сухой березовой корягой, чтобы дольше грело. Лег на теплую землю лицом к огню.
— У древних огонь заместо кино был, — подумал Петька. — На огонь можно всю ночь смотреть и не надоест. Можно про свое думать и видеть, что захочется.
Он смотрел на веселые языки огня, и пламя расплывалось золотым заревом. Что-то большое, неодолимое, бесплотное мягко подняло его и закружило, закружило…
И он увидел Танино лицо. На ее щеках был нежный пушок, словно у подснежника. Петька сидел за соседней партой сбоку от Тани. Видел ее мягкий профиль. Солнце, глядящее в окно, высвечивало пушок на Таниных щеках. Нежный, словно у подснежника. И Петьке всегда хотелось потрогать его рукой.
А мальчишки дразнили ее длинноногой, и Петька злился на них. Хотя виду не подавал. В школе он разговаривал с нею редко и грубовато, как с другими девчонками. Боялся выдать себя особенным взглядом или словом, оберегал ее от лишних насмешек. Впрочем, Таня сама умела отбиться от насмешников и никого из мальчишек не боялась.
В последний вечер они долго бродили по безлюдной улице, прячась за деревьями от пронзительных фар редких грузовиков, тяжело гудящих по тракту.
— Осень ждать буду, — сказал тихо Петька, осторожно сжимая ее теплые пальцы. — Потому что я осенью приеду.
Она засмеялась беззвучно и погладила его короткие волосы.
— Нет, — покачала головой. — Это у тебя пройдет.
— А у тебя? — непослушными губами прошептал он.
— Не знаю, — опустила голову Таня, — может, и у меня тоже пройдет. — Помолчала, прислушиваясь к далекой музыке из клуба. — Не приедешь ты осенью… чабанить останешься…
— Приеду! — Петьке хотелось кричать. — Вот увидишь!
Он боялся отпустить ее пальцы. Ему казалось: если отпустит, то никогда не ощутит теплоты Таниной руки. И от этого ему становилось страшно.
— Меня отец отпустит; — говорил он. — Буду работать на кинобудке и приеду к тебе с картиной. Меня обязательно примут на кинобудку, потому что я хорошо курсы кончил, и скоро дадут права. Ты будешь меня ждать?
— Буду, — грустно улыбнулась Таня, грустно и чуть снисходительно, как ребенку. И у него сжалось сердце от ее взрослой снисходительности. Он и раньше с удивлением и опаской замечал, что она становится взрослее его, хотя и ровесница. А Петька оставался тем же мальчишкой. И очень страдал от этого.
— Не надо так, — сказала она и провела ладонью по его лицу. — Ты ведь приедешь на наше кочевье с картиной, — и неумело поцеловала его в уголок рта. — Хочешь, я тебе колечко подарю на память? Оно еще от бабушки. Счастливое. Ты не будешь стесняться его носить? Дай руку…
Петька лежал возле тлеющего костра, съежившись от предутренней сырости. Не слышал, как из-за кустов вышел отец и укрыл его ватной курткой.
— Ну, выспался? — отец развязывал узелок с едой и щурился от солнечной яркости. Лицо его было светлым, даже морщины попрятались. — Вставай, мясо кушать будем. Ты молодец. Ты тоже Чепин. Как твой отец и братья. Чепин — чабанская фамилия, знатная фамилия. — Накрошил руками вареное мясо, пододвинул сыну. — Вот годика через три Сергей из армии вернется, младшие подрастут. Поедем мы все вместе чабанить. Мы с матерью — впереди, за нами семь сыновей. Красиво, верно? Народ смотреть и говорить будет: «Это Чепины на стоянку кочуют». Я гордиться буду. И ты тоже. И все мы гордиться будем, ведь Чепины— потомственные чабаны, самые лучшие в совхозе. Про нас вся Черга говорить будет. Ну, — весело хлопнул сына полечу. — Зачем молчишь? Зачем хмуро смотришь? Говори! — Петька опустил голову, вороша прутиком уже
остывшую золу костра.
— Xорошим чабаном будешь, — продолжал отец. — глядел на тебя — не боишься. А в нашем деле не бояться, когда один в горах, много значит…
— Я киномехаником хочу, ты ведь знаешь… — не поднимая головы, сказал сын.
— Киномехаником? — поморщился отец. — Думаешь хорошо? Я всю войну шофером был. Снаряды подвозил на позиции. Шоферил, раз надо было. А домой вернулся — чабанов не хватает. Твой дед еще живой был. Так вот он мне сказал: «Бросишь мое ремесло — счастья тебе не будет». Он много знал о чабанстве. Вся жизнь в горах прошла. И я теперь много знаю. Кому все это передать, как не сыновьям? Сын быстрее поймет отца. А отец лучше всех сыну расскажет. Вон Сергей курсы трактористов кончил, машину водить может, а чабанит. Любит отца, не отнимает у него радости. Все его уважают: знатный чабан, помощник комсомольского секретаря.
— А я не хочу! — сорвалось у Петьки.
— Хорошо думал? Твердо думал?.. А ну, дай в твои глаза посмотрю… Ну, прямо смотри… Еще смотри… Да, парень, — сказал он и подумал, что глаза у сына не бегают, значит характер не переменчивый, как погода в горах, и трудно будет сына уламывать.
