— Пошто халаты не скидывают?
— Не знаю, так привыкли. А соленый чай им, говорят, от жары помогает.
— Соленый?
— Соленый.
— Будет брехать-то.
— Не веришь — у кого хошь спроси, — обиделся Степан.
— Ну, ладно, бог с тобой, — согласился старик. — Пусть будет соленый.
— А в Самарканде прямо чудно, — продолжал Степан. — В старом городе ночью и не пройдешь. Заплутаешься — не выберешься.
— Пошто так?
— Улицы узкие и кривые. Телега местами не проедет. Идешь — по бокам дома, сверху дома. Глины намесят, в нее соломы, и дома лепят. Как ласточки на карнизе. Видел? Вот так же. Чудно!
— Должно, полы у них неровные?
— Ровные. Крыши-то плоские. Понимаешь?
Трофимыч усмехнулся снисходительно:
— Может, им площади не хватает? У нас один дом от другого далеко. А между домами — огороды.
— Да вроде хватает.
— А чего они так?
— Спроси их… Ведь это в старину было.
— Чего только на свете не бывает, — вздохнул Трофимыч. — Страх прямо… И кем ты там работал?
— Шофером. Права-то при себе были. Правда, в городе меня не взяли, а на карьер, в горы — со всей душой… Горы, конечно, там не такие. Ни лесу, ни травы. Все выгорает от солнца. Только камень и камень. Я руду возил на обогатительный комбинат. Городок у нас рудничный что надо. Дома хорошие, зелени посажено много. Поливают ее. Иначе тоже выгорит. Там больше тополя растут. Комнату в общежитии дали. Со всеми удобствами. Ванная, душ и прочее. Даже газ есть.
— У нас тоже много строят, — сказал Трофимыч, — новую контору выстроили. Школу двухэтажную из красного кирпича отбухали. Внучка у меня там учится. Во второй уж перешла. Правда, шибко высоких домов не делают. В деревне каждый мужик привык хозяйство содержать: огородишко, коровенку, курочек.
— А квартиры у вас дают? — поинтересовался Степан.
— А то как же… Не сразу, но дают. Мои все с квартирами. Как оженились, так и отошли от отца. В избе мы вдвоем со старухой остались. Сыновья зовут, дескать, к нам давайте. Я-то согласный, а старуха уперлась — ни в какую. И домишко уже весь дырявый. Латай не латай — все одно: топишь зимой, а тепло сквозь трухлявые бревна и уходит. Сыновья говорят, перебирайтесь, места хватит, а эти хоромы — бульдозером. Мать как услышала про бульдозер, еще пуще заупрямилась. Из избы не выходит. Сносите, говорит, меня вместе с домом.
— Ну, уж это пережитки, — засмеялся Степан.
— Кто его знает, — вздохнул Трофимыч, — может оно и так. Родилась в этой избе. Каждая плаха родная. Старому человеку трудно к новому приноравливаться. На руднике-то как, хорошо платят?
— Нормально, — твердо сказал Степан. — Две, а то и две с половиной сотни в месяц. Меньше не выходило.
— Новыми, что ли? — в голосе старика недоверие.
— Не старыми же.
— Жить мо-о-ожно, — нараспев сказал Трофимыч. — Богато, поди, жил?
— Не жаловался. О тряпках сроду не заботился. Поверишь, рубаху запачкаю — не стираю. Выкидываю и покупаю новую. Да не одну, а сразу штук шесть. Не веришь?
— Кто его знает, — неопределенно протянул тот.
— Костюмы и прочее барахло — все есть. Которые семейные, так те деньги на книжку кладут. Заграничную обстановку покупают, на курорты к морю ездят. Почти каждое лето.
— А ты?
— Мне что? Я холостой. Мне зачем копить?
— Женился бы.
Степан вздохнул, чиркнул спичкой. Осветил нахмуренное лицо с твердыми, резкими чертами. Затянулся папиросой, глядя на редкие дрожащие огни деревни.
— Ну, а с продуктами как там? — сонно спросил Трофимыч.
— Всего навалом. Даже вина иностранные есть. Я вот, — щелкнул пальцами по чемодану, — везу пару бутылочек французского коньяку. Отцу, братьям. Ну, и еще кое-что из тряпок. Кому рубаху, кому куртку дорогую. Здесь таких не достанешь. А матери — шаль из козьего пуха. Афганистанскую. Показать?
— Кого я в темноте увижу… Стало быть, хорошо там?
— Хорошо.
— А чего вертаешься?
Степан помолчал. Ответил не сразу:
— Откуда ты взял, что вертаюсь?
— Ну как, с чемоданом.
— В отпуск.
— Не потянуло на море?
— Родных повидать захотелось, — вздохнул Степан. — Веришь, сплю, а себя на пасеке возле гречишного луга вижу. Будто с отцом саранки ищем. Веришь, запала мне в душу эта саранка. Мы пацанами их выкапывали и корни ели. Луковицы желтые такие, на чеснок смахивают. Только не горькие… вкусные.
— Саранка да саранка, чего в ней такого? — тихо спросил старик не то самого себя, не то Степана. — Никакого в ней интереса нету. Теперь не едят их. Еды хватает.
— А я вот бредил саранкой. Поискал как-то в яблоневых рощах — не нашел. Не родится она там.
— Яблок, говоришь, много? — встрепенулся старик.
— Этого добра хватает. Дикие есть, мешками собирай.
— Яблоки — благодать, — сонно сказал Трофимыч. — Только нам их редко забрасывают. Свои-то ранетки мелковаты. Вкус у них не тот. А в городе крупные привозные бывают. Сыновья привозят. Внучка у меня их уважает, яблоки-то.
