Луна светит, сова кричит. Рассказы
Гущин Евгений Геннадьевич
Барнаул: Алтайское книжное издательство, 1974
Художник Б. Лупачев
ПОНЕДЕЛЬНИК
В пятницу мы на стройке не оставили ни одного кирпича. Впереди нам улыбались целых два выходных дня, настроение отличное, и мы лезли из кожи. И хотя за полчаса до конца работы еще подошла машина с кирпичом, мы, что называется, ощетинились, вчетвером уложили в стенку все до одного кирпичика.
И теперь вот, в понедельник, на разгрузочной площадке лежала рыжая кирпичная пыль да мелкая щебенка. А больше — ничего. Мы тоскливо огляделись, сели возле лесов на солнышке покурить, а мастер побежал звонить в управление.
Возвращался он медленно, словно нехотя. Лицо у него было скучное. Мастер сел рядом с нами на горбыли, заляпанные сухим раствором, виновато улыбнулся.
— До обеда, ребята, кирпича не обещают. На соседнем объекте прорыв, туда все бросили.
— Вот так всегда, — сказал Лешка, презрительно сплевывая. — Сначала сиди, а потом, когда сроки прижмут, вкалывай дотемна.
Мастер вздохнул. Он посмотрел по сторонам и сказал:
— Вон, видите, кусок кабеля торчит?
Мы видели.
— Он длинный, метров семьдесят. Выкопать его надо, а то сантехникам мешать будет. Возьмитесь, я наряд выпишу.
Непонятно: приказывал или уговаривал? Это было важно выяснить, и мы задумались. Если приказывал, его можно послать подальше: мы не подсобники, а каменщики. Дай нам работу по специальности. Нет материалов, что же, будем ждать, пока не привезут, а ты за простой тариф отдай — не греши.
Сложнее, если уговаривал: и обидеть хорошего мужика не хотелось, и с кабелем возиться особого желания не было. Пока мы выжидательно молчали, Сашка вдруг начал каблуком сапога затаптывать окурок. Старательно, торопливо он его затаптывал. Мы с тревогой уставились на стоптанный каблук Сашкиного кирзового сапога. И — ждали.
Ни на кого не глядя, Сашка поднялся. Взял возле бетономешалки лопату, ударил плашмя, сбивая присохший цемент. Нам троим другого ничего не оставалось, как тоже подняться. Взяли лопаты, лом, подошли к торчащему из земли куску черного кабеля, на котором от раннего, но уже сильного солнца плавилась смола, принялись за дело.
Кабель лежал неглубоко, где-то на полметра. Сначала мы долбили ломом укатанную бульдозерами и грузовиками твердую, как камень, землю, потом лопатами выкидывали ее по обе стороны траншеи, добирались до кирпичной коробки, ограждающей кабель сверху и с боков, выкидывали кирпичи и поднимали кабель.
И хотя был понедельник, день, как известно, тяжелый, но начинался он, независимо от нашего настроения, бодрый и звонкий. Солнце быстро поднялось на проектную высоту, плавилось над нами уже в полную свою силу. Рыжая кирпичная стена, выложенная нами, казалось, обожжена солнцем, от нее волнисто струился горячий, сухой воздух.
Мы вспотели. Скинули мокрые рубашки, майки и сели покурить. Лешка притащил горбыль, подложил под конец пару кирпичей, постелил рубашку и лег загорать. Тело у него было красивое на удивление. Мускулистое и гибкое. Кожа бархатисто-коричневая от ровного и крепкого загара, который сходит не скоро.
Любовались Лешкой, завидовали. У нас с Сашкой такого загара не было, хотя на лесах работали обычно без рубашек. Видно, уметь надо. Да и фигуры наши не столь гибки, как бы хотелось. Что касается Юрки Мухача, то он хотя и жилист, но тонок, длиннорук. Мухачом мы его прозвали вот за что: однажды всей бригадой пошли во Дворец спорта на бокс. Там один в синей олимпийке, как оказалось, тренер, все приглядывался к Юрке, потом оттащил в сторонку, быстро заговорил:
«Хочешь, мухачом сделаю?»
«В каком смысле?» — оторопел Юрка.
«В смысле бокса. Рычаги у тебя длинные, далеко пойдешь».
Юрка отказался. Отца у него нет. Только мать и две сестренки-школьницы. Когда мать уходит на завод в ночную смену, Юрка остается с сестренками. Он их очень любит. Помогает уроки делать и вообще заботится. С каждой получки что-нибудь им покупает.
— Тяжело сегодня, — говорил Лешка, щурясь на солнце. — К батьке в деревню ездил, там свекольной самогонки наелся. До сих пор башка как чугунная. Литра полтора, наверно, съел.
— Как она, ничего? — спросил Юрка Мухач.
— Само то. Спичку поднесешь — горит. Совхоз-то свеклу садит, вот батька из нее и наловчился. Пьет, аж ботва на голове растет. А что, сейчас каждый начинает рогом шевелить.
Юрка Мухач наморщил лицо, потер лоб.
— Я вчера тоже захорошел. У кореша на свадьбе был.
Мне стало почему-то жалко себя, что целый день просидел дома. Сначала читал книжку, а вечером смотрел телевизор и пил лишь один чай. И я стал лихорадочно думать, что бы такое соврать похлеще, и уже открыл было рот, но Лешка перебил.
— Не опохмелялся сегодня? — спросил он Юрку, заметно оживляясь.
— Да нет, где опохмелишься…
— Я вот тоже, — тяжело вздохнул Лешка. — Утром пораньше в одну забегаловку заскочил, а там — глухо, не пробьешься. Полез напролом. Дайте, говорю, мужики, кружку пива взять, душа горит. А один интеллигентик, в очках, в шляпе, кричит мне: «Тут все с похмелья, уважать надо!» Плюнул я и ушел.
