л на Старика и, решив для себя, что тот, может быть, даже не против будущего мордобоя, наконец, сказал:
– Встань.
– Зачем? – спросил Вакула, не пошевелившись. Он смотрел на Рувима снизу вверх.
– Хочу, чтобы ты смотрел мне прямо в глаза, продолжая свою речь. Кажется, ты такой смелый только на расстоянии, прикрываясь Стариком.
– Какая глупость. Мне комфортно и так. Дора сразу поняла, что ты за человек, когда узнала, что свой крутой дорогой автомобиль ты взял в кредит, который потом просрочил на несколько месяцев. Ты этим хвастался в том самом баре, где вы с ней познакомились. Дора поняла всю твою переменчивость, когда увидела, как активно ты пытаешься ее удовлетворить в сексе, позабыв о самом себе и своем собственном удовольствии. Она говорила, что ты трахаешься так, лишь бы ей было хорошо. Я сразу же спросил у нее: «Ты же сама хотела, чтобы тебя удовлетворяли, трогали, как ты хочешь. Что не нравится?» – «Я хотела, чтобы это было честно, – ответила она. – Чтобы мужчина сам желал именно этого, а не просто самоутверждалсяся за мой счет, лишь бы я похвалила его и сказала, какой он умничка и как мне все понравилось». Помню, я тогда подумал, что все так сложно. Трахаешь для себя – плохо, трахаешь для нее – тоже плохо. Через некоторое время она добавила: «Наверное, я смогу попробовать получать удовольствие эгоистично, выключаясь и не думая о том, что в этот момент чувствует мужчина, почему он это делает и какие цели преследует. Он нежен и ласков – ну и хорошо».
Она замечала и то, как ты периодически рассматриваешь себя в зеркале, любуясь собой. Хочу признаться, что мне было больно, когда я впервые узнал, что моя женщина отдала свое тело другому мужчине, зверю, тому, кто испачкает ее. Но я молча слушал, я не мог ее осуждать, потому что сам спал с девушками. Дора много всего рассказывала, она долго врать не умела. Как ты бросил свою дочь, обвинив ее мать в том, что она – конченая истеричка, и этим дал себе право не выплачивать алименты на собственную кроху. Как ты отобрал деньги у ребенка, чтобы отвести в ресторан чужую жену, оставить щедрые чаевые, лишь бы Дора не подумала вдруг, что ты скряга. Чтобы залить полный бак своего авто и купить пачку презервативов, ибо Дора никогда бы не позволила тебе засунуть в нее свой член без резинки. Моя жена сразу поняла, что ты есть, но тем не менее бегала к тебе, потому что…
Рувим ударил Вакулу по лицу. Тот даже не защищался, упал с кресла на пол. Перед тем, как ударить его ногой, Рувим на всякий случай посмотрел на Старика. Он по-прежнему задумчиво наблюдал за происходящим, будто так и нужно было. И только третья героиня этой истории спросила Старика:
– Какого черта вы позволяете все это?
Рувим все же пнул Вакулу ногой и только после этого сел на свое место. «Как-то неправдоподобно пнул, не со злости», – подумалось вдруг Старику. Не было ярости, ненависти, не было адреналина, эмоций – состояния, присущего обиженному, оскорбленному человеку в подобной ситуации. Это было больше для показухи, мол, посмотрите все, я не позволю к себе так относиться, имейте в виду, открывая впредь свой рот. Рувим наверняка внутренне признавал то, что сейчас было сказано, возможно, даже разговаривал сам с собой об этом, но не очень-то хотел слышать подобное от других, да еще при посторонних.
– Не здесь, так в другом месте это бы произошло. Я не могу нянчиться со взрослыми мужиками, учить их жизни, порицать или защищать. Сами разберутся.
– Ты даже не представляешь, что я за тварь, Рувим, – сказал Вакула, поднимаясь на ноги. Он подошел к креслу, в котором сидел любовник его жены.
Вот в его глазах Старик увидел то, чего не нашел в глазах его противника.
– Я прощаю тебе, что ты поднял на меня руку. Я ведь не предупредил, что я за животное. Сейчас предупреждаю: твою руку я отгрызу вот этими зубами, – он показал пальцем на рот. – Ты не смотри, что я такой мелкий по сравнению с тобой. Я, возможно, не смогу тебе накостылять так, как это можешь сделать ты, – знаю, ты специально занимался. Но я могу вцепиться зубами в твою руку и грызть ее до тех пор, пока не выплюну изо рта шкуру и мясо. Я вгрызусь тебе в лицо и буду жрать твою щеку, твой нос, твои уши. Посмотри на мои руки, посмотри на мои ноги, посмотри на мое лицо – разве так выглядит спокойный, уравновешенный человек, по-твоему? Я тебе клянусь, мне сейчас очень трудно не наброситься на тебя, не загрызть в прямом смысле этого слова… Как собака, которая понимает, что не способна повалить медведя – существо вдвое больше себя, – но способна нападать раз за разом, грызть, пока не загрызет, пока не выплюнет плоть. Я – глубоко обиженный человек, и моя обида на тех людей, к которым ты не имеешь ни малейшего отношения, сольется с обидой на тебя – и ты сожрешь горя за всех. Клянусь, двухметровая ты тупица, еще раз свои конечности поднимешь, я тебе их отгрызу.
Вакула дрожал. У него тряслись руки. Дрожали ноги. Дрожала голова. Дрожало все тело. В его глазах плескались злость, ярость. Это был совсем другой человек.
