Выстрел щелкнул сломанной сухой веткой. И Петька увидел, как беркут поднял крылья в тяжелом взмахе и больше не расправил их. На миг повис неподвижно и стал заваливаться на бок, выпустив ягненка.
Беркут лежал на спине. Увидев людей, судорожно дернулся, пытался поднять маленькую, клювастую голову с нерасплесканной злобой в глазах. В светлых перьях на его костистой груди расплывалось темное пятно.
— Заработал, собака, — хрипло сказал отец и замахнулся прикладом. Петька молча остановил его руку.
Орел смотрел уже не на людей, а мимо — в небо. В его незакрытых глазах плыли белые точки.
Петька наклонился. В глазах птицы еще жили облака, но ветер шевелил уже мертвые перья. Отец подумал и перевернул ногой хищника. Обернулся:
— Помнишь? Кто орла убьет… — и снова укололся о твердые Петькины глаза. Остро, отчетливо увидел: у сына крепкий подбородок, выдвинутый вперед, как у него самого. Стояли глаза в глаза. Отец первый отвернулся:
— Чего стоишь, — сказал глухо, — видишь, овцы разбежались… Собрать надо…
ТРАМВАЙЩИЦА
I
Мялка на остановке была такая, что ко всему уже привыкшая Шура раздраженно повела плечами под полушубком на своем кондукторском месте.
— И откуда только берутся? — сказала низким, хрипловатым голосом, злясь на себя, на пассажиров, на осатаневшие морозы, которые не появлялись всю зиму, а теперь вот в конце февраля навалились и лютуют, будто наверстывают свои погодные планы.
Еще какую-то неделю назад тетя Фрося говорила нараспев: «Сиротская ноне зима стоит, легкая» — и благодарно смотрела вверх, на лениво-мягкий закат, обещающий теплую, тихую погоду, крестилась на телевизионные антенны соседнего пятиэтажного дома. Напомнить бы ей сейчас про сиротскую благодать, да понаблюдать ехидно, как постно подожмет губы хозяйка!
Люди лезли в вагон с отчаянной торопливостью, мешая друг другу. Сизый морозный пар, обгоняя их, застрявших в дверях, тянулся в трамвай, клочковато стлался над головами.
Шуру оттеснили к серому, мохнатому стеклу окна, и она локтями оберегала сумку с мелочью и катушкой билетов, чтобы в давке ее не растрепали. «Ну, сегодня тетя Фрося пуговиц насобирает!» — зло думала она, потирая одеревеневшие пальцы о железный ящик едва теплого обогревателя.
А ведь у нее были хорошие варежки. Из белой чесаной шерсти, толстенькие и теплые, как котята. Их под осень из деревни прислала мать, заботливо предусмотрев холода.
Полюбовалась варежками Шура, повздыхала, представив, как терпеливо сидела мать вечерами, подсчитывая петли. К щекам варежки прижала, винясь перед матерью, и обрезала их почти наполовину, чтобы пальцы были оголенными, как у других кондукторов. Так удобнее отрывать билеты и считать деньги.
На что похожи стали варежки! Поистерлись, обремкались по краям, а пальцы беззащитно белели снаружи, скрюченные холодом.
Мать была мастерица вязать. Когда Шура жила еще там, дома, мать связала ей сиреневую кофту, которая ненадеванной пролежала в сундуке полгода. Шура берегла ее для города. Если в избе никого не было, любовно доставала кофту, примеряла перед зеркалом.
Видела себя в чистой городской конторе. Почему именно в конторе, не знала, и чем заниматься будет в конторе, тоже не представляла, лишь чувствовала: работа в городе ее ожидает чистая, приятная, и люди будут окружать приятные и веселые. Да только зря кофточку берегла! Поистерлась она под шубой, вылиняла от частых стирок. Поглядела бы мать…
Пассажиры уже лепились в дверях, пытаясь за что-нибудь уцепиться, и надо было срочно давать отправление.
Но не успела Шура дотянуться до кнопки сигнала, как вагон дрогнул и, натужно скрипя колесами по заснеженным рельсам, потащился дальше. Видно, Галка в своей водительской кабине поняла: помедли еще, так и на крышу полезут, не посмотрят на мороз.
И люди уже бежали за трамваем, цеплялись за скользкие поручни, мостились на подножках, но им мешал бугор спин, и они отставали, теряясь в синевато-дымном позднем рассвете.
— Рассчитаемся, товарищи! — громко и хрипло сказала Шура, оглядывая туго набитый вагон и понимая, как нелегко будет всех обилетить. — Кто вошел в переднюю дверь, передавайте на билеты! — и, запустив руку в сумку, побренчала мелочью, давно приметив, что звон этот побудительно действует на людей.
— Эй, там… которые на подножке, передавайте деньги, не стесняйтесь! — покрикивала она, дыша на пальцы.
— Успеем, — глухо ворочались мороженые голоса.
— Еле держимся… Шевельнуться нельзя.
— Порядка у вас никакого! Из-за вас на работу опаздываем!
— А кто виноват, что такой мороз? — звенела медяками Шура, быстро отрывая билеты. — Только что две сцепки в депо ушли: воздушные трубки перемерзли!
Она не обижалась на ворчливость пассажиров. Пусть хоть этим утешатся.
На нижней ступеньке открытой двери стоял мужчина с поднятым воротником пальто. Явно без билета ехал. Таких Шура быстро распознавала.
— Вы рассчитались? — спросила она.
