-- Но все это -- ради одной лишь чести,--добавил Гиацинт,-- я сказал это и барону Ротшильду, когда удостоился чести срезать ему мозоли. Это было в его кабинете; он сидел в своем зеленом кресле, как на троне, произносил слова, как король, вокруг него стояли его маклеры, и он отдавал распоряжения и рассылал эстафеты ко всем королям, а я, срезая ему мозоли, думал в это время про себя: сейчас в твоих руках нога человека, который сам держит в руках целый мир, ты теперь тоже важный человек; если ты резнешь здесь, внизу, слишком. глубоко, то он придет в дурное настроение и станет там, наверху, еще сильнее резать самых могучих королей. Это был счастливейший момент моей жизни!
-- Могу себе представить это чудесное ощущение, господин Гиацинт! Но над кем же из ротшильдовской династии производили вы такую ампутацию? Не над великодушным ли британцем с Ломбард-стрит, учредившим ломбард для императоров и королей?
-- Разумеется, господин доктор, я имел в виду великого Ротшильда, великого Натана Ротшильда, Натана Мудрого, у которого бразильский император заложил свою алмазную корону. Но я имел честь познакомиться также и с бароном Соломоном Ротшильдом во Франкфурте, и если я не удостоился интимного знакомства с его ногами, то все же он ценил меня. Когда господин
263
маркиз сказал ему, что я был когда-то лотерейным маклером, барон ответил весьма остроумно: "Я ведь и сам в этом роде, я главный маклер ротшильдовской лотереи, и мой коллега, ей-ей, не должен обедать с прислугой, пусть он сядет за стол рядом со мной!" И вот -- пусть меня накажет бог, господин доктор, если я не сидел подле Соломона Ротшильда, и он обращался со мной совсем как с равным, совсем фамилионерно. Я был у него также на знаменитом детском балу, про который писали в газетах. Такой роскоши мне уж не видать в жизни! Ведь я был и в Гамбурге на одном балу, который обошелся в тысячу пятьсот марок восемь шиллингов, но это все равно, что куриный помет по сравнению с целой навозной кучей. Сколько я там видел золота, серебра и брильянтов! Сколько орденов и звезд! Орден Сокола, Золотого Руна, орден Льва, орден Орла, и даже на одном совсем маленьком ребенке, я вам говорю -на совсем маленьком ребенке, был орден Слона. Дети были прекрасно костюмированы, и играли в займы, и были одеты королями, с коронами на головах, а один большой мальчик был одет в точности старым Натаном Ротшильдом. Он очень хорошо справлялся с делом, держал руки в карманах брюк, звенел золотом, недовольно покачивался, когда кто-нибудь из маленьких королей просил взаймы, и только одного маленького, в белом мундире и красных штанах, ласково гладил по щекам и хвалил: "Ты моя радость, прелесть моя, роскошь моя, но пусть твой кузен Михель отстанет от меня, я ничего не дам взаймы этому дураку, который тратит в день больше людей, чем ему отпущено на целый год; из-за него еще произойдет на земле несчастье, и дело мое пострадает". Пусть накажет меня господь, мальчик великолепно справлялся с ролью, особенно когда поддерживал толстого ребенка, укутанного в белый атлас с настоящими серебряными лилиями, и время от времени говорил ему: "Ну-ну, ты, ты, веди себя хорошо, живи честным трудом, позаботься, чтобы тебя опять не выгнали, а то я потеряю свои деньги!" Уверяю вас, господин доктор, слушать этого мальчика было одно удовольствие, да и другие дети -- все были очень милые дети, справлялись с делом прекрасно, пока не принесли пирог; тут они начали спорить из-за лучшего куска, срывать друг с друга короны, кричать и плакать, а некоторые даже...
264
ГЛАВА IX
Нет ничего скучнее на этом свете, чем читать описание итальянского путешествия -- разве только описывать такое путешествие, и автор может сделать свой труд до некоторой степени сносным, если будет как можно меньше говорить о самой Италии. Хотя и я в полной мере воспользовался этой уловкой, но не могу обещать тебе, любезный читатель, что в последующих главах будет много интересного. Если ты начнешь томиться, читая скучную историю, которая окажется там, то утешься тем, что мне пришлось даже написать эту историю. Советую тебе время от времени пропускать несколько страниц, и ты скорее дойдешь до конца книги -- ах, если бы и я мог поступить так! Не думай только, что я шучу, Если уж высказывать свое искреннее мнение об этой книге, то советую тебе закрыть ее теперь же и вовсе не читать дальше. В другой раз я напишу тебе кое-что получше, и если в следующей книге, в "Городе Лукке", мы снова встретимся с Матильдой и Франческой, то их милые образы больше привлекут и позабавят тебя, чем, в настоящей главе и в последующих.
Слава богу, под моим окном весело заиграла шарманка ! Моей хмурой голове необходимо было такое развлечение, -- тем более что мне предстоит описать визит к его превосходительству маркизу Кристофоро ди Гумпелино. Я поведаю эту трогательную повесть совершенно точно, дословно верно, во всей ее неопрятнейшей чистоте.
