И только спустя какое-то мучительное для меня время, когда я набрался мужества, чтобы открыть глаза и увидеть в себе все, не утаив ни своих странных сексуальных предпочтений, ни своего отношения к ней, ни трусости, ни попыток убить ее – я наконец смог освободиться. Я принял это все в себе, и с тех пор она перестала мною управлять. Дора пошла ва-банк, думая, что это блеф, а я говорил: «Да, это я. Я такой, я так поступал в определенных ситуациях», – и принимал на себя удары, ножи – чужие языки, обмазанные ядом осуждения, презрительные взгляды. И всякие подлости. Я выстоял: каждый удар я принял на себя, и в какой-то момент Дора даже не поняла, как сама угодила в капкан и стала моим рабом, потому что настолько раздеться прилюдно, как это сделал я, она была не способна в силу собственного страха. Она отрицала свой страх и была рабом, послушным рабом, в отличие от меня. Я ничего не говорил, а Дора по взгляду понимала, что я – тот, кто сотрет ее в пыль, стоит мне только открыть рот и рассказать всему ее окружению, что видел, что слышал из ее уст про них, про их жизни. Я много всего слышал, уверен, они вовсе не подозревали, что Дора – двойной агент. Она боялась меня настолько, что даже говорила время от времени: «Ты – чудовище, ты – мой повелитель, мне нравится знать, что ты один способен справиться со мной». Мне есть, что сказать каждому, харкнувшему в мою сторону. Я лупил Дору, я душил ее, однажды, когда я дошел до грани и почувствовал смерть, танцующую в своем пьяном веселье вокруг наших слез, крови, соплей – я остановился и дал себе слово прекратить все, чтобы не ломать жизнь ни себе, ни Доре. Я не хотел ее убивать. Я лишь хотел, чтобы человек, оскорбивший, ударивший другого, был наказан. Жестоко наказан, по-другому я не умел.
– Благодарю тебя за честность, Вакула, – сказал Старик, глотая таблетку. Хотя все, сказанное этим мужчиной, было интересным и затягивающим, боль усиливалась настолько, что начинала отдавать сначала в правое ухо, а затем в оба уха одновременно. Старик уже был не в силах терпеть и выпил обезболивающее. – Если бы ты начал наше с тобой общение с этого, то, возможно, мы бы сегодня не собрались здесь, хотя кто знает.
– И это мужчина, – задумчиво сказала девушка. Она произнесла это не вызывающе, не громко, но и не тихо – чтобы услышали все.
– А ты подойди и скажи мне в лицо все, что ты обо мне думаешь, – ответил ей Вакула. – Рувим, твоя увлеченность Дорой и влюбленность в нее, раскрывающаяся в заботе, нежности и поддержке, стала бинтом для ее больной, израненной души. Больное притягивает больное – это я о нас с ней. И больное использует то, что более здорово, чем оно само – эгоистично использует, без малейшего чувства вины, потому что здоровое иногда манит больное, здоровому хочется, чтобы оно его полюбило… А в итоге оно его поглотило, пережевало и выплюнуло, потому что ты, Рувим, каким бы суровым, шершавым ни казался – на самом деле овца, примерившая волчью шкуру, чтобы выжить и казаться сильнее. Зверей я вижу всегда, людям порой даже рот открывать не нужно, чтобы я понял, что это за человек и чем от него воняет – они не всегда большие и не всегда кидают грозные взгляды. Зверя из человека делает боль, а не поставленный грозно голос, два метра мяса, суровый взгляд и огромный кулак, который всегда готов вступить в бой. Боль делает из овцы волка – эта воющая внутри, голосящая так надоедливо-громко, что думаешь, когда она уже заткнется, эта ебаная боль. Я не знаю твоей жизни, твоих дорог, но вижу, что во мне больше злого, черного, грязного, чем в тебе. Ты смотришь на меня, как на овцу, я, возможно, внешне на нее для тебя похож, но мы с Дорой всегда воспринимали тебя так: пережевал, глотнул и высрал. В тебе отсутствует опасность, Рувим, потому что ты не знал такой боли, какую познали мы. Потому что ты более здоровый, чем мы.
Может, ты и не тепличное растение, кто знает – ты мог быть здоровенным бугаем, крушащим всех, кто на тебя повышал голос у себя во дворе. Но очевидно, что ты мало получал, ты мало страдал, вот в чем твое отличие. Ты слишком добрый человек, хоть и поступаешь, как говнюк. Ты не познал того горя, что нужно было ей – Дора не могла бы тебя полюбить, слишком прост ты для нее и предсказуем. Слишком мелки твои трагедии. Но несмотря на весь свой талант – смотреть прямо в суть, она не заметила другого монстра, находившегося рядом с ней больше десятка лет. Меня она увидела сразу, почему же не увидела ее? Я не понимал, как можно быть такой слепой и не замечать очевидного. После ее смерти я много думал и понял, что этого монстра она любила так, как, возможно, не любила никого в своей жизни. К этому чудовищу она относилась, как к дочери, защищая ее ото всего опасного мира, рядом с ней она даже от себя не чувствовала опасности, удивительно… Я могу и это сейчас объяснить. Здесь, среди нас, присутствует монстр, если и не мощнее меня, то явно не слабее. Это ты, Рогнеда. И я говорю тебе это в лицо, а не за спиной.