Но тот не двигался, будто и не слышал. Тогда Шура протянула руку в обрезанной варежке и тронула плечо мужчины:
— Покажите билет!
— Я сейчас схожу, — буркнул, не оборачиваясь, нетерпеливо переступив с ноги на ногу.
— Какое мне дело, сходите или не сходите! — гневно сузились зеленые глаза кондуктора. — Давайте платите!
— Вот пристала! — процедил воротник. — На, подавись… — и передал теплую пятнадцатикопеечную монету. Видно, долго грел ее в руке, берег.
— Совести нет! — вскинулась Шура. — Я что, себе деньги собираю? Трамвай не частная лавочка. Он государственный!
— Ладно. Слышали! Давай сдачи.
— Ничего вы не слышали! Из-за таких-то и план не выполняем. Вот возьму сейчас да обилечу на всю монету. В другой раз неповадно будет! — И, размотав катушку, оторвала целую ленточку.
— Да я тебя… — сдавленно зашипел тот, дергая ртом и не находя слов. — За шиворот…
— Чего расшумелся? — недобро спросил молодой басистый голос. Высокий парень в белой пушистой шапке протискивался к дверям. — А ну, покажись!
— Защитничек нашелся! — хмыкнул воротник, обернувшись к пассажирам. — Трамвая по часу ждем, да мы же и виноватые.
Вагон тем временем остановился. Висевшие на подножке спрыгнули, пропуская выходящих.
— Выходи! — сказал парень твердо.
— А может, я дальше хочу ехать!
— Ишь ты! — ехидно рассмеялся кто-то. — А говорил — схожу.
— А я теперь назло дальше поеду!
— Ходи пешком, так дешевле, — грубовато сказал парень и, поднажав плечом, вытолкнул мужчину из вагона на скрипучий снег остановочной площадки.
— Правильно, — одобрительно загудели пассажиры. — При чем кондуктор, если трамваи ломаются! Он такой же рабочий.
Вагон тронулся. Мужчина, матерясь, бежал рядом с дверью, но стоявшие на подножке не дали ему места, и он отстал.
Пассажиры смеялись. Но Шуре было невесело. Она вздохнула и глянула на парня, который остался у дверей, ожидая своей, видимо, близкой остановки.
У него было круглое, совсем еще молодое лицо. Над верхней, слегка вздернутой губой чернели усики, которые лишь подчеркивали его молодость. А глаза с не остывшим еще гневом были синие-синие, горячие. «Так редко бывает, — подумала Шура, — чтобы у смуглого такие синие глаза».
Когда он вышел из вагона, Шура оттерла варежкой полоску стекла и глядела, пока стекло не заплыло наледью от дыхания, как бежал он в коротком спортивном пальто к подъезду института, балансируя портфелем.
II
Она прошла по морозно скрипевшей тропке тесного дворика и поднялась на крылечко. Обмахнула валенки растрепанным голиком, но заходить в комнату не спешила.
Намерзнувшись за день, Шура любила постоять на крыльце минуту — другую, вобрать в себя побольше холоду, а потом сразу в тепло, к уютно потрескивающей печке. Любила сидеть на корточках перед открытой дверцей, оттаивать. Хорошо так сидеть. Тепло смывает с руки и лица корку холода, убаюкивает.
Над трубой дыбится дым, тянется белым стволом в бесцветное небо и там теряется. Значит, Галка дома. Шура пнула валенком желтую поленницу возле крыльца. Несколько полешек дробно свалились под ноги.
Этот занесенный снегом дворик на окраине города чем-то напоминал уголок ее тихой деревни. Так же горбится черный лесок невдалеке, так же петляет тихая речка, теперь затерявшаяся в снегах. Только над темными соседними домиками, доживающими последнюю зиму, громоздятся пятиэтажки, веселя глаз нарядным шифером на балконах.
«Получить бы там однокомнатную!» — подумала Шура и тяжело вздохнула. Надоело ей на частной. И хотя у них с Галкой отдельный ход от тети Фроси, все равно не дома. Да и дорого. «А вот Галка, наверно, скоро получит квартиру, — подумала завистливо. — Замуж выйдет, дадут. Семейным дают быстро», — и поглядела вверх, на огненные стекла окон, в которых плавилось уходящее солнце.
На верхушке голого тополя перед домом, нахохлившись, сидели вороны. Шура подняла ледышку, бросила в дерево. Но вороны даже не шевельнулись. Кому охота попусту махать крыльями в такой мороз! «Птицам тоже трудно», — посочувствовала Шура, собрала с крыльца полешки, различив топкий смолевой запах. «В деревне дрова точно так же пахли», — и свободной рукой потянула дверь на себя.
Но смолевой запах сразу увял, лишь она прикрыла за собой скрипучую дверь: в комнате было накурено. Видно, Галка со своим», — мелькнуло в голове. Но она ошиблась.
На табуретке возле стола, закинув нога на ногу, сипел Володя, молодой еще мужчина, с сильно поношенным лицом, и курил тонкую папиросу, стряхивая пепел в конфетную обертку. Перед ним зеленела початая бутылка водки, лежал кулек с рассыпанными недорогими конфетами.
— Ты? — слегка удивилась Шура, не обрадовавшись и не огорчившись. Бросила к печке дрова, отряхнула полушубок от приставших комочков снега и подула на пальцы.
Володя усмехнулся линялыми глазами и налил полстакана:
— Погрейся с морозу-то.