– оно же бьется, оно же колотится, оно же замирает, оно же не каменное...
Что говорить, любовь всему мешала. Это мне казалось, чтоникто ничего не знает, не подозревает, а на самом деле на мне же все написано.Сижу, важное совещание. Вдруг я не вовремя, неадекватно, засмеюсь. И всепосмотрят. Еще и у виска пальцем покрутят. А мне все такие милые, все такиехорошие, только бы одно – не мешали бы мне о ней думать.
О, как я ждал вечера, ночи. Тут я вытягивался во весь ростна жесткой постели, сладко, блаженно стонал, вытягивая ноги, плотно-плотнозакрывал глаза и представлял ее. Всю не получалось. Сразу не получалось. Онаеще и так умудрялась меня мучить. Вот, мол, не воображусь, и все. Толькопомнилось, как она говорила о детстве, как они играли в войну и ее посылали вразведку и как она, худенькая, в тонком пальтишке, ползла по сугробам и думала,что ее не видно. Такая зябкая, такая мерзлячка – и вдруг по сугробам. Рукивспоминались, так бы их засунул под мышки и не выпускал бы.
Пришел наконец день, когда я поцеловал не только ее руки, нои озябшие ноги. О, этот день и эта дорога под последним зимним солнцем, когдаангел, вознесенный для осенения города крестом, оживал вдруг и воспарял вместес колонной, особенно когда идти и к нему, и навстречу сиянию светила... Нет,как-то не так. Это же потом все додумалось: пейзаж и время суток. Вот тутспоткнулась, оттого только и помнится это место. Тут сказала, что ноги зябнут,а потом в памяти – это же Летний сад зимой, да, да, везли закутанного ребенкана коляске, колесики задние ползли по бороздкам, пропаханным передними; собакабежала ни за чем, просто так, от восторга краткой свободы, и другая собака,совсем свободная, бежала, надеясь найти пропитание. Потом вспоминается – илитак будет? – ее ласковая тяжесть на коленях, ее затаенное молчание истеснительность, ее вздрагивание от моей неловкости, ее внезапная смелость ирастворенность друг в друге, отведенные измученные губы, судорога дыхания,замирание и медленное открывание глаз, страх, что скоро расставаться, идти,куда не хочется, видеть то, чего видеть не хочется. День ли, ночь ли, что стого, лишь бы она рядом. Вот чай, а не пьется, а ведь выбирали, какой именновзять. И с чего вдруг говорить о какой-то когда-то бывшей подруге, ее муже,ушедшем от нее, как пыталась их примирить. «Он из-за тебя ушел». – «Чтоты, нет». – «Из-за тебя, из-за тебя. Я его понимаю». Но это такаямучительность – ревновать ко всему, особенно к прошлому: как, ты нечувствовала, что я есть, я жду, я приду? «И в театр с ним ходила?» –«Прекрати!» – «И правда, что говорить глупости: все бывшее было в бывшем, то естьего и вовсе не было. Говорить с тобою я хочу только о тебе. Как ты прекрасна,умна, о, как ты прекрасна, у тебя все такое светлое, магнитное, спрятать бытебя в деревенской бане, и с тобой бы вместе спрятаться и быть там, ипереживать эпоху за эпохой, только и выглядывать, что за дровами да к родникуза водой». – «И в театр иногда, ладно? Разрешаешь?» – «Нет, только вбиблиотеку». – «И в театр. С тобой. На Бетховена, на юрловскую капеллу, наЧернушенко, на Свиридова, на Чайковского, на Моцарта и Мусоргского». –«Да, но чтоб все на дисках, и слушать только вдвоем». – «Нет, сидеть рядомв консерватории, это... Только с тобой невозможно: ты ведешь себя какмальчишка. Нельзя же все время стараться меня трогать. Неужели ты не понимаешь,что я вся плыву от твоих прикосновений?» – «Тогда я ревную, вдруг кто тебякоснется». – "Глупее тебя, по-моему, нет никого. Ты – понимаешь? –ты касаешься!"
И уже как сумрак на день надвигается на нас время разлуки.Все катится к порогу. Говорю какую-то глупость, стакан зацепил, он падает, изнего вышлепывается вино, стул загремел, требуя и к себе внимания, всеразбросанные вещи запросились на свои места, вот и ее тонкий свитерок обхватилее трогательное, нежное горло, оберегая от простуды и уже и от меня, вотсвистят в пространстве комнаты шнурки высоких ботинок, вот притопнули, просясьна улицу, вот и модная шляпа, скрывшая в себе тонкие перчатки, готова спрыгнутьс вешалки и сесть набекрень, наискосок лба, как-то вызывающе обозначая тонкиеброви, вырезные, уже накрашенные губы и нежный маленький подбородок.
– А ты что не одеваешься?
– Еще побудем.
– Как ни тяни – время. Время идти. Время кончилось.
– У любви нет времени.
– Правда, нет. Но у свидания оно есть.
– Так пусто будет в городе без тебя.
– Я даже не знаю, как я живу без тебя. Особенно когдамы в одном городе. Куда иду, что делаю? Даже не как во сне, а как живойавтомат. Сделаю что-то хорошо – ах, если бы ты видел меня, похвалил бы... Нувот. С местечка! Пошли?
– Почему жизнь делает все, чтоб мы были вместе такмало?
– Может быть, бережет. Вдруг бы мы надоели друг другу?
– Вот и твоя очередь быть глупой.
Мы уже вышли на площадку и идем вниз. Какие-то узкие, серые,прямо Достоевские ступени. Двор. Кошка, меряющая прыжками его диагональ. Арка,за ней светло и улица.
