И все же я отступил. По гроб не забуду и не прощу себе. Как ударил грохот в цистерне — меня, словно ветром, назад. Конец Ваське — подумалось. А грохот снова и снова. Из люка дым едкий идет. Минут пять гремела цистерна. Тут и слесаря и шофера собрались. Стоят, оцепенели. Сроду такого не видели.
Потом, лишь затих грохот, кинулся я к цистерне. Ребята следом. Вытащили Васю. Лицо в копоти. Бледный. Рвать его стало. Наглотался паров-то. Умыли мы его, усадили. Ему и легче стало. Сколько, спрашивает, бензину было?
— Тысяча по накладной.
— Ребята… кидайте талонов… Отдаст потом…
А ребята у нас, знаешь… вмиг набрали.
Заправился я снова и, пока начальства не было, — в свой рейс. Отвез как положено. Поворчали, правда, малость в районе насчет того, что поздно. Да ничего, обошлось. Лучше поздно…
А на другой день меня и Васю начальник автобазы вызвал. Я рассказал, как было дело. Конечно, о том что недоспал — нигде ни слова. Ладно, отпустил он меня. Раз отвез — свой долг выполнил. Насчет пробоины цистерны — залатали же. Бензин — занял. Не к чему особо-то придраться. Простили на первый раз. Молодость и прочее.
А с Васей долго в кабинете разговаривали. Не знаю о чем. Но только хмурый он вышел. Как ни допытывался — молчит… Только отшучивается. Веселый он, Вася.
А потом как-то из рейса приезжаю, ребята мне: Васька Савельев уволился и уехал. Меня словно холодной водой. Поспрашивал — никто не знает куда. Родных у него не было. Он к нам из армии пришел… Холодно мне без него стало. Во сне долго его видел. Сейчас — реже. Время стирает… Лицо его стал забывать. А вот душу — не могу. И не забуду. Мне тоже захотелось для людей что-то хорошее сделать. Ну, вроде аэросаней, что ли. Я и гусеницы для грузовика конструирую. Съемные. По болоту и снегу ездить… Растравил себе душу. Дай-ка сигарету. Пойду покурю на улице. Форточки тут не в моде.
А потом, деликатненько постучав, вошел Петрович:
— Извиняюсь. А где Алексей Батькович? Не надоел он вам? — лицо его лоснилось от внутреннего тепла и сытости. — Чудак он, ей-бо! Шофер — вполне положительный. И кабы не его эти самые выверты — был бы человек на уровне. А то… — Он склонился и шепотом: — Бабу взял с пацаном. Женился! Нешто без пацана не нашел бы? Чудак, ей-бо!.. Или вот книга… Я ее давно у него приметил… Не по-нашему писана. Буквы чужие, не наши. А зачем? Зачем работяге чужой язык? Кабы рейсы за границу были. Баловство все это. Сначала книга чужая… потом… — Он остро глянул на меня положительными голубыми глазами. — А отчего все это? От коллектива отделяется. Индивидуализм проявляет. Надо будет попросить, чтоб поручили над ним шефствовать. Надо товарища до уровня довести. Как думаете, поручат? Время ведь сейчас такое: с людьми работать да работать надо.
НОЧЬЮ, В ОЖИДАНИИ ПАРОМА
Когда я подошел к берегу — стемнело. Сразу, будто в комнате опустили шторы. Еще каких-то полчаса назад ближние скалы розовели маральником, и вот — темно. Солнце скатилось за гору, на миг запуталось в колючих ветвях елей, расщепилось на мелкие осколки и исчезло.
Синий туман мягко накрыл гору, долину, растушевал все ее подробности. Только река светилась матовой полосой и шумела на перекатах.
На берегу были двое: старик с жидкой бороденкой и парень. Старик лежал на траве, зябко закутавшись в телогрейку. Парень курил, сидя на краешке большого чемодана. Прервали разговор, сдержанно поздоровались.
— Тоже на ту сторону? — равнодушно спросил старик, приподняв кудлатую голову.
— На ту. Давно паром ждете?
— Давненько, — зевнул старик. — Я пришел еще не темнялось, а его все нету и нету.
— Может, покричать все-таки? — неуверенно спросил парень и бросил окурок в воду.
— Кричи не кричи, все одно, — усмехнулся в темноте старик. — Была бы хоть машина какая, скорей бы приплыл. С машины-то больше денег за переправу. А с пешего чего? Копейки… Не много корысти.
Парень поднялся с чемодана. Долго стоял возле самой воды, вглядываясь во тьму того берега.
— Ну и гад же этот паромщик, — сказал он, вернувшись.
— Оно, может, и так, — согласился старик. — Его и начальство ругает. На днях из района какой-то видный человек приезжал. На легковушке. Уж он сигналил, сигналил… Фары зажигал. Шибко серчал. Сниму, говорит, с работы этого пропойцу. А Ваське все это… — безнадежно махнул рукой. — Поди и теперь налился до краев. Суббота ведь…
— Чего ж не выгонят?
— Выгнать-то оно, вишь, дело не хитрое. Да только кого, окромя Васьки, на паром поставишь?
— Неужто в деревне народу нет?