— Ладно, — встрепенулся отец, — пойдем засаду делать. — Поднялся, вздохнул устало, подхватил на плечо прислоненную к дереву мелкокалиберку. И пошел, не оборачиваясь, сутулясь сильнее прежнего. Думы тяжелые в голове ворочались. Вчера приезжал управляющий. Разговорились с ним. Ну, он и рассказал, что ему сын из армии письмо написал, дескать, батя, так и так: службу закончил, а домой не жди. Решил двинуть с ребятами на строительство. Другой бы на месте Чепина в лице переменился, а этот — нет. Виду не подал. А вечером глядел, как Сергей надраивает свою солдатскую пряжку, и легло на сердце нехорошее предчувствие.
«Зачем парень так рвется в армию из дома? — думал отец. — Не иначе, как худое задумал, не иначе, как родные места ему в тягость стали. Отслужит свое, да и останется где-нибудь в далеком городе. Парень видный, способный. Такому и работа и баба везде найдется». — И сразу припомнилось, как таращил глаза Серега на случайно проходящие мимо их фермы машины или трактора. Вспомнил, и совсем горько стало…
Петька глядел на потерявшую упругость спину отца, на старенькую бесцветную от разной погоды кепку, надвинутую на лоб, на острый, худой затылок, и жалость кольнула сердце.
Вышли на поляну. Осторожно раздвинули сильные стебли травы недалеко от молодняка. Сели осторожно, как в лодку. Расправили над собой чашечки цветов и широкие, резко пахнувшие резные листья «пучек», придавая им вид нетронутости.
Стали ждать. Чепин, устраиваясь поудобнее, неловко повернулся, охнул. Сын знал, что отец все собирается на курорт, подлечить свой радикулит. Характер же у отца непоклончивый, упрямый. Боль переносит молча, не любит, когда замечают его недуг. Отец пошарил по карманам, вздохнул.
Петька достал окурок из кепки, тронул отца за плечо:
— На, покури…
Тот обернулся, скосил глаза на окурок. Усмехнулся горько:
— Не надо, Петька… Спасибо… Сроду окурки в рот не брал.
— Шибко болит? — осторожно спросил Петька.
Молчание.
— Терпишь, значит? Ну, ладно.
— Слышь, Петька, — обернулся Чепин, — а если купить мотоцикл? С коляской? В город ездить будем. Чабанам без очереди продают мотоциклы. А? Хочешь?
Петька опустил глаза, и отец отвернулся: «Чужой ты, однако, стал, глаза у тебя чужие»…
Петька молчал, глядя, как по стеблям трав снуют суетливые божьи коровки и другая мелкота. И стало думаться: приедет он, Петька, к отцу на ферму в новенькой голубой кинобудке.
— Кино приехало, — будут говорить друг другу люди. Под вечер вынут из сундуков праздничные одежды, придут со своими скамейками и табуретками. Станут уважительно глядеть, как ловко налаживает он аппаратуру и вешает серебристый экран. Рыжий Толик как-то сказал Петьке:
— Будешь работать — экран вешай повыше. Всем хорошо видно будет, и экран дольше прослужит.
— Почему дольше? — удивился Петька.
— Щупают, — засмеялся Толик. — Мы ведь сейчас все глубже в горы забираемся, на самые дальние отгоны. А там есть старики, которым кино еще в диковинку. Щупают экран, покрытие и слазит.
Петька решил на вытянутую руку поднимать экран. Найдутся и пацаны, которые с радостью помогут скамейки расставить, чтобы людям удобно сидеть было. Любая просьба киномеханика — не в тягость. Это самый желанный гость в горах. Городской ему даже не родственник.
Все придут глядеть кино. И братья, и мать. Отец придет. Сядет впереди, рядом с самыми уважаемыми людьми.
Представил Петька, как включит мотор, как потекут по экрану далекие реки, засинеют горы. И люди, которые никогда не ездили дальше районного центра, увидят огромные города, где электрические лампочки горят даже на улицах.
Орел появился неожиданно. На высоте он выпрямил крылья. Слегка подрагивал кончиками, справляясь со встречным ветром. Облетел кромку леса, внимательно глядя вниз.
Петька перестал дышать. Глаза слезились от яркости полуденного неба. Он часто заморгал, не смея шевельнуться.
Орел вдруг круто развернулся, блеснув оперением. Не теряя высоты, приблизился к облачку и затерялся в нем, растворился. Однако вскоре вернулся. И летел теперь ниже, изучая ельник возле отары. Чуть шевельнул концами гибких крыльев, прошел вблизи поляны с молодняком, высматривая чабанов и их собак.
Поляна не казалась опасной, и птица лениво уплыла за лес, медленно набирая высоту.
— Опытный, сволочь, — услышал Петька шепот. Глянул на отца. Тот сидел, напряженно замерев. По лбу, перекатываясь с морщины на морщину, катились мутные капли пота. От охотничьего волнения и безветренной травяной духоты.
Свистящий нарастающий шорох и глухой удар о землю заставил обоих вздрогнуть. С поляны неслись пронзительное блеяние ягненка и яростный клекот, шум возни.
Отец вскочил, кинулся вперед, но трава скрывала распластавшуюся над ягненком птицу.
— Эй-хэ-эй! — неожиданно визгливо крикнул Чепин, вскидывая винтовку и шаря глазами в высокой траве.
Орел побежал, подпрыгивая, стараясь не запутать лапы в стеблях. Ягненка, ухватив кривым клювом, волочил за собой. Вскочил на обломок скалы и тяжело взлетел, сминая траву тугим ветром от крыльев. Низко пошел в ущелье, к скалам, со свистом рассекая воздух.
Отец долго целился, обгоняя птицу темным зрачком ствола. На виске у него билась синяя жилка.