происхождение слова «чушь». Знаете?
– Господи Боже мой! Ну не знаю, ну и что? Саша!
– Оказывается, – ровным педагогическим голосомобъяснила Саша, – что это от слова «чужь» – чужой, не наш. То есть чушь –это чужь.
– Я стал гораздо умнее, спасибо. Хотя ум не есть суммазнаний. Это, кстати, моя тема. Знания плюс знания равны бессмыслице. Чем большезнаем, тем больше не знаем.
– Но про чушь детям было интересно узнать.
– Завтра твоим детям интересно будет узнать, что ялюблю их любимую учительницу.
– Вы собираетесь завтра приехать?
– Обязательно! Я могу спать только в поездах. Становисьпроводницей, будем жить в непрерывном времени и пространстве. Измерять жизнькилометрами. Я хочу тебя так поцеловать, чтоб за один поцелуй сто километров заокном пронеслось.
– Вы разоритесь.
Я не понял.
– Почему? Сто километров, потом еще сто держу тебя вобъятиях, луна за нами носится туда-сюда от столицы к столице, звезды крутятсявокруг Полярной звезды, а мы... Саша!
– Разоритесь в том смысле, что давно разговариваем.
– Конечно, лучше на эти деньги мороженое покупать,цветы, билеты в Капеллу.
– Дети ваше мороженое вспоминали.
– Завтра им скажите, что будет продолжение.
– Завтра пятница, нельзя. Постный день. Ой, меня зовут!
– Целую тебя! – закричал я. – Целую, целуювсю! Стискиваю так, чтоб только не до смерти.
Она как-то судорожно вздохнула, такое даже было ощущение,что всхлипнула. А может, усмехнулась. Мы простились. Я ждал, пока она положиттрубку. В трубке было молчание, но не было частых гудков отбоя. Значит, и онане клала трубку. Я тихо сказал:
– Саша.
Она так же тихо откликнулась:
– Да, Саша.
– Я приеду?
– Да, Саша.
– Все-все! – воскликнул я. – Еду! Ни о чембольше не говорим, кладем трубки по команде: раз, два... три!
И не положил трубку, и она не положила. И оба засмеялись.
– Скажи маме или Анюте, чтоб они разорвали разговор,выдернули бы штепсель. Сашечка, я еду! Бегу за билетом! Что вам привезти?
– Привези солнышко. У нас оно такая редкость.
– Привезу. Саша! Раз, два... три!
Мы положили трубки.
Утром в Питере я устроился в гостинице. Вышел на улицу,поглядел на восток – пасмурно. А вчера какой был закат? Не помнил совершенно.Город задавил восприятие природы. Дождь – надо зонтик, снег – надо шарф,смотришь больше под ноги, куда ступить. Чудовищны московские мостовые зимой:вверху минус двадцать, пар изо рта, под ногами – грязная жидкая снеговая каша.Обувь влажная, ноги сырые. В Питере под ногами вроде твердо, зато в воздухесырость. Немного стало на небе прочищаться. Я, увидя кресты незнакомого храма,перекрестился даже, прося солнышка.
Позвонил. В школе сказали, что сегодня у нее уроков нет. Тоесть только продленка. Позвонил домой. Московские телефоны-автоматы были менеепрожорливы. С третьего раза соединило. Она.
– Это вы дозваниваетесь?
– Я! Я в двух шагах от вас!.. Можно?
Она помолчала.
– Тогда, Саша, знаешь что, я сегодня хоть какой-то уголимею, у меня номер в гостинице. Можно же зайти, какой тут криминал?
– Никакого.
– Ну, извините, я не так выразился. Ой, прости, что-тои я на «вы». Саша, мне надо тебя видеть.
– А... вы приходите сюда. – Она спокойнообъяснила, как их найти.
Надежда моя на то, что мы увидимся наедине, растаяла. Что ж,надо и тому радоваться, что в дом зовут.
Я поднялся по старым ступеням измученного долгой жизньюподъезда, позвонил. Молчание. То есть какое-то гудение слышалось, но откуда?Никто не открывал. Еще позвонил. То же самое. Я вышел из подъезда, обошел домвокруг. Здесь она ступала в любом месте. Вот похожу тут немного, повыветриваюиз себя дурь петербургскую да наплюю на все эти столицы, уеду в Сибирь –прости, Эдуард, – там женюсь на Дуньке с трудоднями, такую ли себезазнобушку из снегов извлеку, пойдут у нас дети, и некогда мне будет тосковатьпо Александре. Ведь ясно же, что таким образом мне дают отлуп: сказала адрес ине открыла. Уйду! Я пошел к остановке. Нет, по крайней мере, пойду и всеоставлю у дверей, не тащить же в Москву шампанское. Я еще и кагор на всякийслучай купил. Торт какой-то. Я в них ничего никогда не понимал, вроде какполагается.
Как же все было горько! Почему ж ты сразу-то меня неотставила? Почему же сидела рядом в Капелле, по городу шла? Почему ж потелефону про чушь говорила? Чужь я в ее жизни, чужой. Такой красотой своею,таким умом разве она поделится с кем? Да она одинокая гордая роза. Нет, не розаона и не гордая, а в монашки она уйдет. Точно! И слава Богу!
Еще один жетон у меня был. Какой-то измызганныйтелефон-автомат высунулся из-за угла, готовясь к заглоту жетона. Не соединит –сразу на вокзал. Нет, еще надо торт под дверь. Нет, не надо, собаки слопают.Отнесу в школу, дорогу знаю. Отдам Светочке.
Я набрал ее номер. И даже вздрогнул от ее тревожного голоса:
– Вы заблудились?
– Да я же у вас был только что. Я звонил. Дважды!