— Как это народу нет? Народ-то есть. Так ведь загвоздка: молодого парня в паромщики палкой не загонишь. Там ему никакого будущего. Парни нынче норовят все больше к механизмам пристроиться. Оно как-то надежнее. И мужик на паром не пойдет, если он семейный и хозяйственный. Вишь, коровенка, огородишко время требует. А какое у паромщика время? Вот ты, скажем, приехал днем ли ночью — перевезти надо. Старика тоже не поставишь. Не сладит с Катунью. Страшно на пароме-то… Особенно весной, в большую воду. Однажды, уж не припомню, в каком годе, канат не выдержал. Паром-то и понесло. Ладно еще возле берега дело случилось, когда круто нос занесло. В протоку выбросило. На самые камни. Обе баржи, конечно, разбились. Людей эдак человек десять было на пароме да подвода. Ну, люди еще так-сяк: отделались легко. Кто нос разбил, кто руку вывихнул… А лошаденка погибла. Когда, значит, вертануло, лошадь назад шарахнулась. Колеса телеги свесились с настила. А груз был тяжелый — мешков шесть картошки. Лошаденку и стащило в воду. Самого Ваську веслом ушибло. Недели две, наверно, хворал. Директор тогда шибко запечалился. Не из-за казенной лошади, а из-за Васьки. Думал, тот откажется от места.
А Васька как немного оклемался, так и запил. Неделю под всеми плетнями валялся. Деньги кончились, сам в контору пришел. Без денег неспособно ему. Пить не на что.
— А паром? — спросил парень.
— Паром новый срубили. Директор дал Ваське плотников в подмогу, лесу хорошего отпустил. Вот и изладили паром.
— Постой… — заинтересовался парень, — какой это Васька? Не припомню что-то. Раньше ведь Акимыч был. Рыжий такой…
— Был Акимыч, был, да только преставился лет пять назад. А Васька — пришлый. Говорят, в городе у его жена была. Бросила его жена-то, потому как пьет шибко…
Помолчали. Темень была густая, глубокая. Только на той стороне мерцали редкие огоньки окон и отражались в черной воде.
Где-то ниже по течению черные скалы вспарывали Катунь, отчего шумела она неуспокоенно. Набрасывалась на гранитные глыбы и откатывалась, матово светясь изнутри.
К ночи обострились запахи. Они наплывали от ближних скал, густо поросших маральником и карликовой дикой акацией. Затаившиеся березы, сосны, кустарник, цветы, каждая травинка источали свой аромат, тонкий и пьянящий. Я лежал на еще безросой траве, и не хотелось осквернять воздух сигаретным дымом. После города чистый, профильтрованный через хвою, листву и полевое многотравье воздух казался удивительно вкусным.
Старик зашевелился, приподнял голову.
— А я тебя сразу-то и не признал, — сказал он парню. — Сижу, жду парома, и ты подходишь. Парень с виду не деревенский, незнакомый. Потом пригляделся… Мать честная, никак, думаю Степка. Ажно оторопь взяла…
— Чего испугался?
— Говорили, будто ты утоп.
— Кто говорил?
— А все говорили.
— Ну, а… мать моя… как? — трудным голосом спросил парень.
— Погоревала, поплакала, да и успокоилась. Еще двоих растить надо было. Такая бабья доля.
— Отец-то живой?
— Живой. Все на пасеке.
Степан облегченно вздохнул, полез в карман за папиросой.
— Вишь, Трофимыч, — сказал хрипло. — Семь лет прошло, а помню, будто вчера это было…
— Разве семь? — усомнился Трофимыч.
— Семь. Точно подсчитано.
— Ну, пусть семь, — согласился старик. — Я в те годы еще справный мужик был. Плечи чуть посуше твоих, однако, были.
— Теперь-то на пенсии?
— Отдыхаю, да уж больно скучно. Не привык отдыхать-то. Вот и рыбачу помаленьку. Все дело. Глядишь, на ушицу чебачков и наловлю. А то и подъязок попадется. Вон в ведерке погляди, если интересуешься.
— Да, Трофимыч, все помню… Закуришь? «Казбек»…
— Не-е, отродясь этой пакости в рот не брал.
— Ну, так вот… лежит мой «газик» на боку. Кузов в щепки. Представляешь? Кабину помяло, как консервную банку. Глухо! Голова как чужая — гудит… Стою возле обрыва и не знаю, поверишь, не знаю, радоваться или что… Сам-то успел выскочить, а машину угробил. Хмель, понятное дело, как рукой. Ощупываю себя, а руки, как у последнего алкоголика, трясутся… Вот, думаю, подзалетел. Глухо!
Ну, значит, спустился к машине. Просунул руку в кабину. Стекла-то вылетели. Вытащил папиросы да путевку. Хотя на кой она мне была нужна. А не бросаю. Привычка, представляешь, такая. Шофер никак не может без путевки. В карман ее и — ходу. Куда — сам не знал. Капитально струхнул. Боялся, посадят…
— И посадили бы, — согласился Трофимыч, — теперь, говорят, врачи пьяных по духу распознают. Кабы трезвый был, куда ни шло.
— Трезвый бы не сшиб столбики, — зло оборвал Степан.
— А пошто пил?
— Лесу одному мужику привез. Крепенько поддали с ним. Тот говорит, оставайся ночевать. А я не остался. Домой торопился. Ждали меня там…
— Девка, поди? — хихикнул старик. — Ну-к, дай бог памяти, ты, кажись, с Марийкой гулял? С учителевой дочкой?
— Какая тебе разница… Ну, слушай… Деньги у меня были. Паспорт при себе. На попутной добрался до Бийска, а там на поезд и с приветом.
— Куда же уехал?
— Далеко. В Среднюю Азию. Ты не бывал там?
— Кого я потерял в этой Азии? Как родился здесь, так седьмой десяток все на одном месте. Раньше-то люди к дому крепко прирастали. Боялись в чужие края.
— В Азии все не так, как здесь… у вас. Снегу зимой почти не бывает. Иногда ночью выпадет, а утром растает. Зато летом — глухо: жара, как в парной. Старики, аксакалы их там называют, в ватных халатах ходят и соленый чай пьют. Ты, вот, к примеру, в стакан ложку сахару, а они — соли. Конечно, не ложку, а так, чтобы вкус был.