его англичанин при себе?»
— О, батюшка, — сказала Пенелопа, всплеснув руками, — не шутите этим! Что подразумевает он под словом его?
— Мы спросам об этом у мистера Франклина, моя милая, — отвечал я, — если ты будешь только иметь терпение дождаться его приезда. — Я подмигнул ей, желая показать этом, что говорю шутя; но Пенелопа не поняла моей шутки. Глядя на ее серьезный вид, я наконец не выдержал. — Глупенькая, — сказал я, — что же может знать об этом мистер Франклин?
— Спросите его сами, — отвечала Пенелопа — и увидите тогда, станет ли он смеяться.
Постращав меня этою последнею угрозой, дочь моя ушла. Оставшись один, я порешил сам с собой расспросить об этом мистера Франклина, единственно для того чтоб успокоить Пенелопу. Какой в этот же вечер произошел между нами разговор, об этом предмете вы узнаете в своем месте. Но так как мне не хотелось бы возбудить ваших ожиданий с тем, чтобы после обмануть их, то прежде чем идти вперед, я предупрежу вас в заключение этой главы, что разговор наш о фокусниках оказался далеко не шутливым. К великому удивлению моему, мистер Франклин принял это известие так же серьезно, как приняла его и Пенелопа. А насколько серьезно, вы поймете это сами, когда я скажу вам, что, по мнению мистера Франклина, под словом его подразумевался Лунный камень.
IV
Мне право очень жаль, читатель, что я еще на несколько времени должен удержать вас около себя и своего плетеного стула. Знаю, что сонливый старик, греющийся на солнечной стороне заднего двора, не представляет ничего интересного. Но для всего есть свой черед, и потому вам необходимо посидеть минутку со мной в ожидании приезда мистера Франклина Блека. Не успел я вторично задремать после ухода дочери моей Пенелопы, как меня снова потревожил долетавший из людской звон тарелок и блюд, который означал время обеда. Не имея ничего общего со столом прислуги (мой обед мне приносят в мою комнату), я мог только пожелать им всем хорошего аппетита, прежде чем снова успокоиться в своем кресле. Едва я успел вытянуть ноги, как на меня наскочила другая женщина. Но на этот раз то была не дочь моя, а кухарка Нанси. Я загородил ей дорогу и заметил, когда она просила меня пропустить ее, что у нее сердитое лицо, чего я, как глава прислуги, по принципу, никогда не оставляю без исследования.
— Зачем вы бежите от обеда? — спросил я. — Что случилось, Нанси?
Нанси хотела было выскользнуть, не отвечая; но я встал и взял ее за ухо. Она маленькая толстушка, а я имею привычку выражать этою лаской свое личное благоволение к девушке.
— Что же случилось? — повторил я.
— Розанна опять опоздала к обеду, — сказала Нанси. — Меня послали за нею. Все тяжелые работы в этом доме падают на мои плечи. Отставьте, мистер Бетередж!
Розанна, о которой она упоминала, была ваша вторая горничная. Чувствуя к ней некоторого рода сострадание (вы сейчас узнаете почему), и видя по лицу Нанси, что она готова была осыпать свою подругу словами более жесткими, чем того требовали обстоятельства, я вспомнил, что не имея никакого особенного занятия, я и сам могу сходить за Розанной, и кстати посоветовать ей на будущее время быть поисправнее, что она, вероятно, терпеливее примет от меня.
— Где Розанна? — спросил я.
— Конечно на песках! — отвечала Нанси, встряхнув головой. — Сегодня утром с ней опять приключился обморок, и она просила позволение пойти подышать чистым воздухом. У меня не хватает с ней терпения!
— Идите обедать, моя милая, — сказал я. — У меня достанет терпения, и я сам схожу за Розанной.
Нанси (имевшая славный аппетит) осталась этим очень довольна. Когда она довольна, она мила. А когда она мила, я щиплю ее за подбородок. Это вовсе не безнравственно, это не более как привычка.
Я взял свою палку и отправился на пески.
Нет, погодите. Делать нечего, видно придется еще немножко задержать вас; мне необходимо сперва рассказать вам историю песков и историю Розанны, так как дело об алмазе близко касается их обоих. Сколько ни стараюсь я избегать отступлений в своем рассказе, а все безуспешно. Но что же делать! В этой жизни лица и вещи так перепутываются между собой и так навязчиво напрашиваются на наше внимание, что иногда нет возможности обойти их молчанием. Будьте же хладнокровнее, читатель, и я обещаю вам, что мы скоро проникнем в самую глубь тайны.
Розанна (простая вежливость заставляет меня отдать преимущество лицу перед вещью) была единственная новая служанка в нашем доме. Четыре месяца тому назад госпожа моя была в Лондоне и посещала один из исправительных домов, имеющих целью не допускать освобожденных из тюрьмы преступниц снова возвратиться к порочной жизни. Видя, что госпожа моя интересуется этим учреждением, надзирательница указала ей на одну девушку, по имени Розанна Сперман, и рассказала про нее такую печальную историю, что у меня не хватает духа повторить ее здесь. Я не люблю сокрушаться без нужды, да и вы, вероятно, также, читатель. Дело в том, что Розанна Сперман была воровка; но не принадлежа к числу тех воров, которые образуют целое общество в Сити, и не довольствуясь кражей у одного лица, обкрадывают целые тысячи, она была схвачена и по приговору суда посажена в тюрьму, а оттуда переведена в исправительный дом.
