А какой нежный аромат! Ммм… Пино. Божественный напиток! На Востоке есть чайная церемония, а у неё — ритуал пино. Два глоточка после хорошего обеда — вот одно из тех маленьких удовольствий, которые составляли её спокойную, размеренную жизнь. А что ещё нужно с возрастом? Совсем немного. Ни вина, ни крепких напитков она не пила. Но пино!.. Она покупала его не в магазине, — о нет! — а прямо у изготовителя, месье Куто. Всегда одного и того же. Месье Куто приезжал из родной Шаранты на ежегодную Парижскую ярмарку, заранее известив её коротеньким письмом, где сообщал о последних событиях, будь то очередной приз на конкурсе виноделов или прибавление в семействе, — писал он задушевно, иногда шутливо, как хорошей знакомой. К письму прилагалось приглашение на ярмарку, что тоже было очень мило с его стороны и кстати: входной билет каждый год дорожал и достиг стоимости одной бутылки пино. Подобные тёплые, размноженные на компьютере письма получали, разумеется, все покупатели месье Куто, и тем не менее Луизе было приятно. Обходительность лавочников, пусть и чрезмерную, она предпочитала безразличию супермаркетов и любила ходить на рынок. Тоже своего рода ритуал. К тому же мелкие торговцы постепенно исчезали, и, покупая у них мясо или килограмм картошки, она совершала почти гражданский акт.
Каждую весну Луиза отправлялась на другой конец города, к Версальским воротам, на ярмарку. Настоящее путешествие, можно сказать: иногда ведь не надо далеко ездить, чтобы отвлечься, отдохнуть от повседневности, — достаточно поменять квартал. И там, на ярмарке, она вначале обедала, выбирая то, что редко готовила дома, — телячью голову в соусе или сырное фондю, — а потом добросовестно, ряд за рядом, обходила все стенды: пробовала, разглядывала, иногда что-то приобретала… Приличную даму определённого возраста принимали за солидную клиентку и зазывали со всех сторон, особенно скучающие без дела торговцы вином, и она дегустировала, терпеливо выслушивала пояснения об особенностях купажа и, улучив момент, так и не сделав ожидаемого заказа, спешила ретироваться — с неловким ощущением человека, который не оправдал надежд. А в конце дня отправлялась на знакомый стенд, украшенный дубовым бочонком и гроздьями винограда из пластика. Месье Куто, его жена и дочь с зятем, которые работали вместе с ним, встречали её как добрую приятельницу: «Коман са ва, шер мадам?» — «Са ва бьен, мерси…» Луиза была рада видеть их, и хотелось думать, что и они хоть немного, по-человечески, рады ей. Поболтав о том о сём, сделав глоточек рубинового пино (чтобы ещё раз убедиться: нет, всё же не то!), она брала полдюжины бутылок своего обожаемого белого пино — годовой запас — и кулёчек дорогих шоколадных конфет с коньяком, которых хватало ненадолго. Два или три раза она всё же изменила месье Куто. Просто так, из любопытства. Брала пино у других, почти уверенная, что её ждёт разочарование. И действительно: то слишком чувствовался коньяк, то спирт ударял в нос… Да уж, недаром месье Куто получал золотые медали — его пино было непревзойдённым!