Молчаливая, загадочная особа, сидевшая все это время в стороне, улыбнулась, ее позабавили слова Вакулы в ее адрес. Молодая девушка встала со своего места и подошла поближе к мужчинам, а затем села на свободное кресло возле Рувима.
Она не чувствовала от него угрозы для себя, Рувим казался ей самым безопасным из всех мужчин в этой комнате.
Персонаж пятый. Рогнеда
Родители Рогнеды умерли рано, когда ей было всего несколько лет. У нее было четыре родных брата и ощущение крепкого единства – что все они связаны друг с другом несчастьем, и что каждый из них за другого, родного теперь до конца, что бы ни случилось. Братья закрывали собою свою крошку-сестру, самый старший оберегал ее от мира, в котором таились опасности, чужие взрослые мужчины, глядевшие на нее так, как ей не нравилось. Рогнеда была красивой, видной девушкой – уже в одиннадцать лет на нее смотрели, как на женщину. Тонкая, взгляд холодный, твердый, немного таинственный, пухлые обветренные губы, черные, как тьма и смола, глаза, маленький носик. Она носила красоту, понятную большинству людей, и насколько она ею наслаждалась, настолько же от нее и страдала.
Самый старший брат был совершеннолетним и взял опеку над всеми, чтобы они не попали в детский дом.
Помимо единства, красоты и раны внутри, Рогнеда с ранних лет ходила по миру с верой в то, что Бога нет. Сначала эта была обида за то, что если бы он был, то не отнял бы родителей у нее и у братьев. Она была зла на Бога, о котором все говорят, которому молятся, у которого просят что-то, и эта злость, обида означали, что больше она не верит в него. Но на всякий случай в самых трудных ситуациях, когда ей угрожала опасность или она сильно переживала по какому-то поводу, Рогнеда вспоминала о нем и говорила про себя: «Если ты и вправду есть, помоги». Она была из тех, кто не перекрестится, пока не грянет гром.
Немного повзрослев, девушка поняла, что без Бога жить легче. Если нет Бога, значит, нет и дьявола, значит, нет и котла, в котором все якобы будут гореть после смерти за свои грехи. А если нет котла и вечных мучений в геенне огненной, значит, нет и грехов, это просто условность. Есть действие и последствие действия, есть выбор и путь, который появляется вслед за выбором. Без Бога жить проще. Существует человек – хозяин своей судьбы, капитан своей души. И человек, который уверовал в самого себя, берет ответственность за свою жизнь и свои поступки, не перекладывая на других людей. Человек, создающий самого себя, ищет ответ на вопрос, что же такое Вселенная. Что же это за устройство такое, состоящее из нитей паутины, через которые проходят наши мысли, желания, запросы? Что это за путь, которым мы идем к осуществлению желаний. Что же это за паутина такая, в которой все мы – пауки, плетущие собственные нити, что же это за исполнитель желаний, дающий нам все, чего мы хотим, только протяни руки, подойди и возьми, если хватит смелости, упорства, честности перед самим собой?
Рогнеда изучала Вселенную со всех сторон.
– Ты не выбирала смерть родителей, Рогнеда. Не ты решила их судьбу, – произнес Вакула.
Старик задумался, он не сразу понял, к чему это было сказано.
– Заткни свой рот, жалкое ничтожество. Слабак, бьющий свою жену. А мое святое не тронь. Я не боюсь тебя и могу подойти и эту твою морду расцарапать.
Все присутствовавшие в комнате были поражены, что Рогнеда, достойная, спокойная женщина, все время державшая себя в руках, вдруг неожиданно переменилась в лице. Гримаса презрения была адресована ее собеседнику.
Вакула тряхнул головой:
– Ты все свое святое сама бросила на всеобщее съедение, рассказав об этом лучшей подруге. Ты думала, что только вы обо мне знаете некоторые тайны. Так случилось, что и я знаю ваши маленькие темненькие и светленькие тайны. Поверь мне на слово, я и без Доры понимал, что ты, вся такая достойная дама, скромница с высоко поднятой головой, не срешь маргаритками, и бегониями тоже не срешь. «Слабак…» Сколько раз я это слышал от Доры, от тебя за моей спиной, от других ее знакомых. Как удивительно, что ни один мужчина меня так не называл в сознательном возрасте, разве что в детстве. Что такое сила, Рогнеда?
Старик смотрел, анализировал услышанное и смаковал занимательное зрелище под названием «Как прорвало однажды тихоню Вакулу».
– Взять хотя бы этого большого парня, Рувима, любовника моей жены, о котором ты прекрасно знала, и, судя по тому, что ты села поближе к нему, мои предположения по поводу грязи, притягивающей подобную грязь, верны. И да, справедливости ради, Старик… – Вакула повернулся к пожилому мужчине, собравшему всех в этом зале. – Какая грязь нас с вами притянула, раз вы выбрали место поближе ко мне?.. А я скажу вам прямо, без скромности, загадочности и прочей херни: нравитесь вы мне, Старик, что-то в вас есть такое, что я нахожу приятным для себя. Хотя совсем не знаю вас.
«Наверное, схожая грязь, – подумал про себя Старик. – С таким энтузиазмом и решительностью ты и без моей помощи распутаешь этот узел