Было уже поздно, когда я достиг квартиры маркиза. Когда я вошел в комнату, Гиацинт стоял один и чистил золотые шпоры своего барина, который, как я заметил сквозь полуоткрытые двери его спальни, лежал распростертый перед мадонною и большим распятием.
Тебе надлежит знать, любезный читатель, что маркиз, человек знатный, стал теперь добрым католиком, что он строго выполняет обряды единоспасающей церкви и даже держит при себе, бывая в Риме, особого капеллана, по той же причине, по которой он содержит в Англии лучших рысаков, а в Париже -- самую красивую танцовщицу.
-- Господин Гумпель сейчас молится, -- прошептал Гиацинт с многозначительной улыбкой и еще тише доба
265
вил, указав на кабинет своего барина: -- Так он и проводит каждый вечер два часа на коленях перед примадонной с младенцем Иисусом. Это великолепное произведение искусства, и обошлось оно ему в шестьсот франческони.
-- А вы, господин Гиацинт, почему не стоите на коленях позади него? Или вы, может статься, не сторонник католической религии?
-- Я сторонник ее и в то же время не сторонник,-- ответил Гиацинт, задумчиво покачав головой. -- Это хорошая религия для знатного барина, свободного по целым дням, и для знатока искусств, но эта религия -- не для гамбургского жителя, человека, занятого своим делом, и, уж во всяком случае, не религия для лотерейного маклера. Я должен совершенно точно записать каждый разыгрываемый номер, и если я случайно начну думать о бум! бум! бум! -- о каком-нибудь католическом колоколе или перед глазами повеет католическим ладаном и я ошибусь и напишу не то число, может случиться великая беда. Я часто говорю господину Гумпелю: "Ваше превосходительство -богатый человек, и вы можете быть католиком сколько вам угодно, и можете затуманивать свой рассудок ладаном совсем по-католически, и можете быть глупым, как католический колокол, и все-таки вы будете сыты; а я человек деловой и должен держать в порядке свои семь чувств, чтобы кое-что заработать". Правда, господин Гумпель полагает, что это необходимо для образования, и если я не католик, то мне и не понять картин, составляющих принадлежность образованности,-- ни Джованни да Фесселе, ни Корретшио, ни Карратшио, ни Карраватшио -- но я всегда думал, что ни Корретшио, ни Карратшио, ни Карраватшио1 не помогут мне, если никто не станет брать у меня лотерейных билетов, и я сяду тогда в лужу. Кроме того, должен признаться вам, господин доктор, что католическая религия не доставляет мне даже и удовольствия, и вы, как человек рассудительный, согласитесь со мною. Я не вижу, в чем тут прелесть: это такая религия, как будто господь бог, чего боже упаси, только что умер, и пахнет от нее ладаном, как от погребальной процессии, да еще гудит
____________________________
1 Гиацинт перевирает имена итальянских живописцев Корреджо, Караччи, Караваджо, Джованни да Фьезоле (Фра Беато Анджелико).
266
такая унылая похоронная музыка, что просто могут сделаться меланхколики -- уж я вам говорю, эта религия не для гамбургского жителя.
-- Ну, а как вам нравится протестантская религия, господин Гиацинт?
-- Она, наоборот, чересчур уж разумна, господин доктор, и если бы в протестантской церкви не было органа, то она и вовсе не была бы религией. Между нами говоря, эта религия безвредна и чиста, как стакан воды, но и пользы от нее никакой. Я попробовал ее, и эта проба обошлась мне в четыре марки четырнадцать шиллингов.
-- Как так, любезный господин Гиацинт?
-- Видите ли, господин доктор, я подумал: это очень просвещенная религия, и ей не хватает мечтаний и чудес, а между тем немножечко мечтаний должно бы быть, и должна она творить хотя бы совсем"малюсенькие чудеса, если желает выдавать себя за порядочную религию. Но кто же тут будет творить чудеса? -- подумал я, когда осматривал однажды в Гамбурге протестантскую церковь, из числа самых голых, где нет ничего, кроме коричневых скамеек и белых стен, а на стене висит только черная дощечка с полудюжиной белых цифр. Ты несправедлив к этой религии, -- подумал я опять, -- может быть, эти цифры могут совершить чудо не хуже, чем образ божией матери или кость ее мужа, святого Иосифа, и, чтобы проникнуть в самую сущность, я отправился в Альтону и поставил в алътонской лотерее на эти именно числа -- на амбу поставил восемь шиллингов, на терну -- шесть, на кватерну -- четыре и на квинтерну -два шиллинга. Но, честью моей уверяю вас, не вышло ни одного протестантского номера. Теперь-то я знал, что мне думать: теперь, подумал я, не нужно мне религии, которая ничего не может, у которой не выходит даже амба, -- неужели же я буду дураком и вверю этой религии, на которой я потерял уже четыре марки и четырнадцать шиллингов, еще и все свое блаженство?
-- Старая еврейская религия представляется вам, конечно, более целесообразной, любезный?
-- Господин доктор, отстаньте от меня со старой еврейской религией, ее я не пожелал бы и злейшему своему врагу. От нее никакого проку -- один лишь стыд и срам. Я вам говорю, это не религия вовсе, это несчастье. Я избегаю всего, что может мне о ней напо