Лешку припекло, ой перевернулся на своем горбыле спиной кверху. Кожа его шелковисто золотилась, впитывала в себя солнце, казалось, все его тело до краев налито солнцем.
— Ну, а ты, Саня, — спросил он, — ты-то как вчера?
— Было дело… — неясно отозвался Сашка.
Я посмотрел на него. Лицо его по-утреннему было свежо и светло, не верилось, что у него «было дело».
Сашка улыбнулся простодушными голубыми глазами, встал, отряхнул штаны от земли и стал неторопливо складывать выброшенные из траншеи кирпичи. Очищал их друг о дружку, аккуратно выкладывал башенкой. Кому это надо? Чудаковатый парень.
Замечали мы за ним и раньше такое. Когда с материалами случались перебои, мы слонялись по лесам, от нечего делать разглядывали с верхотуры прохожих.
— Эй, рыжая, иди поговорим! Ну ты че как неродная! — кричал Лешка нарочито хриплым голосом какой-нибудь девице, идущей по тротуару на другой стороне улицы.
Девица поднимала голову, находила нас, смеялась и шла дальше, а мы дожидались следующую.
— Эй, рыжая! — у Лешки почему-то все были рыжие, — возьми в братья! Да ты посмотри, какой у тебя козырный брат будет!
Мы с Юркой Мухачом покатывались со смеху, но сами кричать стеснялись. Да и не получилось бы у нас так.
И вот, пока мы развлекались, Сашка со своим подсобником счистил рабочую площадку. Они собирали лопатами сухой раствор, битый кирпич и в окаренке сносили вниз. Или Сашка брал мастерок и стесывал со стенки лишний раствор. Мы смеялись над ним, а он лишь виновато улыбался нам детски-простодушными глазами и делал свое.
Сашка уже высокую башенку выложил, и Лешка заерзал на своем горбыле. Сказал нетерпеливо:
— Ты чего вскочил? Гонит тебя кто? Сидел бы.
— Да вы курите, а я вот только кирпич соберу, — сказал Сашка. Он словно извинялся перед нами.
— Ну-ка, Мухач, — поднял голову Лешка. — Посчитай, сколько нам за это дело отломится. За восемьдесят метров.
— За каких восемьдесят? Мастер говорил — семьдесят, — поправил я.
— Ну, раз он говорил семьдесят, то восемьдесят уж наверняка наберется. Считай, Мухач. — Лешка был старше нас и разряд у него был не третий, как у нас, а четвертый, и поэтому он всегда оставлял за собой право решающего слова.
Юрка увел глаза к ярко-синему, без облачка, небу, наморщил лоб.
— Рубля по два будет…
— Всего-то? — протянул Лешка. — По два рубля на нос? Буду я за эти деньги горбатиться! Да я лучше пролежу до обеда, за простой и то больше заплатят.
Сашка тем временем сложил последние кирпичи, растерянно потоптался, будто не знал, куда себя дальше деть, нехотя залез в траншею и стал лопатой выкидывать землю. Бросал на другую сторону. Осторожничал, чтобы в нас не попасть комьями, но на лопату цеплял побольше.
Мы с Юркой Мухачом смотрели, как сгибался Сашка в траншее, как разгибался, краснея от натуги белобрысым лицом, как выбрасывал кирпичи и землю. Размеренно он это делал и сноровисто, будто всю жизнь только и занимался, что выкапывал кабели. И хотя мы понимали, что работу нам дали пустячную, а этот старый кабель вряд ли где пригодится, нам неловко почему-то было перед Сашкой.
Лешка тоже к нему поворотился, смотрел колючими глазами, вроде нервничая, говорил ехидно:
— Прибарахлиться парень решил. Вон как горбатится, аж с носа пот капает. Работящий мужик какой-то бабе попадется. Рада будет. — И подмигивал нам.
Мы смущенно смеялись, хотя смеяться совсем не хотелось.
— Был у нас в деревне один такой, — рассказывал Лешка, ободренный нашим с Юркой вниманием. — Тоже с утра до ночи горбатился. Везде успевал. И в совхозе, и с шабашниками. Денег, правда, заколотил порядком, но живот надсадил. Потом все деньги на курортах и спустил. До копеечки.
Принужденно хохотнул, глянул на нас. Но мы слушали его рассеянно, в смехе не поддержали, смотрели на Сашку, и Лешка обиженно отвернулся.
Мы с Юркой вдруг переглянулись и разом встали. Взяли лопаты. Теперь и мы сгибались и разгибались. И тоже, наверное, краснели от натуги, когда поднимали со дна траншеи сразу по три тяжелых, влажных кирпича.
— Мухач, — вдруг позвал Лешка. — Тебе-то с похмелья полежать бы надо. Тащи горбыль, ложись. Я вот анекдот слыхал…
Юрка смахнул пот со лба, с вызовом сказал:
— А у меня не болит голова. Ни на какой я свадьбе не был.
— Где же ты был? — Лешка приподнялся на локтях, подставляя солнцу другой бок.
— Сестренок в театр юного зрителя водил! — громко ответил Юрка и отчаянно покраснел. Посмотрел по очереди на меня, на Сашку. Мы не смеялись.
Лешка хмыкнул, но промолчал. Он позагорал-позагорал да тоже поднялся. С хрустом размял кости. Подобрал лом, приседая, выжал его над головой несколько раз, словно штангу, а потом размахнулся, пустил его как копье. Довольно далеко пустил. Мы бы так не смогли.