Он ушел на свое место, спрятал руки в карманы и прикусил губу аж до крови, чтобы переключиться на боль и успокоиться телом. Но это не помогло, еще несколько минут он дрожал, напряженно глядя прямо перед собой.
Рувим отвернулся и молча посмотрел в другую сторону, никак не прокомментировав угрозу Вакулы. Было непонятно, заставили ли его задуматься слова собеседника и он решил его не трогать от греха подальше, сделав вид, что не замечает этого дрожащего психа, или мужчина просто ушел в себя и в эту минуту его волновало что-то иное.
Старик внимательно наблюдал за Вакулой, за его дрожью. Смотрел он и на Рувима с девушкой. Он знал, что убийца будет говорить, но не знал, что именно.
Когда Вакула более или менее успокоился, то сказал:
– Спустя несколько недель после начала ваших встреч Дора призналась мне, что это была не ошибка, а побег. Она снова убежала к тебе, потому что ты – такой большущий крепыш – на самом деле нежный и заботливый добряк. Она закрыла глаза на твое самолюбие, хотя презирала в мужчинах все эти погляделки у зеркала на себя, красивого – твое самолюбие не портило тебя и было для нее совсем безобидным. Она простила тебе и твой маленький член, потому что ты всегда делал то, чего не делал я: гладил ее, спрашивал, чего она хочет, и от любой смены ее настроения менялся сам и пропускал все ее эмоции, с которыми она порой не могла совладать, через себя. Ты готов был нестись вслед за ней через весь город, потому что ты переживал за нее, когда она вдруг становилась непредсказуемой и убегала от себя, от тебя и того, что ее преследовало повсюду. Когда она, как умалишенная, бросалась на тебя с кулаками за то, что ты якобы посмотрел как-то не так на какую-то даму. Ревновала она и меня, и тебя. Вперлась она тебе сто раз эта дама! Ты только на Дору одну и смотрел, будь вы в клубе, в баре или просто на прогулке в парке. Потому что она тебя отвергала, не держала, не держалась. И, в свою очередь, смотрела только на меня, потому что я отвергал ее. И в те моменты, когда Дора срывалась и начинала бежать от меня, от себя, я думал: «Беги, может, когда-нибудь куда-нибудь прибежишь», – и засыпал как ни в чем не бывало.
Она била тебя, и однажды ты ударил ее в ответ. Сильно ударил в первый раз – ты потом извинялся несколько суток, что не рассчитал силы. И это было скорее от неожиданности, защищаясь, а не от злости. Она простила и продолжила тебя бить. Со временем ты перестал бить в ответ, лишь защищался или уходил в другую комнату. Дора кайфовала от скандалов, разборок, всех этих криков, воплей, страстей. Я понял это только после ее смерти. Я не позволял ей себя бить. Сначала я заламывал ее руки, крича в лицо, что уничтожу, если она позволит себе хоть раз меня обозвать или ударить. Спустя время я ее душил, крича в лицо, что убью. Она боялась меня, как никого в своей жизни, я всегда чувствовал ее страх – и он был не безосновательным. Дора хорошо разбиралась в людях, и в то же время не разбиралась в них вообще, парадокс – она видела монстра, но не видела человека во мне. Она всегда искала мозоли, на которые можно надавить в случае опасности, или места перелома, в которые можно въебать ногой, чтобы стереть человека в пыль. Несмотря на все это, Дора была необычайно добрым человеком – она кормила бродячих кошек, она прощала своих родственников, которые поступали с ней очень жестоко. Я был менее жесток к ней, скажу без лишней скромности. Ей оказалось трудно отыскать мои больные места, потому что, когда однажды я понял, как она распоряжается своими находками – моими откровениями, я перестал ей рассказывать что-либо важное-хрупкое из своей жизни. Только то, что давно уже огрубело. Огрубело настолько, что воткнутое туда лезвие ножа, сломается и не причинит мне никакого вреда. Только таким я старался делиться. И это ее расстраивало, ей было важно, чтобы я делился тем, что болит.
– Похоже на признание, – донеслось из конца зала. Девушка внимательно слушала.
– Недавно меня прорвало. Настолько прорвало, что мне стало легче передвигаться. Я начал видеть сны и запоминать их. Все эти годы я был рабом. Несвободным человеком. И только когда я признал все, что я сделал в своей жизни, что сделали мне – когда я открыл глаза так широко, что было больно даже просто сидеть на кровати в тишине, я буквально горел как в костре, – то смог увидеть все, чего не замечал раньше, все, что отказывался видеть из-за трусости: кто я, кто она, кто каждый из нас троих, сидящих в этом зале. В какой-то момент я понял, что готов признаться во всем содеянном, лишь бы я больше не гнить в этом заключении. Дора знала, что я боялся совершенных мною поступков, что я боялся осуждения, непринятия, ударов, что я дрожал и, как бы ни плевал в сторону тех, кто плевал исподтишка на мою спину, не осмелившись сказать что-либо в глаза, я был все-таки зависим от их мнения. Она знала, что мое спокойствие и безразличие к происходящему – это лишь поза, маска, за которой прятался страх. Она чувствовала мой страх, как чувствовала в людях слабость, трусость, пристрастие ко лжи. Я был рабом Доры. Непослушным, плохо подчинявшимся рабом; долгие годы она управляла мною, потому что я позволял ей собой управлять. Потому что страх смердит. Она всегда смотрела на меня так, словно в любой момент может рассказать всему миру все мои грязные тайны и этим меня уничтожит. Она не говорила ни слова, давала понять все это взглядом. Я сам наделил ее такой властью надо мной.