Незадолго до ужина, когда еще не наступили сумерки, около ворот приюта остановилась тройка резвых лошадей и из фаэтона вылезла старая графиня Скаржинская. Она приехала по каким-то делам в город, и теперь, возвращаясь в свое имение, решила наведаться в приют.
Приезд патронессы застал матушку Раису врасплох. Она даже не успела выдать воспитанницам праздничную одежду. Графиня уже была на лестнице, вот ее трость застучала по деревянному полу. Наспех построив девочек, матушка Раиса бросилась навстречу. Скаржинская протянула матушке Раисе свою сухую, костлявую руку, та чмокнула ее на лету, поклонилась в пояс и повела графиню в комнаты. Воспитанницы стояли в столовой, напротив картины страшного суда, благоговейно, со страхом дожидаясь знатной гостьи.
Скаржинская заглянула на кухню, в спальни, осмотрела голые стены, распорядилась, чтобы матушка Раиса пригласила маляра нарисовать на потолке крылатого архангела с трубой.
— Пускай сироты, засыпая, помнят, что их сон охраняет святой ангел...
В столовой графиня бросила довольный взгляд на картину страшного суда и, прихрамывая, опираясь на палку, приблизилась к воспитанницам. Желтые ястребиные глаза испытующе остановились на бледных лицах девочек. Потом она собственноручно расстегнула воротничок на ближайшей девочке и с удовлетворением отметила про себя, что на ней надет крестик.
— У всех есть кресты? — спросила. — Может, у кого нет?
Но крестики, как выяснилось, были у всех. Об этом матушка Раиса постоянно заботилась. Старая графиня, никогда сама не носившая креста, так как считала, что он натирает кожу, требовала, чтобы все ее подчиненные были неразлучны с крестом днем и ночью.
Затем патронесса по очереди спросила нескольких воспитанниц:
Ты сирота?
На каждую матушка Раиса отвечала:
Сирота, ваша милость.
- И эта сирота?
- И эта сирота, ваша милость.
Тут старая графиня заметила Лукию. Стройная девочка с большими черными глазами стояла немного поодаль, молчаливая, грустная. Тени от длинных ресниц падали на щеки. Черные волосы обрамляли выпуклый белый лоб.
Графиня поднесла к глазам лорнет. Ее крючковатый нос покрылся мелкими морщинками, синеватые губы расплылись в улыбке.
- А это кто такая? Это же просто чудо! Грех такую красавицу держать в приюте...
Старая графиня пожевала губами, что-то соображая, «Необычайно, оригинально. Владимир будет доволен. Ведь это все равно что взять из логова маленького волчонка, приручить, и вот он уже вымахал в большою, абсолютно домашнего волка, который ластится к людям и даже не подозревает, что он волк. Эта девчонка — тот же выращенный людьми звереныш...»
— Как тебя звать?
- Лукией звать ее, ваша милость, — быстро ответила за девочку матушка Раиса.
Крестик у тебя есть? А ну, покажи!
Лукия расстегнула дрожащими пальцами воротник, показала старой мегере маленький железный крестик. Графиня с довольным видом закивала крючковатым носом. Затем повернулась к матушке Раисе, сказала:
Я забираю ее с собой.
Как, ваша милость, сейчас? — спохватилась воспитательница.
Сейчас, сейчас.
Скаржинская застучала палкой по полу, матушка Раиса ринулась вперед, чтобы открыть перед патронессой дверь. А через десять минут Лукия уже ехала со старой графиней, съежившись в углу графского фаэтона.
Глава одиннадцатаяКАТОРЖНИКИ
Бескрайним сибирским трактом медленно двигалась по этапу партия каторжников. Они шли по четыре в ряд, конвоируемые солдатами. Сзади поскрипывала телега с убогим скарбом этапников — торбами, деревянными сундучками, плетенками.
Среди каторжан была Явдоха Гопта. Она шла рядом с другой женщиной, подавленная и измученная дальней дорогой. Кучи серого камня, белые березки вдоль тракта, однообразное покрикивание конвоиров, которые шли с примкнутыми к винтовкам штыками, навевали на сердце невыразимую, смертельную тоску и грусть.
Несколько каторжан было заковано в кандалы. При каждом шаге кандалы звенели, и этот звон, казалось, стоял над всем сибирским трактом, плыл над непроходимой тайгой.
Уже далеко позади остался суровый «каменный пояс» — седой Урал. Уже давно на горе Березовой, у гранитного столба, попрощались с родным краем арестанты. Почти каждый взял себе в узелок горсть родной земли, которую, умирая на чужой стороне, попросит положить в гроб. Давно уже миновали зауральские сухие степи. Сибирская тайга, густая, непроходимая, надвигалась со всех сторон темно-зеленой хвойной стеной. Изредка каторжники затягивали песню:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.
Песня была такая же печальная, как бесконечный тоскливый путь, как арестантские серые халаты, как несмолкаемый заунывный звон кандалов.
Тайга надвигалась все ближе и ближе. Пошли сумрачные, дикие места. Каторжники уже не пели. С тяжелыми тайными думами смотрели они на тайгу, все неспокойнее становилось на душе. Все реже стали попадаться этапы — пункты, где партии осужденных останавливались на ночлег. Часто ночевали просто на дороге, на поляне. Тогда горели яркие костры, пламя высоко вздымалось вверх, в темноту сибирской ночи, и освещало часовых, которые стояли вокруг, тяжело опираясь на винтовки.