– В губы не целуй... ну вот, подожди. Пока не вышли, язнаешь что хочу попросить? Ты меня когда разлюбишь, то прошу об одном – незабывай.
– Это все равно что себя забыть. Я тебя везде с собойвожу. Ты и здесь, и здесь, вся во мне. Уже не отделить, только с мясом. Это ятебя должен просить, чтоб ты помнила.
– Нет, уже поздно. Ты же знаешь, я сопротивлялась, какмогла, я же знала, что это мучение, что все пойдет иначе.
– Жалеешь?
Она долго молчала. Мы шли сквозь толпу как по высокой траве.
– Поздно жалеть. Только одно: где мы раньше были? Ой,как поздно!
– Поздно жалеть или поздно встретились?
– И то, и другое.
Около костела горели в плошках черные фитили. Зазывала смегафоном соблазнял мессой.
– С тех пор как я поняла, что люблю тебя, во мне всевремя звучит музыка. И знакомая, и какая-то своя. У меня при музыке все нервывстают на цыпочки. И все время стихи. Осколок луны, зимний сад, река, дети наберегу. И обязательно тепло и солнце. Я женщина лета. Это от печки в детстве. Яее звала «вторая мама». Мама рассердится, что долго на улице была или еще что,а я на печку и там сижу.
– У Платонова вторая мама – первая учительница.
– О, я обречена была стать учительницей. У меня былодесять кукол, делала с бабушкой, на каждую куклу заводила по четыре тетрадки,их заполняла. Ставила оценки, проверяла домашние задания, домашние заданияписала за каждую куклу.
– Были отличники, любимчики, да?
– Н-не помню, вряд ли. У нас была такая строгая, ещедовоенная, старушка Прасковья Павловна, такая подтянутая, платье с кружевами уворота и на рукавах. Выходит из школы, мы у крыльца, кричим: «Чур, моя левая,чур, моя правая». Это о том, кто за какую руку ухватится. Тетрадки ей несли.Она мне подарила старый, использованный, но настоящий – это такойвосторг! – журнал. Это были все мои ученики. Там, в конце журнала адреса иродители записаны, я всех «навещала».
– Это у тебя учительское – не тебя надо под руку вести,а ты сама ведешь.
– Может быть... Все. Дальше не провожай. И не смотривслед, я всегда чувствую. Я ночью просыпаюсь и знаю, что ты проснулся. Особеннокогда луна. Недавно стояла на балконе, луна так быстро летела, что у меняголова кружилась. А это облака и ветер там, вверху.
– У меня постоянное состояние ожидания ужаса, то есть,проще говоря, я все время готовлю себя к тому, что ты меня разлюбишь. Я жеумру.
– Живи долго.
– То есть не разлюбишь?
– Нет. Я тебе полчаса назад говорила, что прошу незабывать, если даже разлюбишь.
– Полчаса! Вечность назад, вечность. Это была другаяжизнь. Ты когда одевалась, не смотрел бы, ненавижу все это, все эти модныечехлы: свитера и юбки эти. Пальто вообще непробиваемое. Я мужчина, я долженбыть стальной, а я говорю, что боюсь остаться без тебя, боюсь. Все помертвеет,почернеет. Я не знал, что так бывает, что вся чехарда донжуанских списков не затмитодного твоего такого взгляда. То есть... Можно я договорю? Я должен быть готовк... к твоему отсутствию. Умолять, цепляться, конечно, не буду. Что я тебе? Чтотебе, кроме страданий, от меня?
Она, уже совсем подводившая меня к краю тротуара у перехода,к пока красному огню светофора, уже вздохнувшая глубоко и, видимо, этим вздохомнастраивающая себя к решительному движению через дорогу уже в одиночестве,остановилась и дернула меня в сторону от перехода.
– Знаешь, солнышко, искусство игры в страсть нежную недля меня. Ты можешь издеваться, бросить, при мне ухаживать за другой – я тебяне разлюблю. Я же знаю себя. Это же не пустые слова: жить любовью. Я живу твоейлюбовью. Если она кончится, я буду жить любовью к тебе. У меня всегда толькоодно: лишь бы ты жил, был бы здоров, чтоб с тобой ничего не случилось. Я ставлюсвечку за тебя и ставлю свою рядом. И гляжу на них. Вот они горят, вот мояскорее, нет, ты догнал, обе тихо оседают, но им не дают догореть – старухаприходит, и гасит их, и кидает огарки вниз, в ящичек, ставит на наше местодругие. Я молюсь и за тебя, и за себя. Я вся грешная, я думаю только, пусть всемои грехи отразятся только на мне, пусть твои грехи тоже будут на мне, я прошуу Бога одного: любить тебя, пока живу. Иной раз страшно: стою в церкви и думаюне о Боге – о тебе. Может, в этом суть женская? Вот ты со мной, ты надо мной,ты же закрываешь для меня все: и пространство, и потолок, и небо... Тебе нечегобояться, ты мой единственный мужчина. Я лечу, когда я с тобой, я умираю, когдадолго тебя не вижу. – Она то снимала, то надевала тонкую мягкую перчаткуна левую руку.
– У меня все так же, может, проще, я же мужчина, апримитивнее мужчин только инфузории. Мне так тяжело, что через минуту всепочернеет, даже эта дорога станет прошлым. Как мне вернуться в дом, где тебянет? Воспоминания старят, надежды оживляют, любовь спасает. Я так в тебе всепомню, каждый сантиметрик, твои губы, вот они уже тоже зачехлены краской,твои... все!
– Только не гляди вослед.
– Как я могу не глядеть?
Я сильно, даже непростительно сильно сжал ее руки, слезывыступили на ее глазах.