Отец глянул на Сергея. Строго и пристально. Тот поднял недоумевающие, покорные глаза. «Ну, этот-то на привязи», — подумал отец и протянул ему пачку.
Петьке тоже хотелось курить. И он вышел во двор, где лежали не просохшие еще от предутренней росы седла и уздечки.
Там, в поленнице, под берестой нашел чуть влажный окурок толстой папиросы. Бережно подержал на ладони и спрятал в кепку. Подумал: «В горах искурю».
Солнце еще ворочалось где-то за горой, лениво плавило редкие облака, а все окружающее уже томилось от ожидания тепла и света. В ельнике вразнобой заливалась мелкая птица, а пестрый полевой цвет нацелился головками на гору, лесистая вершина которой разгоралась веселым светом невидимого пока солнца.
Копыта пяти лошадей звонко чмокали по узкой тропе. Петькины сапоги и брюхо его лошади враз стали мокрыми от высокой росной травы, и он приотстал, пропустив братьев вперед. Сергей, объезжая Петьку, влажно блеснул зубами, дернулся на коне призывно. Расстегнутая клетчатая рубаха запузырилась на спине. Черный жеребец его скакал напористо, рассекая траву грудью, вытянув шею и распустив нестриженый хвост по ветру. От копыт летели головки цветов.
Сашка спохватился, ударил пятками по мокрым бокам своей лошади, пригнулся к седлу. Девятилетний Володька мельком глянул на отца блестящими, как у бельчонка, глазами. Не заметил на непроницаемом лице запрета. Свистнул пронзительно, отчего лошадь его испуганно дернула мордой и взяла рысью.
Петькина лошадь тоже было прибавила ходу, но он неприметно придержал ее, краем глаза наблюдая отца.
Скачка не сулила ему удачи. За Серегой не угнаться. Тот после восьмилетки три зимы и лета чабанил. И скорее расшибется, чем даст обогнать себя человеку, по его понятию городскому и тем потревожить его чабанское достоинство. Сергей дразнит братьев, подпуская их ближе, оборачивается, скалит зубы в беззвучном смехе и блестит солдатской пряжкой на животе. В армии он еще не был. Осенью обещали призвать. Но уже достал где-то солдатский ремень, пряжку которого до горения драит суконкой.
Сашку тоже не догнать, не уступит. При отце живет. В седле будто приклеенный. Не справиться и с Володькой. Бойким растет мальчишка, все Серегины повадки перенимает. С шести лет помогает отцу копны возить. Верхом на лошади. Так что спокойно обойдет в гонке.
И Петька, спрятавшись за обычное спокойствие, поехал рядом с отцом, который уже давно не тягался с сыновьями.
— Значит, так, — сказал отец хмуро, — с утра овечек выводи на солнцепек для прогрева. В отаре молодняка много. Ему после ночной зябкости тепло надо. Понял?
Петька кивнул.
— Шибко овечек не гони, — продолжал отец, наблюдая гонку сыновей. — Пусть идут тихо и все поедают под ногами. Меньше гону — больше жиру. Не слыхал?
— Нет.
— Плохо, однако, вас в интернате учат, — вздохнул отец.
— Нас чабанству не учат, — ответил Петька.
— Совсем не учат? — удивился отец, и Петька настороженно покосился на отца: не похоже, чтоб отец не знал про интернат всех подробностей.
— Интернат ведь школа, а не курсы. Кому надо — потом выучатся чабанить, — спокойно ответил сын.
— Плохо, — сказал отец. — Детей чабанов чабанству не учат.
— Не все ведь в чабаны пойдут.
— А куда пойдут? — равнодушным голосом спросил отец.
— Кто учиться в институт поедет, кто в техникум, кто в Шебалине работать останется.
— А ты? — отец глядел в сторону.
Петька промолчал.
— Не передумал, значит? Говори!.. Ну, зачем молчишь? Не об чем отцу сказать?.. Ну, ладно… — вздохнул своим мыслям. — Отаре разбрестись не давай… Собирать замучаешься. К обеду овечек в ельник гони для передыху. Там соль-лизунец есть…
Петька ехал рядом с отцом обочь тропы, опустив поводья. Лошадь — отцовской выучки. Придет куда надо. Маленькое лицо его ничего не выражало. Он молча слушал и изредка кивал головой. И лишь проезжая бывшую стоянку, оживился, разглядывая знакомые места.
Когда здесь стояла бригада, сюда из Черги по субботам приезжала кинобудка. Механик, рыжий Толик, вешал экранчик на сосну и продавал мужикам билеты.
Однажды Толик поманил Петьку к стрекочущему аппарату:
— Помоги-ка… Видишь трубку? Когда резкость уйдет, ты ее легонько подправь. А я пока лампочку в фаре заменю. Мне надо сегодня домой поспеть, а без света по этим дорогам можно голову сломать.
Ладонь Петькина стала влажной, когда притронулся к трубке. Старики заворчали:
— Зачем пацана подпустил? Напортит чего-нибудь, и картину не посмотрим.
— Не напортит! — подмигнул Петьке рыжий Толик, доставая из-под сиденья инструменты.
Лампочку тот заменил быстро, но Петьке уже не хотелось отходить от аппарата. После он помог снять с дерева экран и перемотать пленку.
И после этого Петька уже с нетерпением ждал субботы. Подолгу глядел с пригорка, не покажется ли обшарпанная голубая кинобудка рыжего Толика…
Петька ехал рядом с отцом, но ничего не слышал. Когда натянул поводья, на пальце его блеснул граненый камешек.
