На следующий день по приглашению Бигдаева в школу явился отец. Они остались одни и долго о чем-то беседовали. Домой Пантелеймон Тимофеевич возвращался необыкновенно веселым, даже насвистывать что-то озорное пытался, подходя к хате, чего за ним давно уже никто не замечал.
С вечера Павлуша собрал свои книжки, тетради, а наутро его увидели соседи, как он вместе с Васей шагал в училище.
Ушел из училища директор, статский советник Егоров. Николая Давидовича вспоминали добрым словом: немало он сделал для училища с первых дней его существования. Его сменил перебравшийся в станицу из Екатеринодара Михаил Захарович Штепенко, бывший в таком же чине. Этот отличался крайней нетерпимостью к малейшим нарушениям и отклонениям от уставных параграфов. За это реалисты невзлюбили его с первых дней, но своих чувств, конечно, открыто не высказывали. Зато как только представлялась возможность хотя бы в малейшей степени насолить новому директору, они использовали ее непременно.
Входя в класс, Штепенко не спеша оглядывал стоящих перед ним навытяжку учащихся и спрашивал:
— Вот ты, мальчик, — и указывал на кого-либо из детей неподалеку от него. — Скажи на милость, какие цари царствовали на святой Руси после Александра Первого?
Не дожидаясь, как правило, ответа, тут же обращался к другому реалисту:
— Можешь ли ты назвать состав и титулы императорской фамилии?
— …Ее величество императрица… его высочество цесаревич… — сбиваясь и путаясь, прислушиваясь к подсказкам, перечислял испытуемый. Ничего более не спросив, директор качал головой и удалялся.
Преподаватель истории, тоже статский советник, Иосиф Иванович Попов, напротив, слыл среди учащихся человеком добродушным, и его уважали за знание своего предмета и неизменную справедливость. Он оставил по себе добрую память у своих воспитанников на долгие годы. Ко многим недостаткам реалистов Иосиф Иванович умел относиться снисходительно. Он делал скидку не только на возраст, но и на то, что хорошо понимал — большинство ребят росло далеко не в тепличных условиях. «Как говорять, так и пишуть», — любил подшутить Иосиф Иванович. Он имел в виду прежде всего «малороссийское наречие», которое было причиной бесчисленных ошибок в русской орфографии и стиле у его питомцев.
Были и другие наставники. К сожалению, они почти не оставили сколько-нибудь заметного следа в памяти своих воспитанников. Это и обучавшая их французскому языку Ксения Васильевна Зарецкая, и «немка» Валерия Ивановна Кунц. Незадолго перед ними преподавала в реальном новые языки Лариса Ясоновна Яхвледиани. Гимнастикой занимались с Сергеем Семеновичем Протасовым. Он же исполнял обязанности письмоводителя.
Но все же оказался в реальном училище человек, о котором и впоследствии будут с благоговением вспоминать. Преподавателя естественной истории и географии Платона Николаевича Зедгинидзе все, кто учился у него, любили беззаветно.
— Платон Николаевич — статский советник, а все равно он какой-то наш, что ли. Видел я в Питере статских — так к тем и на коне не подъедешь. А этот совсем другой человек! С ним говорить можно, — сказал как-то Павлу отец.
Да, преподаватель естественной истории и географии хорошо знал жизнь казачьей станицы, ее беды и нужды. Понимал, что не с лишней копейки вздумали отдать сынов своих в реальное, а из тех соображений, чтоб хоть детям их жилось полегче, чем им самим. «Как-никак выучатся — людьми станут». Зедгинидзе, как никто другой из наставников, усвоил, что не нуждаются его питомцы в излишних нравоучениях и тем более нежностях — не так они были воспитаны с малых лет. Он знал, что почти все учащиеся, за редким исключением, вырастали в семьях, испокон веку занятых хлебопашеством, делом трудным и хлопотным. И потому для него неудивительным было то, что, как правило, вопросы, интересовавшие воспитанников, касались практической стороны жизни. Здоровые крестьянские дети во время занятий часто наводили его на мысль о том, что все преподавание, которым он занимается, слишком далеко ушло от жизни, от ее запросов и требований. Кто станет спорить, молодому человеку, вступающему в жизнь, полезно знать, скажем, этапы эволюций биологической науки, знать, быть может, какой вклад в развитие биологии внес тот или иной ученый.
Но что он может поделать, когда белобрысый крутолобый казачонок спрашивает его, возможно ли вывести такую пшеницу, пудов чтоб до ста с десятины давала в любой год, а другому хочется такие груши завести в батьковом саду, чтоб величиной с дыню каждая уродила?
Как путники, впервые в своей жизни увидавшие снежные вершины гор, так и Павлуша со своими однокашниками слушал, изумляясь, и немел от восторга на занятиях у Платона Николаевича, когда тот рассказывал им о Дарвине, Бербанке, Болотове, Тимирязеве. Зедгинидзе был страстным поклонником Климента Аркадьевича, и потому он часами мог разъяснять ребятам, что такое фотосинтез, уверял, что до Тимирязева никто так не знал жизни растений, мог с упоением во время урока читать страницу за страницей из работ великого ученого. Затаив дыхание слушали они своего учителя и забывали обо всем на свете. Внимая услышанному, только диву давались вчерашние сорванцы — оказывается, о растениях можно так захватывающе интересно писать!