С возрастом она сделалась гурманом. Ела вполовину меньше того, что могла съесть в тридцать и даже в сорок лет, но стала более разборчивой в еде. Багет всегда поджаривала, потому что любила тёплым, хрустящим. А рокфор предпочитала со спелой, сочной грушей — ещё одна особенность, которую она заметила за собой в последнее время: пристрастие к солёному в сочетании со сладким. И никаких обезжиренных, или, как их теперь называли, облегчённых продуктов, никаких маргаринов, разумеется. Только то, что создано самой природой! Питалась она просто, готовила в основном на пару. И терпеть не могла всё, что варилось часами, делая исключение разве только для знаменитой квашеной капусты, тушенной в шампанском, за которой не ленилась ездить в магазин Шмидта у Восточного вокзала, а потом лакомилась дома, с копчёной грудинкой и сардельками. Изысканность вовсе не означает сложность… Взять, например, овсянку. Зимними вечерами, когда не тянуло на салаты, а хотелось горяченького, она делала овсяную кашу. Если добавить в конце варки молока и кусочек сливочного масла с кристалликами соли из Геранды, полить кленовым сиропом и посыпать свеженаколотым тёртым грецким орехом — и всё это вприкуску с нежным молодым конте… Чем не изысканное блюдо? Многие одинокие люди питаются всухомятку или, если позволяют средства, ходят в ресторан. Вот чего она не понимала. Ей нравилось готовить для себя. А некоторых это удивляло. В прошлом году у неё красил ванную один португалец; обычно он уходил на перерыв около полудня, и как-то задержался, а квартиру уже наполнили ароматы из духовки, он потянул носом: «Что-то вкусное…» — «Куропатки с персиками!» — ответила она с гордостью. «Вы ждёте гостей?» — «Нет». Забавно было видеть его вытянувшееся лицо. «Это вы для себя так готовите?!» — «Конечно. А я себя люблю!» Он застыл на мгновение, словно услышал что-то неприличное. Любовь к ближнему похвальна, а вот любовь к себе… А кто ей ближе самой себя?
Долгое время она жила для семьи. И вот осталась одна. Муж умер. Единственный сын Патрик далеко, в Шанхае, продаёт французские автомобили. Доволен: «Расходятся, как французские булочки!» Что ж, тем лучше. По крайней мере, есть работа, приличный доход, что немаловажно в наше время. Жаль только, что далеко. Она предпочла бы, чтобы «пежо» и «ситроены» так же хорошо расходились во Франции и сын был рядом, а не за тысячи километров… Девять тысяч двести шестьдесят два километра! Даже в переводе на язык современной техники — это много долгих часов полёта. Нет, такое расстояние ей уже не преодолеть. Ничего не поделаешь — у сына своя жизнь, это естественно. Хотя и грустно. Луиза всё ждала внуков, завидуя тем, у кого они были… И дождалась!
Единственную внучку она видит раз в год, в декабре, когда сын приезжает на праздники, и бабушка в её представлении связана с ёлкой, Дедом Морозом и рождественскими подарками. Сонечке шесть лет, она ходит в местный садик и говорит по-китайски так же бойко, как и по-французски, и сама, кажется, стала походить на маленькую китаянку. Патрик радуется: дочь выучит язык и сможет устроиться в Китае, где большие возможности; во Франции делать нечего. Спрашивается, для чего я растила сына, если на старость лет всё равно одинока? Луиза отпила глоточек пино, чуть подержала во рту — удивительно: и персик, и абрикос, и ещё что-то, целый букет… Мишель подтрунивал над ней: «Ты всё делаешь не по правилам!» Пино пьют до еды. А она предпочитала после обеда — как заключительный, благоухающий аккорд. Пино пьют охлаждённым, а она любила его комнатной температуры — лучше ощущаешь тёплый аромат. Больше некому ей делать замечаний, даже в шутку. Она могла поступать как ей вздумается. У одиночества есть и преимущества… Постепенно она научилась жить в своё удовольствие, считаясь лишь с собственными вкусами и привычками, что оказалось весьма приятно. Раньше, с Мишелем, она много и поздно ела на ночь, особенно в гостях или ресторане; это было для неё мучительно. Теперь она перестала принимать приглашения на вечер. И держалась стойко. «Вы не ужинаете?» — спрашивали её с ехидцей. «Ужинаю, — отвечала она невозмутимо. — Йогурт и пару листиков салата». Что и говорить! Раньше приходилось подстраиваться под других. И в заботах, в постоянной необходимости жить по чужим, навязанным ей правилам некогда было разобраться и понять: а что же хорошо для неё? Что подходит именно ей? Жизнь человека есть путь к самому себе. Кто сказал? Она уже не помнила. Да и неважно. Пусть это будет её личное умозаключение. Да и что тут особенного или глубоко философского? Каждый так или иначе сознаёт под конец жизни, что он есть на самом деле… А если и не задумывается, всё равно становится тем, что он есть… Это неизбежно. Достаточно посмотреть, как меняется человек, когда ему больше не нужно изображать хорошего работника или образцового семьянина! Один опускается, а другой буквально перерождается… Жаль только: едва начинаешь понимать, что ты такое и что из себя представляешь, — жить остаётся немного, и практической пользы от этого понимания никакой… Ошибки сделаны, их уже не исправишь, путь пройден, и часто не тот, который следовало выбрать. А назад уже не вернёшься…
Она отпила ещё глоточек пино. А ведь действительно — во рту остаётся вкус чернослива… Называется у специалистов послевкусием. И откуда ему взяться, черносливу?