Надзирательница находила, что (несмотря на свое прежнее поведение), Розанна была славная девушка, и что ей недоставало только случая заслужить участие любой христианки. Госпожа моя (другую подобную ей христианку трудно было бы сыскать на свете) отвечала надзирательнице, что она доставит этот случай Розанне Сперман, взяв ее к себе в услужение.
Неделю спустя Розанна Сперман поступила к нам в должность второй горничной. Кроме меня, и мисс Рэйчел, никто не знал ее истории. Госпожа моя, делавшая мне честь спрашивать моего совета во многих случаях, посоветовалась со мной и относительно Розанны.
Усвоив себе в последнее время привычку покойного сэр Джона — всегда соглашаться с моею госпожой, я, и в настоящем случае согласился с нею вполне. Вряд ли кому пришлось бы найти такой удобный случай для исправления, какой представился Розанне в нашем доме. На один слуга не мог бы упрекнуть ее за прошлое, потому что оно было тайной для всех. Она получала свое жалованье, пользовалась некоторыми привилегиями наравне с остальною прислугой, и от времени до времени была поощряема дружеским словом моей госпожи. За то и Розанна оказалась, нужно ей отдать справедливость, весьма достойною подобного обращения. Слабого здоровья, и подверженная частым обморокам, о которых было упомянуто выше, она исполнила свою обязанность скромно, безропотно, старательно и исправно. Но, несмотря на то, она не сумела приобрести себе друзей между остальными служанками, за исключением дочери моей Пенелопы, которая, избегая особенно тесного сближения, всегда обращалась с нею ласково и приветливо. Сам не понимаю, за что они невзлюбили эту девушку. Конечно, не красота ее могла возбудить их зависть, потому что она была самой непривлекательной наружности, а вдобавок еще имела одно плечо выше другого. Мне кажется, что прислуге в особенности не нравилась ее молчаливость и любовь к уединению. Между тем, как другие в свободное время болтали и сплетничали, она занималась работой или чтением. Когда же наступала ее очередь выходить со двора, то она спокойно надевала свою шляпку и шла прогуливаться одна. Она ни с кем не ссорилась, ничем не обижалась; но не нарушая правил общежития и вежливости, она упорно держала своих сотоварищей на довольно далеком от себя расстоянии. Прибавьте к этому, что при всей простоте ее, в ней было нечто, скорее принадлежащее леди, чем простой горничной. В чем именно проявлялось это, в голосе или в выражении ее лица — не умею сказать вам точно; знаю только, что с первого же дня ее поступления в дом это возбудило против нее сильные нападки со стороны других женщин, которые говорили (что было, однако, совершенно несправедливо), будто Розанна Сперман важничает. Рассказав теперь историю Розанны, мне остается упомянуть еще об одной из многих странностей этой непонятной девушки, чтобы затем уже прямо перейти к истории песков.
Дом наш стоит в близком расстоянии от моря, на одном из самых возвышенных пунктов йоркширского берега. Идущие от него во всех направлениях дорожки так и манят к прогулке, за исключением одной, которая ведет к морю. Это, по моему мнению, преотвратительная дорога. Пролегая на четверть мили через печальные места, поросшие сосновым лесом, она тянется далее между двумя рядами низких утесов и приводит вас к самой уединенной и некрасивой маленькой бухте на всем нашем берегу. Отсюда спускаются к морю песчаные холмы и образуют наконец два остроконечные, насупротив друг друга лежащие утеса, которые далеко выдаются в море и теряются в его волнах. Один из них носит название северного, другой южного утеса. Между ними, колеблясь из стороны в сторону в известные времена года, находятся самые ужаснейшие зыбучие пески йоркширского берега. Во время отлива что-то движется под ними в неизведанных безднах земли, заставляя всю поверхность дюн волноваться самым необыкновенным образом; вследствие чего жители этих мест дали им название «зыбучих песков». Лежащая у входа в залив большая насыпь в полмили длиной служит преградой свирепым натискам открытого океана. Зимой и летом, во время отлива, море оставляет как бы позади насыпи свои яростные волны и уже плавным, тихим потоком разливается по песку. Нечего сказать, уединенное и мрачное место! Ни одна лодка не отваживается войти в этот залив. Дети соседней рыбачьей деревни, Коббс-Голь, никогда не приходят играть сюда, и мне кажется, что самые птицы летят как можно дальше от зыбучих песков. Потому я решительно не мог понять, каким образом молодая девушка, имевшая возможность выбирать себе любое место для прогулки и всегда найти достаточно спутников, готовых идти с ней по ее первому зову, предпочитала уходить сюда одна и проводить здесь время за работой или чтением. Объясняйте это как угодно, но дело в том, что Розанна Сперман по преимуществу ходила гулять сюда, за исключением одного или двух раз, когда она отправлялась в Коббс-Голь проведать свою единственную жившую вблизи подругу, о которой мы поговорим впоследствии.