишки наружу. А затем поставил бы на колени и заставил бы просить прощения, пока каждый из них не сдох бы, вот так, на коленях. Ты не представляешь, кто я, Дора, и что я с собой сделал. Не буди во мне зло – оно только и ищет повода, чтобы выбраться наружу. Я не тебя душу, а каждого из них в твоем лице – каждый из них меня унизил, предал, совершил подлость. И, сжимая твое горло, я душу их всех и вкладываю в несколько раз больше злости, силы, ненависти, презрения. Не буди во мне свою смерть, ты не понимаешь, какая тварь живет внутри меня, какой она величины и сколько в ней боли.
– Представляю.
Дора обняла своего мужа и поцеловала его в голову. Она вспомнила, как ее избивали, а она не проронила ни слезинки.
– Поэтому ты – мой муж, а я – твоя жена. И любой другой, каким бы он красивым, сильным ни был – не такой, как ты.
Они какое-то время молча пили чай и понимали, что до утра не уснут оба. Дора давно не говорила со своим мужем так, по душам, будто они два близких и никому не нужных человека.
– Что в тебе находят женщины, ты же монстр?
– А что во мне находишь ты?
Дора задумалась, глядя в глаза своего мужа.
– Монстра. Тихого монстра, от которого веет неизвестностью, опасностью.
– Может быть, женщинам нравятся тихие монстры. Я еще целеустремленный. Я строю свою жизнь и больше не бегаю за женщинами.
– Стоит мне позвать, ты прибежишь. Всегда приходишь.
– Я прихожу из-за того, что хочу тебя, и из-за чувства вины, а не для того, чтобы потешить твое самолюбие. Я прихожу из-за собственного эгоизма и слабости.
– Я знаю тебя, – сказал Рувим, обращаясь к Вакуле. – Знаешь ли ты меня?
Старик внимательно посмотрел на мужчин. Девушка, отдалившаяся ото всех, улыбнулась.
– Знаю.
– Ты знаешь, почему я здесь и каким узлом мы можем быть связаны друг с другом?
– Знаю.
Голос Вакулы звучал спокойно и ровно.
– И что ты думаешь по этому поводу?
– А что ты думаешь по этому поводу?
Вакула смотрел в глаза Рувиму. Глаза Вакулы были усталыми, а лицо – белым, спокойным, даже немного болезненным. Взгляд Рувима, напротив, был бодрым, его глаза таили странную насмешку.
– Твои глаза тебя выдают, – сказал Вакула.
Старик улыбнулся. Да, он понял, что Вакула понял. Ему симпатичен был Вакула, как никто другой из присутствующих в этом зале. Он единственный из этой тройки неправдоподобно лгал.
– Расскажи, что же выдают мои глаза? – Рувим постарался сделать лицо менее довольным, но у него это не особо получилось. Он даже не замечал этого.
– Грязь всегда притягивает грязь, я это понял недавно, после смерти жены, когда закрылся в своей квартире, пытался работать, но ничего не получалось, когда пытался есть, но все вываливалось изо рта в буквальном смысле. Когда пытался плакать, но такое чувство, что вся вода, мать ее, будто сговорилась и решила не течь из меня. И я сидел с сухими глазами и понял, что грязь притягивает грязь. Я понял, почему у меня не получалось ничего серьезного с девушками. Я начинал встречаться со скромными, тихими девчонками, полными противоположностями Доры, которые краснеют от любого привычного для меня и непривычного для них слова: «путана», «трахнуть в рот», «выебать, как шлюху». Эти девчонки, они ангельски прекрасны, с ними спокойно, но я не могу раскрыться. И спустя какое-то время я снова один в пустой квартире, а затем второпях мчусь к Доре, чтобы назвать ее шлюхой, трахнуть так, чтобы она возненавидела еще сильнее, чем прежде. Как странно – полная сексуальная несовместимость, переродившаяся в сексуальную зависимость. Ты только что спросил, что выдают твои глаза, а что они могут выдавать, кроме самолюбования?
Головная боль усилилась, но Старик вникал в каждое слово, произнесенное Вакулой, и оттого не концентрировался на ней. Пазл начал собираться – медленно, но уверенно. Вакула подбирал правильно кусочки определенной картины, потому что четко и явственно видел, понимал, как она должна выглядеть.