В такие часы необычное, волнующее чувство охватывало все существо Явдохи. Ей хотелось сорваться с места, вытянуться во весь рост, бежать, бежать без оглядки, бежать туда, где ее ждет маленькая черноглазая Горпинка, ее дитя. Тогда рыдания подступали к горлу. Явдоха падала ничком на траву и глухо стонала. Но ни густая трава, ни сибирская серая земля не могли смягчить жгучую боль материнского сердца.
Вновь розовел рассвет над молчаливой тайгой, вновь тянулись к небу высокие сосны и партия каторжников трогалась в путь. Снова звенели кандалы, скрипела телега с арестантскими узлами, подскакивали колеса на неровной лесной дороге.
Солдаты охраны, волнуясь, подгоняли отстающих, сбивали всех в тесную кучу, ругались. Выкрикивал что-то начальник этапа — боялся, как бы кто-нибудь из каторжников не юркнул в непроходимую чащу, ищи тогда хоть год, хоть два — не найдешь.
В один из дней набежали тучи, прошел дождь. Ночь была темная, тихая. Этап остановился на берегу небольшой таежной реки. Молчаливо стояли вокруг ели и сосны, высокие, ровные, как струны. На берегу пылал костер, в казанах клокотала уха — начальник разрешил наловить рыбы.
Заключенные разговаривали между собой, пытались узнать, куда их гонят. Никто толком ничего не знал. Говорили, что в Тобольск или Тюмень, там имеются пересыльные тюрьмы, через них пропускают всех каторжников. А оттуда уже — куда кого назначат: одних в Иркутск, в Александровский каторжный централ, иных на Кару — золото мыть, еще кого-нибудь — на Акатуйские каторжные копи добывать железо и серебро. А может, кого-либо на остров Сахалин загонят. Оттуда возврата уже нет...
И вдруг гулкий выстрел разбудил ночную тайгу. Чья-то темная фигура украдкой проскользнула мимо часового, метнулась в чащу. Вслед за первым выстрелом — второй... Далеко покатилось эхо над рекой — трах-ах-ах-ах...
Солдаты немедленно построили всех арестантов, начальник этапа сделал перекличку:
— Кравцов.
— Есть.
— Гудашвили.
— Есть.
— Петренко Килина.
— Есть.
— Гопта Явдоха.
Молчание. Начальник завопил:
— Гопта! Гопта, спрашиваю!
«Аю-аю-аю»,— покатилось таежной рекой.
Гопты среди арестантов не было.
Глава двенадцатаяЖЕЛТЫЙ ФЛИГЕЛЬ
Влажной тряпкой Лукия вытирает стеклянную крышу оранжереи. Стоит уже май, а оранжерею еще отапливают, и под стеклом клубится душный пар. Звенит пчела, журчит искусственный ручеек.
Обильный пот заливает девочке глаза, от духоты нет никакого спасения.
Старая графиня Скаржинская отличается необыкновенной страстью ко всему экзотическому, к «заморскому», как любит она выражаться. У нее имеется чудесная коллекция японских вееров, в конюшне, в отдельном стойле, полосатая зебра пугливо косит глазом на соседа — чистокровного арабского жеребца.
Но подлинная гордость графини — ее коллекция тростей. Тростями увешаны стены графской библиотеки. О происхождении, о приключениях каждой трости можно вычитать в толстом альбоме в кожаном переплете.
Каких только тростей нет в этой коллекции! Тут можно найти даже тоненькую бамбуковую тросточку Абдул-Азиз-хана, тридцать второго султана турецкой державы, убитого во дворце Тширагани. Этой тростью с набалдашником из слоновой кости Абдул-Азиз-хан собственноручно хлестал непослушных жен в гареме. Ею старая графиня особенно гордилась.
Сервизы, в которых по большим праздникам подавали различные яства гостям, поражали красотой своих форм и гармонией пестрых цветистых красок. Это была старинная майолика, которая могла бы служить украшением лучших музеев мира. Тут были изделия знаменитых итальянских фабрик с рисунками известных мастеров-художников — Франческо Гардуччи, Джорджио Андреоли. Наиболее почетные гости старой графини часто ели из тарелок фабрики Губбио с чудесными золотистыми и рубиновыми отблесками. Стол тогда украшали темно-синие с ярко-желтыми рисунками вазы из тосканского города Каффаджоло. Внимание гостей привлекала тяжелая ваза Кастель-Дуранте, голубая, как итальянское небо, разукрашенная белыми грифонами, арабесками и амурами. Графиня, приветливо улыбаясь, разъясняла:
— Эту вазу приобрел еще мой покойный прадед у какого-то плененного турецкого паши. Она переходит из поколения в поколение...
Когда гости, бывало, уже пообедают, осмотрят коллекции японских вееров и тростей, когда в парадных покоях уже нечего осматривать, графиня, прихрамывая, ведет их в оранжерею...
Лукия на мгновение прекращает работу, любуется полутораметровыми листьями китайской пальмы, ливистоны. Девочка стоит на верхней перекладине лестницы. Над ней стеклянная крыша, а внизу темно-зеленое море южных заморских растений.