— Постой, — пригляделся отец. — Что на руке? Кольцо?
Сын спрятал руку под куртку, и отец покачал головой. Парень совсем испортился в Шебалино. И вдруг с горестным недоумением обнаружил, что с сыном ему и говорить-то не о чем. С другими, будь то Сергей, Сашка или даже Володька, — полное понимание. Скреплены не только родством, но и одними заботами. А этот будто и не Чепин, непонятный какой-то.
«Не надо его отпускать от себя, — твердо подумал отец. — Кончил свой интернат — и хорошо. Грамота чабану сгодится. Братья ничем не хуже, а дома живут, держатся за отцовское ремесло. Только и за ними приглядывать надо». Решил так, и сразу полегчало, даже спина распрямилась, будто сгинул радикулит, нажитый в горах.
Громкое, испуганное блеяние овец они услышали издалека. Отец разом напружинился, пригнулся к гриве, пустил коня круто в гору. Петька, стараясь не отстать, гнал лошадь сквозь цепкий кустарник, прижав ноги к мокрым бокам коня и думая лишь о том, как бы копыто не попало в расщелину, затаившуюся в траве.
И вдруг увидели, как желтоватые овечьи волны плещутся со склона на склон.
— Однако напугал кто-то, — обернулся отец, и каждая его морщинка на остром худом лице вылилась в тревогу. — Волков не должно быть. Последний раз забегали в позапрошлом году, и то двух взял. Больше не появлялись. Медведей тоже не слышно. Да и не балуют они летом. Хватает ягод и кореньев…
Овцы сбились тесной кучей, обступив что-то, не видное отсюда. Отец спрыгнул с коня, подбежал, растолкал животных. На тропе лежал крупный ягненок с раздробленной головой.
Отец поглядел на ягненка, на пугливо сбившихся в кучу овец и поднял голову. Над горой, поросшей старыми лиственницами, косо врезалась в кристально ясное, невинное небо серая птица, торопливо взмахивая большими крыльями. Ее оперение металлически поблескивало в лучах еще не жаркого солнца.
Отец вышарил в траве сырой березовой обломок и бросил вверх. Но гнилая палка рассыпалась в воздухе. Отец зло выругался по-алтайски. Но это не удовлетворило его расстроенного сердца, и он выругался еще и по-русски. И вдруг, чего с ним, уверенным в своей постоянной правоте, не бывало, смутился, уколовшись о чуть насмешливые, осуждающие глаза сына.
Снова подумалось Чепину, что с другими сыновьями ему спокойнее, роднее. Они податливо впитывают все отцовское: и мысли степенные, и случайные грубые слова. Все перенимают как должное, как наследство.
— Красиво летит беркут. — Петька- сузил щелочки глаз вслед птице. — Мне бы такие крылья…
— Зачем? — пытливо глянул тот.
— Так, — отвернулся сын.
— Умная голова лучше любых крыльев, — буркнул раздраженно Чепин. — Этот понадеялся на крылья, а не смекнул, что не унести такого большого ягненка, только зря животного сгубил, паразит. — И мягче, примирительно: — Поумнеть бы тебе, Петька… — Встрепенулся, глаза засветились: — Примета есть такая… Древняя примета. Кто убьет орла, у того желание исполнится, — и погрозил птице сухим кулаком.
Солнце обошло небо и стало опускаться к горе на острые верхушки елей, отчего вспыхнули те оранжево, будто обожглись, а в ущелье опустился синий полумрак.
И сразу невесть откуда упруго дохнул прохладный ветерок, насыщенный обострившимся к вечеру нежным духом альпийского многотравья.
Отца все не было. Днем он сказал: «Помогу ребятам силос закладывать и к вечеру буду».
Лиственницы и березы пустили густые тени. Ближние скалы растушевывались, а отец все не приезжал.
Петька запрыгнул па лошадь и стал сгонять овец на покой в теплый, безветренный ельник. Потом наломал сухих смолистых сучьев и запалил костер.
Из-под хвороста поползли зыбкие, желтые языки огня, резче оттенив наступившую тишину. В просветах между кронами прорезались крупные, спелые звезды. От них тянуло холодом и тоской.
Костер метал блики, вспугивая настороженную, затаившуюся вокруг темноту. Под неверными всполохами света деревья, кустарник, скалы меняли очертания. Обычные, понятные днем на черном фоне горы, они стали зловещими, будоражили ум, лишали спокойствия.
Петька тянулся ближе к огню и чаще оглядывался по сторонам, чутко улавливая ночные шорохи. И вдруг ему показалось, что кто-то осторожно ходит за кустами. Он не слышал ни шагов, ни особо настораживающих чужих звуков. Но странное ощущение, что поблизости кто-то есть, не проходило.
Петька встал и, поежившись от зудящего, липкого страха, пошел к отаре. Натыкался на шарахавшихся овец и шел дальше, к кустарнику. И, прикрыв ладонью глаза, набрал воздуху полную грудь, как перед прыжком в холодную воду, врезался в цепкие, колючие ветки рослой горной акации. Никто на него не бросился, не охватил. Это удивило. И он замер, прислушался.
окружающая тишина оставалась нерушимой. Ничего не услышал, кроме торопливых ударов своего сердца и шума крови в возбужденной голове.
— Это мне кажется. Просто кажется… Эй-хэ-э-эй! — резко, по-отцовски крикнул он, пугаясь громкости. Эхо отдалось неохотно, сонно. И Петьке стало спокойнее от своей смелости. Он вернулся к костру. Веткой сдвинул в сторону потрескивающие головешки. Подкормил огонь