– Самолюбования?
– Тебе же доставляет удовольствие смотреть на меня, наслаждаясь, смакуя мысль, что ты трахал мою жену в то время, когда я думал, что у нее никого, кроме меня, нет. Что она предавала меня с таким мужчиной – альфа-самцом, как ты. Метр девяносто, самоуверенный, красивый, дерзкий и мужественный. Прямо женский идеал. Не то, что я. Тебе кажется, что ты возвышаешься надо мной и сверху гадишь мне на макушку, а я, опустив голову вниз, принимаю это унижение, страдаю, терзаю себя немыслимой болью от предательства, обидой. Что я ненавижу тебя и сама мысль о тебе доставляет мне страдания, тяжкие мучения. Но разве в моем голосе ты слышишь сейчас хоть какую-то эмоцию, кроме сухой констатации фактов?
– Я ничего такого не имел в виду.
Рувим почувствовал, что слова Вакулы поставили его в какое-то непонятное и незнакомое для него положение. Не то, чтобы они были такой уж неправдой или преувеличением, просто после этих слов у мужчины появилось гаденькое чувство… хотя его собеседник взял основной удар на себя, так ему подумалось вдруг. И Рувиму вдруг захотелось этот удар смягчить. Такой реакции он явно от себя не ожидал, а потому даже немного растерялся.
– Слушай, дружище, все не так страшно, ты тоже неплох. Просто разные темпераменты и…
– Дора призналась мне, что изменила, в ту же ночь, когда убежала от тебя. Убежала от тебя, чтобы сходить в душ и позвонить мне. Я приехал почти сразу, и мы занимались с ней сексом прямо на пороге. Дора на дух не переносит мужскую слабость (в этом она мне тоже призналась), потому что она сама порой – очень слабая женщина, выдающая себя за сотворенную из гранита. Всю свою жизнь боялась в этом признаться, прячась от себя самой за мужскими спинами, за конфликтами, за позицией нападающей. Дора убедила всех, что она Медуза Горгона. И только мне одному показывала свои слезы, свои шрамы, свои переломанные кости, только я знал, что она Медуза Горгона, превращающая в камень саму себя. Ты знал, что у нее были сломаны два ребра и нос?
– Чего? – Рувим сморгнул.
Старик задумчиво смотрел то на одного, то на другого мужчину, и если бы не трагедия, обрушившаяся на плечи этих двух молодых людей, если бы не горе, объединившее их здесь, то он, может быть, даже похлопал бы Вакуле за смелость сказать в лицо человеку то, что думает о нем. Старик давно понял, что к чему и кто есть кто, – в тот самый момент, как нашел тетрадь Доры. Он был рад, что эта теплая июльская ночь не была испачкана ложью. Что узел наконец начал распутываться, пусть и не с того конца, с которого хотелось Старику.
– Она повелась на то, на что клюют многие женщины, обращающие внимание на тебя, она повелась на внешнее. Высокий, красивый мужчина с грубым голосом, крутой машиной, с маленьким членом… да плевать на член, дружище. Так ведь ты меня назвал, чтобы не обидеть? Чтобы не растоптать, как тебе подумалось, до конца. Дора говорила не только обо мне за моей спиной, но и обо всех, с кем сталкивала ее жизнь, – это ее небольшой недостаток, слабость, которую я не принимал очень долгое время, уродство, портящее ее красивое лицо. Недостаток, с которым я боролся так яростно, пытаясь ее пристыдить и изменить. Но смотри, вот ведь как получается, благодаря ей не только во мне одном можно увидеть все самое худшее (монстра, чудовище), не только я имею слабости и недостатки, можно и в остальных что-то разглядеть.
Рувим вскочил на ноги, почему-то посмотрел сначала не на Вакулу, а на Старика. Тот ответил ему безразличным взглядом, означающим, что ему совершенно плевать, какой у него член, что чужие члены его вообще не волнуют. Рувим посмотрел и на таинственную особу, сидящую в самом конце комнаты, она глядела в окно, не смеялась над ним и даже не улыбалась, но внимательно слушала разговор. Здоровяк подошел к своему собеседнику, встал напротив него, еще раз посмотре