– А-а, это же у меня пылесос работал. Он такой у насгромкий, я и не слышала. Вы где?
– У ваших ног! – закричал я. – Бегу!
Дверь была открыта. Я брякнул все на пол и освобожденнымируками схватил ее всю, поднял на воздух и закружил. Уж как я ее целовал, толькоопомнился.
– А мама? – прошептал я. – А сестра?
– Мама и Аня повезли работу Анину сдавать.
Я снова набросился на Сашу.
– Так нельзя, – сказала она наконец, тяжело дыша истягивая халатик под горлом. – Саша, нельзя. Понимаете, мне ничего нельзя.Я не могу вам объяснить, не мучайте. Мне нельзя выходить замуж, нельзя...
– Обет дала? В монастырь уходишь?
– Мы не будем на эту тему. Будем пить чай. – Онаотстранила меня. – Идем, Саша, идем. Ой, зачем же ты все так бросил?
Переводя дыхание, успокаивая сердце, я прислушивался к себе.Единственное, что мне хотелось, – это чтоб только все продолжалось: еегубы, руки, шея, волосы, в которых тонули маленькие уши, а на ушах мерцалиголубенькие капли сережек, – все было настолько совершенным, именно таким,какого я ждал всю жизнь, что даже было странно оторваться от нее хоть наминуту. Единственное, чего я хотел, – это быть с Сашей. Голова шумела, якак-то не воспринял всерьез ее слова о том, что ей нельзя замуж. Разве ж онимогут так внезапно, им надо помучить человека, потянуть сроки... Ничего,потерпим.
В ванной я умылся, удивясь тому, что лицо горело, а рукибыли холодными. Посмотрел на свои, почти безумные, глаза. Это ж сколько ночей впоездах. Тут вообще можно было одичать.
На кухне, среди висящей по стенам и из-под потолка зелени,на стуле, покрытом чем-то вязаным, у стола с салфетками, явно вышитыми самими,а не купленными, принимая из рук Саши нарядную чашку на блюдце, расписанномзолотыми жар-птицами, я снова возликовал. Саше так шло быть в халатике,наливать чай, подвигать мне разные сладости. Когда она начала резать торт, тонемного закатала рукава, обнажив такие нежные запястья, что снова что-то сталос головой.
– Саш, – сказал я, – я с ума схожу. Я отсюданикуда. Давай мне собачий коврик, я лягу у порога.
– Сейчас мама придет. И мне скоро в продленку. Я пошлана продленку, конечно, из-за заработка. А полюбила их, теперь уже и так хожу.Зарплаты все равно не платят.
– Бастуете? – спросил я, вспомнив основнуюпрофессию свою. – Как социолог спрашиваю.
– Как социологу отвечаю: нет. Но бастующих понимаю.Детей жалко. И учителей жалко. Я – ладно. Нет зарплаты – Аня прокормит хотькак-то, хоть как-то на хлеб и пенсия мамина. А если у кого этого нет, тогда...
Я обнял ее и привлек к себе. Она вырвалась.
– Тебе пора. Пора, Саша. Ты, конечно, можешь подождатьмаму и Аню, но лучше приходи сразу в школу. Придешь?
– Пойдем вместе. Познакомлюсь с ними, и пойдем.
– Тут... – Саша, видно было, думала, как лучшесказать. – Видишь ли, у Ани... она изо всех нас самая здоровая, но унее... маленькое родовое пятно на лице, вот здесь, – Саша показала, –у глаза. И она стесняется. Она потому и надомница, чтоб меньше выходить наулицу.
– А это... это разве не лечится?
– Это...
– Очень дорого? Скопим. – Я вспомнилВалеру. – Банк какой-нибудь подломим. Похож я на взломщика?
– Копия. Все-таки, Саша, приходи в школу.
– Но уж мороженое ты не запретишь принести. В пятницу ябуду твой Пятница.
– Ну хорошо, – согласилась она, – они такмало видят сладкого.
И уже у дверей мы еще так долго и мучительно целовались, чтоя вывалился на площадку со стоном, исторгнутым краткой разлукой. Потом былашкола, продленка, дети, полюбившие меня. А уж как я-то их полюбил!
А потом? А потом суп с котом. Саша в гостиницу не пошла,даже внутрь не зашла, подождала, пока я пойду рассчитаюсь. Дальше? Дальше я еепроводил до дому. В окнах горел свет, мы вместе не пошли. Измучили друг другапрощанием в подъезде. Губы мои горели и болели. Ее, думаю, тоже, и еще сильнее,чем мои.
А дальше полная проза – поезд, в котором даже и не раздевался,хотя ехал в купе. Впервые за эти метания из Петербурга в Москву и обратно, иснова обратно, я заметил, что езжу не один, ездят еще какие-то люди, о чем-то,в основном о политике, говорят, что пытаются заговорить со мною. Но я ничего несоображал ни в политике, ни в экономике, ни в социологии.
По телефону Саша запретила мне приезжать хотя бы неделю.«Отоспись». Я это воспринял как «наберись сил» и неделю никуда не ездил. Дом,работа, телефон, дом и снова по кругу. А уж и поговорили мы с Сашей! Проводаплавились от моих признаний. Будто все скопленное море эпитетов, сравнений,комплиментов выплескивалось из берегов и снова наполнялось.
Эдик, заходя иногда ко мне и заставая меня у аппарата,довольно хмыкал. «Дозревает?» – как-то довольно двусмысленно спросил он. Яобиделся, но он объяснил, что спросил в том смысле, что дозревает ли до ролижены. Мне стыдно было перед ним, но даже его высокие беседы, окрашенные горечьюиронии, мне уже не могли заменить разговоры с Сашей. Я знал о ней все. Ярассказал ей о себе все. И вроде уже нечего было сказать, но тянуло снова