— Ну что такое, Бис? Что ты на меня так смотришь?
Пока Луиза говорила — а она часто вела подобные монологи, считая, что при её одиночестве это естественно и даже полезно, — сидевшая у её ног светлая собачка с рыжим пятном на мордочке не сводила с неё чёрных внимательных глаз.
— Тебе нельзя пить.
Пёс заворчал: он и сам знал, что нельзя.
— Иди, Бис, походи. Ты ещё молодой, тебе надо больше двигаться.
Бис послушно встал и отправился бродить по комнатам. За пять лет совместной жизни он хорошо изучил все привычки хозяйки и знал, что за ритуалом пино последует ритуал сна, так что у него было время предаться собственным занятиям. Он вышел в коридор. Стоящее там на полу деревянное идолище с открытым чревом, в котором медленно качался латунный диск, зашипев, издало своё протяжное «дзыннн» — нарочно, чтобы его попугать. Но Бис его давно не боялся, хотя и недолюбливал за шумный нрав. Противный идол особенно трезвонил в глубокий ночной час, когда весь дом замирал и хозяйка уже спала. Бис терпел, не осмеливаясь зарычать. Соперником Бис его не считал: хозяйка хоть и относилась к идолу благосклонно — ласково поглаживала, говоря, что без него дом неживой, — но с ним не играла и не гуляла. Бис задрал мордочку и с вызовом взглянул на многоглазый идольский лик с тёмными усиками; странные усики — вроде не двигались, а каждый раз оказывались на другом месте: то опадали, то стояли, как сейчас, торчком. Идол замолчал, и, довольный собой, Бис пошёл дальше.
«Хороший пёсик, смышлёный…» Луиза взяла его в Обществе защиты животных, в традиционный день открытых дверей. Уговаривала себя не ездить — и всё же поехала; дала себе слово никого не брать, но в душе знала, что вернётся не одна: пустая квартира сделалась невыносимой… Бесконечные ряды клеток и в них — глаза обречённых животных произвели на Луизу тяжкое впечатление, и она чуть не расплакалась при виде этих несчастных. Хотелось забрать их всех до одного! А Бис надежду не потерял и бросился к ней, словно только её и ждал. «Весёлый пес, — сказала женщина из Общества. — Только поступил. Джек Рассел». Луиза подошла ближе. Бис изо всех сил старался пролезть между железными прутьями, тянул то одну, то другую лапу, пытаясь достать до неё, и сердце сжималось от жалости и сострадания к нему. Луиза погладила его, спросила, почему от него отказались. «Там ребёнка завели, не до собаки…» Луиза взяла его на руки и поняла, что не сможет с ним расстаться. Она больше не раздумывала: «Ты тоже осиротел, будем доживать наш век вместе». В знак согласия он лизнул её в нос. Она забрала его документы, внесла символическую плату и привезла его домой. Инспектор из Общества пару раз наведывалась — проверить, как Бису живётся на новом месте, — и убеждалась, что живётся ему лучше некуда. Луиза подозревала, что его бросили из-за беспокойного характера: слишком подвижный, ему бы всё бегать да играть… И хулиганистый бывает, и вредный: заупрямится иногд