Пришел такой день, когда Платон Николаевич предупредил всех, что на следующий завтрашний урок не надо являться в училище — с утра они отправятся в Красный лес, где и проведут день до вечера. Разговорам по этому поводу не было конца.
— Завтра экскурсия в Красный лес! — с нескрываемой радостью сказал Павел Миле.
— А ты как будто сроду не видел его?!
— Ну, видел. Ты хлеб тоже видела — растет и растет… А много ты знаешь о нем? Так и с лесом. Вот недавно Платон Николаевич читал нам одну книжку про хлеб. Название у нее какое-то интересное, сразу и не вспомнишь. Что-то про похождения хлебного куля. Нет, я обязательно пойду завтра в лес, — закончил Павлик.
Что-что, а землю, на которой он рос, мальчик уж знал хорошо. Казалось, не было во всей округе места, куда не совершали бы они с Васей время от времени своих вылазок. Кроме воли, свободы от взрослого глаза, манила и притягивала их к себе тайная и скрытая от человеческого ока жизнь всякой твари. Кумпанов лиман, Великий, растянувшиеся цепочкой между Красным лесом и крайними станичными хатами оглаженные временем курганчики, неизвестно кем и в какие времена насыпанные, прозванные в народе Рясными могилками. Как только сходит вода в кубанские берега, опасно ходить по тропкам, сразу же облюбованным клубками змеиных выводков.
И еще был лесок. В отличие от Красного войскового он принадлежал станичному юрту и не так давно еще охранялся по распоряжению их отца в пору его атаманства. Эти угодья страдали от безжалостных порубок и потравы и теперь представляли собой неприглядное зрелище. По углам торчали полуразвалившиеся сторожки, жалкие и заброшенные. Да царство пеньков, больших, маленьких, трухлявых и совсем недавно появившихся. Павлуше надолго запал в сердце этот мирок, обреченный, но все еще цепляющийся за жизнь кустами дикого хмеля и ожины, шиповника. Сухие былинки под ногой, и на каждой кузнечик, готовый прыгнуть подальше от опасности. И множество гнезд, искусно свитых из мягких травинок и конского волоса прямо на земле. Притихшие и незаметные сразу, некрасивые желторотые птенчики еще без пера. Другие, чуть подросшие, научились тянуть кверху головки, держа их еще неуверенно. А как завидят протянутый к ним палец — думают, верно, что это родительский клюв. И принимаются пищать что есть мочи, разинув красные зевы до самой глотки…
Издалека видна среди зеленого поля белая тужурка преподавателя. Фуражка с кокардой в левой руке, правой подбирает рассыпающиеся время от времени черные как смоль волосы. Когда говорит, сквозь усы и смуглую бородку проглядывают ослепительно молодые зубы. Пока идут к лесу, позволена реалистам некоторая вольность — расстегнуты тугие воротнички форменок, идут кто с кем пожелал рядом — и по двое, и по три. И близится лес, и нивы отступают, и угадывается подкова Кубани…
Великолепным рассказчиком был Зедгинидзе. Знал он свой предмет досконально и пылкой увлеченностью заражал воспитанников. Сегодня, предваряя беседу, он спросил их:
— Известно ли вам, почему это посреди нашей степи да вдруг лес стоит? И именно на этом, на правом, берегу Кубани? Я думаю, потому, что на левом, на более высоком, он никак не мог быть. Представьте себе, что река устремляется с вершин и ледников Кавказа и вместе с водой приносит на наш берег и семена растений. Так продолжалось сотни, если не тысячи лет. Вот после паводка оседают семена принесенных растений, с теплом они прорастают. Так мне и представляется образование Красного леса.
Светило солнце и пели птицы. Весело щебетали щеглята, в высоких ветвях скрывалась иволга, напоминая изредка о себе резким вскриком, да на сухих верхушках старых деревьев сидели горлинки, оглашая своими трелями местность.
Насупившись, стояли дубы-великаны, такие старые и дебелые, что не смогли их охватить даже впятером. Толстые плети лиан и буйного хмеля обвивали кусты и деревья. В зарослях темень бересклета с чернокленом. В зеленых листках держи-дерева таились прочные колючки, а под ногами тут и там попадались на глаза грибные шляпки — то розово-красные, то зеленоватые, а вот и вовсе фиолетового цвета, будто подсиненные чернилами из бузины. От этой погани добра не ждали, искоса поглядывая на них, сторонились.
Но самое интересное оказалось впереди. Платон Николаевич подготовил своим любимцам сюрприз. Он привел их к тому месту, где расположен был садовый питомник. К солнцу тянулись приятные глазу, ровными рядками посаженные деревца слив, яблонь, груш, алычи. Нетрудно было заметить, что хозяин этого садового заведения подходил к своему делу серьезно. Немногочисленные работники едва успевали управляться с хозяйством, растущим год от года. По словам агронома, саженцы из Красного леса были нарасхват, и всем сотрудникам в теплые; дни весны и осени дела хватает от за