— Фрукты скоро приедаются. Я бы на руднике за луковицу саранки или за кедровую шишку самосвал яблок отдал.
— Да ну!
— Отдал бы. Там они, эти яблоки, ничего не стоят.
— Ох-хо-хо, — зевнул Трофимыч. — Никак всерьез запил Васька, будь он неладен.
— Говорю, покричать надо, — раздраженно сказал Степан.
— Кричи, коль охота, — проворчал старик. — Ты вон какой медведь. Может, и услышит.
Степан подошел к самой воде, наклонился, сложил руки рупором:
— Э-э-э-эй! Па-ро-о-о-м! Давай сюда-а-а-а!
Прислушался. «Уда-а-а-а»! — ответили скалы сквозь шум Катуни. Постоял, потоптался, скрипя галькой. Не видно парома. Только совсем редкие огоньки, будто брошенная в траву горсть светлячков.
— Морду бы набить твоему Ваське, — сказал деду зло.
— Какой он мой? — обиделся тот. — Мои не пьют. Они люди степенные. Сашка — тот милиционером работает. Ванька — бригадиром.
— Сашка — милиционером? — поразился Степан. — Да мы с ним огурцы из совхозных парников крали и продавали шоферам на тракте.
— А теперь сам озорников ловит, — сказал дед.
— И много у вас озорников?
— Нет, не много. Народ сытно живет. Пацаны разве из-за девки когда подерутся. А так — тихо.
— А вот в Азии народ отчаянный. Наверное, у них кровь горячей от климата… Да… Ну, а мои братья как, тоже в начальство выбились?
— Меньший-то, Алешка, в армии служит. Карточку недавно прислал. Справный такой солдатик. Значки на груди. Федор — тот агроном. Видный мужчина. Его больше по отчеству зовут. Парторгом он, башковитый мужчина.
Степан осторожно поглядел в мою сторону.
— Спит?
— Дрыхнет, — скучно подтвердил дед и зевнул.
— Трофимыч, ты вот скажи мне, — голос дрогнул. — Скажи… Братья у меня — люди. Сам видишь. Федор, вон, агроном, парторг… А я… Может, не надо мне домой носа казать? А? Вдруг им вред какой принесет это? Лучше, — он судорожно глотнул воздуху, — выйду на тракт, проголосую и снова на попутной? А? Трофимыч?
— Сам гляди… Чужому человеку трудно советовать, — уклонился старик. Заворочался, устраиваясь поудобнее. — Может, и рады будут, а может…
— Понятно, — оборвал Степан. Обхватил колени руками, опустил голову. — И меня могут за аварию забрать. Твой же Сашка и заберет. А? Как, заберет старого друга? Скажи.
Старик промолчал.
— Нет, ты мне скажи: заберет меня Сашка?
— Кто его знает, — выдохнул старик.
С реки похолодало. Трава приняла росу. Степан поднял воротник пиджака, прикрыл грудь, поежился.
— Трофимыч, а Трофимыч, — позвал шепотом. — А Марийка где? А?
Старик, подобрав в комок по-мальчишечьи сухонькое тело, ровно посапывал в телогрейку.
— Где Марийка, Трофимыч, слышишь? Эх, старик, старик… — зашуршал папиросной пачкой: пустая. Сломал ее в кулаке, отбросил с досадой.
Катунь шумела на перекатах и слегка поблескивала. И не было других звуков. Ни полуночного крика птицы, ни гула проходящей по тракту машины. Река все их растворила в своем неумолчном шуме и властвовала, дыша прохладой.
Степан сидел неподвижно и глядел на реку, и слушал, как шумит Катунь. А парома все не было…
ЧЕПИН, УБИВШИЙ ОРЛА
После еды отец достал из кармана мятую пачку «Прибоя», бережно вышарил папироску, поправил ее, прикурил и сказал Петьке задумчиво:
— Ты тоже собирайся. С нами поедешь… — Помедлил чуть, затягиваясь дымом. Прищурился на старшего, Серегу:
— Как угодья? Глядел?
— Понятно, глядел, — усмехнулся Сергей. Степенно и чуть снисходительно. Он сидел на полу, привалившись к стенке, скрестив руки на груди.
Его усмешка не понравилась отцу. Он сторожко оглядел всех сыновей, изучающе. Нахмурился. Резко обернулся к Сергею. Глаза его так и буравили сына.
Сергей погасил улыбку на всякий случай.
— По всем логам проехал, понизу и поверху. Семена осыпались… Все в норме… — сказал немного обиженно и покорно.
— Ну, гляди… — расслабился отец, довольный послушанием. — Покурим и поедем. Вы все на сенокос, а ты, Петька, со мной к овечкам.
Петька согласно промолчал, и на душе отца полегчало. Весь вчерашний день пристально наблюдал за сыном. Как он после интерната: обрадуется ли каждой домашней мелочи, потянется ли к хозяйству. Как бы не разбаловался в интернате. Ведь на всем готовом жил.
С утра сын вместе с остальными братьями пилил дрова. Отдыхал чаще других. Понятно, отвык. После обеда взял коня и уехал в горы. Вернулся только к вечеру. «Соскучился по седлу, значит», — порадовался отец. Но увидел книжку, засунутую за ремень, и ругнулся с досады.
Внешне Петька по-отцовски бесстрастен. Свои чувства не выявляет напоказ. «Вот дьявол», — удивлялся отец невозмутимости сына. Это его и радовало, и тревожило. «Мужчина должен быть спокойным, но что у него на уме?» Искал что-то в сыне и не находил. «Может, еще все ладно будет, — утешал себя. — Необученную лошадку в пару со старой запряжешь — и обучится, притрется. Вон как с Серегой. Только воли Сереге не надо давать».